Когда рассвело, весь германский флот повернул от нас, за ним последовали наши легкие крейсера и эсминцы, которые атаковали его всю ночь. Мы еще не знаем, удалось ли им обнаружить еще какие-то вражеские корабли. Нас ночью никто не атаковал, и все было очень тихо.
Всю ночь флотилия шла на юг в 40 милях от побережья Дании. Бой проходил примерно в 40 милях южнее Скагеррака и в 40 милях от датского побережья. Мы прибыли на позицию 1 июня в четверг в 2 часа ночи, но никаких признаков врага не увидели. В 4 часа мы заметили дирижабль Шютте-Ланца, который прилетел, чтобы доложить о нашем местонахождении. В него выстрелили с нескольких кораблей. Его дальность полета составляла около 12 000 ярдов. Он развалился, как только мы в него выстрелили. Мы оставались на позиции весь день до 5:30 вечера. В пятницу 2 июня к полудню мы вернулись в Скапа-Флоу и сразу же пополнили свои запасы угля и снарядов.
Я находился на башне А и большую часть боя наблюдал через одно из оптических устройств наводчика. Вначале я сидел на верхушке башни А, и мне было очень хорошо видно все происходящее. Я был там во время затишья, когда германский корабль начал в нас стрелять и один из выстрелов „накрыл“ нас. Мы сразу же открыли ответный огонь. Я был настолько потрясен, что спрыгнул вниз в отверстие наверху башни, как подстреленный кролик!! Больше я не пытался повторить этот опыт. На главной палубе все было в порядке. Лишь несколько дюймов воды, которую вылили, чтобы предотвратить возгорание. Большая часть кают тоже была залита водой.
Стрелки действовали великолепно. Они были в прекрасном настроении, поскольку их желание – участвовать в бою с немцами – наконец-то исполнилось. Некоторые члены команд, обслуживавших башни, заключили друг с другом пари, что нам не придется сделать ни одного выстрела. Я подумал, что теперь кругленькие суммы денег поменяют хозяев.
Мои впечатления очень сильно отличались от того, что я ожидал. Я думал, что увижу мачты, свешивающиеся за борт, и трубы, взлетающие в воздух. На самом деле ничего такого не случилось, и у нас все было в порядке, как раньше. Глядя на наш корабль, никто бы не сказал, что мы побывали в бою. Но это определенно был великий опыт. Он показал, что мы на войне и что немцы могут драться, если хотят».
Эпизод на крыше башни «А» может быть дополнен одной деталью. Описывая, как снаряд вылетел из тумана и пролетел над головой принца Альберта, заставив его «спрыгнуть вниз в отверстие башни, как подстреленный кролик», он опустил, что, совершив такой же прыжок в целях безопасности, некий достаточно полный младший офицер втиснулся в отверстие и сопротивлялся всем усилиям принца и еще одного мидшипмена протолкнуть его вниз. Им удалось сделать это только после следующего залпа, когда снаряд пролетел так близко, что офицер, остававшийся снаружи, смог разглядеть его цвет.
Психологический эффект, который этот бой произвел на принца Альберта, был огромен и полностью оправдал веру короля Георга, что его сын должен, если существует хоть малейшая возможность, внести свою лепту в военные действия флота. Во всех его письмах, написанных после битвы, рефреном звучала мысль: «Слава богу, я вернулся вовремя». Она дала ему новый опыт и стала новым испытанием. Он почувствовал волнение битвы, хотя заявлял, что бой был скучным, и очень сожалел, что «Коллингвуд» не получил ни одной боевой отметины. Вместе с другими он познал гордость за победу и разделил сожаление, что эта победа не была окончательной. «О, если бы только они пришли снова, и мы смогли встретиться с ними не так рано утром, а когда стало светлее, мы бы разделались с ними, – писал он принцу Уэльскому. – В войне такого масштаба мы неизбежно должны нести потери, терять людей и корабли, но всем, кто остается в тылу, нет необходимости оплакивать погибших, которые гордились тем, что умирают за свою страну. Они не знают, что такое война, ведь со времени последних крупных сражений выросло несколько поколений». Но самое главное, он видел смерть и победил ее, он познал странное отсутствие страха, наступающее в бою. «Когда я сидел на башне, я совсем не боялся снарядов и всего остального, – писал он в другой раз принцу Уэльскому. – Это кажется странным, но всякое чувство опасности и все такое уходит, остается лишь одно-единственное желание – любым способом уничтожить врага». За один летний вечер он стал зрелым мужчиной со всеми его достоинствами, и, когда через несколько дней после битвы король Георг неожиданно посетил Гранд-Флит, он мог повторить: «Я доволен своим сыном»[38].
Однако гордость за победу была омрачена трагедией общенационального масштаба. Гранд-Флит, напрасно прождав, что немцы появятся снова, чтобы продолжить Ютландскую битву, вернулся в Скапа-Флоу, и спустя три дня лорд Китченер отплыл в Россию со своей роковой миссией. Долгими летними сумерками 5 июня крейсер «Хэмпшир» прошел мимо военных кораблей, среди которых был и «Коллингвуд», и моряки снова и снова приветствовали громкими криками стоявшую на мостике фигуру высокого седого человека в полевой форме и шинели, застегнутой на все пуговицы. Он отдавал им честь. Море сильно штормило. Так сильно, что сопровождавшие «Хэмпшир» эсминцы почти сразу же были вынуждены повернуть назад. Через несколько часов, находясь в пределах видимости с Оркнейских островов, крейсер наткнулся на мину и в течение пятнадцати минут исчез под водой, унося с собой всю команду из почти 800 человек, фельдмаршала и его штаб.
У современного автора, глядящего назад сквозь коридоры времени, слабо освещенные лампой истории, может возникнуть соблазн охарактеризовать смерть лорда Китченера фразой Felix opportunitate mortis («Счастлив тот, кто умер вовремя»). Несомненно, в его суждениях были допущены ошибки, и престиж лорда Китченера пошатнулся, но понимание этого ограничивалось только сравнительно узким кругом лиц, а для подавляющего большинства англичан его имя сохраняло ту магическую силу, которая породила «Первые сто тысяч»[39]. Известие о его гибели было воспринято как национальное бедствие всей империи от короля до людей из «армии Китченера» во Франции и Фландрии, которым предстояло совершить великое наступление в битве на Сомме.
«Гибель „Хэмпшира“ с лордом Китченером на борту стала для меня страшным ударом, – в глубоком горе писал король своему сыну. – Это огромная потеря для нации, и, хотя сейчас мы не можем заменить его, это заставит нас удвоить усилия для победы в этой войне… Он был моим большим другом, я знал его 30 лет, и он всегда все мне рассказывал. После его ухода осталась ужасная пустота».
Лето прошло в монотонном наблюдении за германским флотом, однако он больше не выказывал желания вступать в спор на море. Для принца Альберта его скрашивала растущая надежда и вера в то, что его болезнь и слабость наконец-то остались позади. «Теперь я действительно считаю, что я преодолел все свои проблемы со здоровьем, – писал он отцу в июле. – У меня не было рецидивов боли и плохого самочувствия».
Но не прошло и шести недель, как судьба, словно в насмешку, снова нанесла удар. Вечером 26 августа принц слег с резкой болью. Офицеры медицинской службы флота считали, что необходима срочная операция, но после прибытия на борт сэра Уильяма Макьюэна и сэра Джеймса Рида его отправили сначала в военно-морской госпиталь в Куинсферри и затем в Виндзор, где королева Мария нашла, что он «несколько похудел» и нуждается в отдыхе. Если бы он только знал, что покидает «Коллингвуд» навсегда! Но последовавшие затем совещания докторов – на этот раз это были сэр Фредерик Тривс, сэр Бертран Доусон и доктор Хьюит – пришли к согласию, что сейчас его жалобы, несомненно, вызваны язвой двенадцатиперстной кишки и что ему необходим длительный отдых.
В этот момент горького разочарования у принца Альберта нашлось два источника утешения. Соблюдение сбалансированной диеты и размеренная жизнь сняли ощущение грызущей изнутри боли, которая уже начинала приводить его в смятение, а точный диагноз ее причины избавил его от депрессии, вызванной предположениями о том, что он страдает от какой-то неизлечимой болезни или, еще хуже, от какого-то злокачественного заболевания. В конце концов, язву двенадцатиперстной кишки можно было вылечить или в худшем случае удалить хирургически. Для этого требовалось просто быть более терпеливым и дождаться того дня, когда все пройдет. Таким образом, вооружившись этой новой философией, принц Альберт подчинился необходимости лечиться и отдыхать. Так продолжалось до ноября, когда он после двухнедельного отпуска в отеле «Империал» в Торки в сопровождении лейтенанта Кэмпбелла Тейта отправился в Портсмут, чтобы приступить к службе в штабе главнокомандующего, сэра Стенли Колвилла.
Рутина канцелярских занятий никогда не привлекала принца. Это было лучше, чем безделье дома, но не шло ни в какое сравнение со службой на море. Несмотря на то что он добросовестно исполнял свои обязанности, принц продолжал упорно атаковать своего отца, адмирала Колдвила и Адмиралтейство, требуя нового назначения на флот. Потребовалось почти шесть месяцев, чтобы он достиг своей цели.
Тем временем нельзя сказать, чтобы жизнь протекала совсем без происшествий. Старый друг короля Георга и его конюший, сэр Чарльз Каст, нанес визит главнокомандующему, который, следуя своему интересу и интересу принца Альберта, организовал посещение новой подводной лодки К-3. «Мы вышли в пролив Солент и погрузились под воду, – писал позднее принц Альберт королю. – Погружение оказалось несколько неудачным, поскольку подлодка зарылась носом в грунт и мы проторчали так четверть часа. Команда была совершенно новая, и они забыли заполнить водой один из передних отсеков, когда заполняли остальные. Поэтому, когда они заполнили его, ее нос слишком резко пошел вниз в грунт. Но это не вызвало серьезных затруднений, и они быстро снова слили воду. Мне было очень интересно».
Принц Альберт приближался к своему двадцать первому дню рождения и совершеннолетию (14 декабря 1916 г.). Ему дали увольнительную, чтобы он мог отпраздновать это событие в Букингемском дворце, и, к его большой радости и гордости, отец наградил его орденом Подвязки. Был ли у короля Георга какой-то конкретный мотив, чтобы оказать такую честь своему второму сыну, сказать невозможно, поскольку он не сделал никаких записей относительно этого события в своем дневнике, а королева Мария лишь вскользь упомянула о нем. Принца Уэльского он произвел в рыцари ордена Подвязки при особых обстоятельствах в возрасте семнадцати лет, но с тех пор он награждал своих сыновей этим орденом только в их двадцать первый день рождения. Вероятно, он относился к этому просто как к признанию их совершеннолетия. Однако принц Альберт предпочел увидеть в этом проявление королевского доверия и уважения и был глубоко тронут. «Я не знаю, как мне благодарить тебя за то, что ты наградил меня орденом Подвязки, – писал он. – Я очень горжусь этим и всегда буду стараться быть достойным его». Королеве Марии он написал: «Ты не представляешь, как я был горд, когда папа вручил мне этот орден». «Я рад твоим словам, что ты намерен быть достойным ордена Подвязки, – отвечал король. – Помни, что это самый старый рыцарский орден в мире».