– Да ведь тебя тогда уже не было в Лане.
– Но ты знал, что я возвращаюсь в Брюссель. Мог бы найти меня там.
– Кто знал, что ты пойдешь на Лан и засадишь в темницу невинного человека?
Карл резко поднялся. Не глядя на Можера, коротко бросил:
– Идем.
Они молча пошли коридорами, потом галереей, свернули в какой-то проход и остановились против двери, с обеих сторон которой тускло горели два факела.
Карл повернулся:
– Обещай, что не выступишь против меня, Можер.
– Я не могу дать тебе такого обещания, Карл.
– Значит, мы будем врагами?
– Я не стану воевать против тебя, пока не прикажет мой сюзерен.
– Король Гуго?
– Мой отец.
Немного помолчав, Карл сказал:
– Ты обещал Людовику свернуть шею Адальберону. Я освобождаю тебя от этой клятвы. Не трогай архиепископа, он мне нужен. К тому же он стар, болен, сам долго не протянет.
– Будь по-твоему, Карл.
Герцог отодвинул засов, и они вошли. Можер думал, что попадет в комнату, а очутился в узилище: на высоте семи футов скупое на свет решетчатое окно, близ него изъеденный жучком ветхий деревянный стол, табурет рядом, гнилая солома с тряпками поверх в углу. Тусклый луч света от факелов сквозь раскрытую дверь протянулся по полу до этой соломы и выхватил из тьмы полусогнутые ноги под туникой.
– Куда ты меня привел? – поморщился Можер. – Здесь камера смертников или жилище замковых крыс?
При звуке его голоса что-то зашевелилось на соломе, поднялось, шагнуло, и рядом с нормандцем послышался скорбный и в то же время обрадованный голос:
– Можер!..
– Эмма! – вскрикнул нормандец, глядя на входящую в луч света королеву. – Ты?
Она подошла и устремила на него свой теплый взгляд. Сухие губы с трудом разлиплись:
– Я знала, что не умру, не повидав тебя.
Можер повернулся к Карлу:
– Как ты посмел! Ведь ты Каролинг, и она жена твоего брата! Да есть ли у тебя сердце?
Карл молчал; не поднимая глаз, глядел перед собой в угол. Эмма перевела на него взгляд и хмуро обронила:
– У него нет сердца. Он давно его потерял.
– Эмма, – Карл поднял на нее глаза, – я пришел, чтобы вымолить у тебя прощение. Я ничего не знал, поверь, Можер рассказал мне. Я был оклеветан своим братом и винил во всем тебя. Лотаря я проклял, как бы ты его ни любила, тебя же прошу, умоляю, если хочешь… прости! Впрочем, можешь проклясть, как сделал это Бог, отвернувшись от меня.
Эмма молчала, опустив голову. Потом тихо произнесла:
– Я сама виновата… Но я любила своего мужа.
И замолчала. Да и что было ей говорить? Она взглянула на деверя:
– Я думала, ты пришел меня мучить.
– Я возвращаю тебе свободу. Ты вольна в своих действиях. Прости же меня еще раз и прощай!
Он уже сделал шаг, собираясь уходить, но внезапно обернулся:
– Благодарю тебя, Можер. Ты снял с моей души тяжкий грех.
И стремительно вышел. Шаги быстро затихли в глубине коридора.
Можер взял Эмму под руку, и они медленно пошли. Выйдя, Эмма остановилась, в свете факела подняла взгляд, полный невысказанного страдания, разбитых чувств:
– Я так ждала тебя, Можер… мечтала сказать, как я тебя люблю… А ты, наверное, забыл обо мне в Париже… ни одной весточки.
Они пошли дальше – тихо, молча, и остановились теперь уже в галерее, у одного из окон, немного не доходя до покоев бывшей королевы франков.
– Ты приехал за мной? – повернулась Эмма. – Скажи, и я уеду с тобой куда хочешь, стану служанкой, рабыней, буду целовать тебе ноги… Только возьми меня, увези отсюда! Здесь на всем лежит печать проклятия, забвения, здесь повсюду витает смерть!
– Я пришел, чтобы освободить тебя, Эмма.
– От жизни или от смерти? – невесело обронила она.
– Что за мысли? Ведь ты теперь свободна, и ты снова королева!
Ее руки безжизненно упали с его груди. Отвернувшись, она горько усмехнулась:
– Я никто и никому уже не нужна. Даже тебе. Не пытайся возражать, я вижу… Ты молчишь, значит, это так. Наверное, нашел себе другую, правда ведь?.. А меня забыл. Кому нужна старая, одинокая королева, если даже родная мать не хочет слышать о ней.
– Адельгейда?..
– Она и пальцем не шевельнула, узнав, что Карл держит меня в заточении. Лишь Феофано проявила участие. Но Карл остался глух.
Можер глядел на нее, с трудом узнавая: впалые щеки, темные круги вокруг глаз. От прежней Эммы мало что осталось; перед ним стояла надломленная горем одинокая женщина с повисшими безвольно руками, с поникшей головой. В ее глазах не играл уже былой задор, они потухли, в углах явственно протянулись нити морщин. Улыбка теперь не трогала ее губы; застывшие, будто мертвые, они раскрывались лишь для того, чтобы спросить или ответить и тотчас смыкались. И румянец, игравший когда-то на щеках, исчез, вытесненный бледностью. Все это наложило отпечаток и на ее речь: слова она произносила с трудом, глухим голосом.
– Ты исхудала, Эмма. Остались одни глаза.
– Меня почти не кормили. Хлеб, вода… горох.
– Какая же он скотина! Разве Бог не велел прощать?
Она подняла глаза, в них читалась мольба.
– Обними меня, любимый… крепко, крепко, – внезапно попросила Эмма. – А теперь… поцелуй. Ведь больше я тебя не увижу.
Их поцелуй длился целую вечность. И долго еще Эмма не хотела открыть глаз, словно запоминая сладкое мгновение, собираясь унести его с собой…
– Как тогда… в галерее, при всех. Помнишь? – слабо улыбнулась она.
– Помню, Эмма. То был первый наш поцелуй.
– А теперь последний.
– Я буду навещать тебя, Эмма. Мое графство недалеко. Бовэ. Слышала, конечно?
– Да, знаю, – кивнула она. Потом спросила с ноткой зависти: – Твоя жена красива? Впрочем, что я спрашиваю…
– Ее зовут Изабеллой. У меня скоро будет наследник.
Она ничего не ответила, лишь вновь кивнула.
– А Вия тоже замужем. Ее муж – барон. Я дала ей хорошее приданое.
– Она умница и заслужила это.
– Я люблю ее, она мне как дочь… Но она ушла, и я осталась одна… – печальная улыбка вновь появилась на губах Эммы. – Как я рада, что ты приехал… Все-таки не забыл.
– Я буду помнить о тебе… моя королева.
– Твой образ навсегда останется со мной, любимый…
– Ты говоришь так, будто прощаешься.
Ее улыбка медленно затухла, губы сложились в тонкую линию.
– Больше ты не приедешь ко мне. Это наше последнее свидание…
– Не говори так, я никогда не…
Она закрыла ему рот рукой и возбужденно заговорила:
– Хочешь, останься у меня… поедешь завтра утром. Но я не принуждаю, лишь спрашиваю…
Но взгляд погас, упав вниз, сопровождаемый вздохом. В его глазах читался ответ, ставший для нее приговором. И она уже не удивилась, лишь горько улыбнулась, услышав:
– Нет, Эмма. Карл рядом, меня это выводит из равновесия. Я не воюю против него, но чувствую, мы становимся врагами. Король подарил тебе Дижон; уезжай отсюда. Не скоро прекратится грызня из-за Лана. Это город новых королей, тебя попросту растопчут.
– Меня уже растоптали, – тихо произнесла Эмма и замолчала.
Подняв ей голову за подбородок, Можер увидел ползущую по щеке слезу. Смахнул ее. Она схватила его ладонь и приникла к ней губами.
– Можер… я никогда тебя не забуду. Ты моя единственная, настоящая любовь. Я никого не любила так, как тебя…
Нормандец поглядел в окно. Старый Гийом стоял у его лошади и глядел, как она жует траву. На дворе быстро темнело. Недоумевая, Можер взглянул на небо: по нему грозно и неумолимо, будто орда сарацин, ползли на запад одна за другой клубящиеся, черные тучи.
– Мне пора, Эмма.
– Я знаю… – обреченно промолвила она.
– Прощай. Мы еще увидимся.
Она подняла на него глаза, в которых уже не было ничего земного. И, обвивая ему шею руками и даря поцелуй, она произнесла свои последние слова. Слова, с которыми, казалось, отлетает ее душа:
– Прощай, моя любовь…
Оставшись одна, Эмма долго смотрела в грозовое небо. Она не желала уже ничего, не мечтала ни о чем и не замечала слез, струящихся по щекам. Печальным взором она словно старалась проникнуть сквозь толщу облаков, увидеть, что там, за ними, в недосягаемой выси, куда уже стремилась ее истерзанная душа. Но они не выдавали своих тайн, только безмолвно надвигались на нее, все больше чернея. Наконец она медленно повернулась… и пошла. Какие-то люди шли мимо нее, глядя с удивлением на эту изможденную, уставшую женщину с безжизненным лицом. Не видя никого из них, она равнодушно шагала по полутемным коридорам, будто сомнамбула – без чувств, без мыслей, устремленная к какой-то цели, не ведомой никому, лишь ей одной и Господу Богу. Проходя, люди оглядывались, молча пожимали плечами и шли себе дальше, тут же забыв об этой женщине, которая была когда-то королевой, а теперь, всеми покинутая, стала похожа на призрак, безмолвно бродящий по ранее оживленным, а ныне тихим, унылым коридорам.
Так она дошла до лестницы, ведущей туда, где воины, прячась меж зубцами стен, метали стрелы во врага, стоявшего внизу, на булыжниках. Лестница была крутой и вилась вокруг главной башни. Здесь царила темнота, факелов не зажигали. Первая площадка имела выход на зубчатую стену, окружавшую замок, вторая – к дозорным, что ходят по кругу с зубцами поменьше, с третьей и последней, куда выходило слуховое окно, путь был один – на ничем не защищенный выступ в четверть туаза шириной. Он шел бордюром по квадрату самой высокой конической башенки. Именно сюда и пришла Эмма по этой мрачной, пустынной лестнице с факелом в руке. Дальше идти было некуда. И когда она вышла на эту маленькую площадку и, положив на камни факел, поглядела вниз, у нее закружилась голова. Больше она не стала смотреть и ступила на этот выступ, где мог разместиться лишь один человек.
Здесь вовсю гулял ветер, а над головой Эммы осуждающе, насупившись, висело черное небо. Низкие рваные тучи тяжело ползли, едва не касаясь шпилей башен, ветер трепал платье Эммы, раздувая его, заползая за грудь, в рукава, а она стояла и с тихой улыбкой на губах смотрела туда, где за городскими стенами вилась дорога на Бовэ. Она хотела увидеть на ней одинокого всадника на серой лошади. Она мечтала выхватить своим взором, полным страдания и любви, маленькую точку на горизонте, которая, быть может, замрет на мгновение, увидев ее прощальный взгляд, услышав последний вздох, посылаемый ему… Но не увидела ничего. Пустынной была дорога, лишь клубы пыли вились по ней, и две слезинки торопливо скатились на губы Эммы и растворились в них.