Четыре сотни мальчиков, ставших гостями первого лагеря герцога, унесли с собой опыт, который никогда не был забыт и которым они стремились поделиться с другими. «За эту короткую неделю, – писал один из них, – была достигнута большая цель – мальчик из государственной школы познакомился со своим братом, фабричным рабочим (и наоборот), узнал его как спортсмена и верного товарища. Факт тот, что этот лагерь возник в то время, когда он очень нужен, когда люди тянутся к фальшивой тени демократии, склоняющейся к большевизму, когда разворачивается конфликт между классами».
По возвращении домой все «первые четыреста» подверглись в своих школах и на фабриках допросам с пристрастием, но все отвечали одно и то же: «Езжайте и посмотрите сами». В следующий раз у герцога Йоркского не было отбоя от желающих откликнуться на его приглашение, притом, что было введено правило, согласно которому ни один мальчик не мог приехать в лагерь дважды. И когда мальчики встречались впервые в школе верховой езды Букингемского дворца, там больше никогда не возникало зловещей тишины. Да, первоначальная природная робость никуда не делась, но, как позднее писал один мальчик: «Мало кто из нас мог ожидать, что за такое короткое время между мальчиками из таких разных сфер может возникнуть это спонтанное и далеко идущее чувство товарищества». Сыновья промышленников занимали тюфяки рядом с теми, кто работал на их отцов, и заводили с ними теплую дружбу. Был случай, когда видный владелец угольной копи, занимавший должность командира отряда, жил в одном домике с двумя пареньками со своей шахты, которые на тот момент участвовали в забастовке, но это обстоятельство никого не смутило и не помешало их товарищеским отношениям.
С годами интерес герцога Йоркского и то удовольствие, которое он получал от успешности своего начинания, росли, что отразилось на частоте и характере его визитов. В первый раз он испытывал такое же естественное смущение и робость, как все остальные. Он прибыл одетым в повседневный костюм и котелок, и его первый визит продлился всего несколько часов. Вскоре это изменилось, и «День герцога» стал кульминацией всей недели. Ему предлагали провести в лагере все время, но он отказался, заявив со свойственным ему здравым смыслом: «Если я останусь с вами, вы каждое утро будете говорить: „Что, черт возьми, нам с ним делать дальше?“ и станете пренебрегать своими собственными занятиями». Вместе с тем его собственная идея приезжать в полночь, утром одеваться в походную одежду и свободно разгуливать по лагерю неузнанным, была отвергнута, поскольку могла привлечь слишком большое внимание прессы. В результате герцог взял в привычку приезжать утром до ланча, ел, участвовал в играх и купании и после вечерних развлечений уезжал.
Находясь в лагере, герцог, несмотря на пожалованный ему титул великий шеф, вел себя как обычный паренек на каникулах и с энтузиазмом принимал участие во всех занятиях. Однажды, когда была организована игра в пушбол, его попросили стать судьей. «К черту судью, – сказал он, – я буду играть». Вскоре после этого какой-то крепкий молодой шутник врезался плечом в ребра стоявшего перед ним мужчины с призывом «Дави изо всех сил!» и тут же услышал ответ герцога: «Проклятье! Я и так давлю изо всех сил».
Когда песня «Под раскидистым каштаном» стала гимном лагеря, герцог громко подпевал, сопровождая это взмахами рук. А во время вечерних развлечений он пребывал, пожалуй, в самом хорошем настроении. Важной особенностью лагеря, в которой он был особенно заинтересован, являлись визиты выдающихся людей. Это могли быть министры действующего правительства, рабочие лидеры, крупные промышленники или известные публицисты. Каждому предлагали выступить с трехминутным обращением и предупреждали, что в конце этого временного интервала прозвучит некий сигнал. О чем их не предупреждали, так это о том, что сигналом будет холостой выстрел из револьвера. Герцог получал какое-то странное озорное удовольствие, наблюдая, как эти большие ораторы, привыкшие излагать свои взгляды, не стесняя себя во времени, старались уложиться в трехминутный лимит, и их досаду, когда их прерывали на полуслове. Мальчики слушали выступающих внимательно и с интересом, но тоже считали эту игру вполне справедливой. Когда все видели, как человек отчаянно старается соблюсти временные рамки, аудитория, часто подстрекаемая герцогом, разражалась бурными аплодисментами, что заставляло его либо продолжать говорить, невзирая на шум, либо сделать паузу и потерять драгоценные секунды. Однажды выступающий попросил добавить ему минуту, чтобы он мог закончить, и герцог шепнул: «Дайте ему четыре», имея в виду четыре минуты. Но хронометрист неверно понял его указание и оборвал несчастного четырьмя выстрелами из револьвера.
То, что герцог с большим удовольствием проводил день в лагере со своими гостями, было совершенно ясно. Из всех восемнадцати смен существования лагеря он пропустил только одну в 1934 году, когда получил заражение крови, уколовшись шипом розы, и смог только поприветствовать мальчиков в школе верховой езды. Помимо всего прочего, день, который герцог проводил в лагере, служил для него предлогом ускользнуть с регаты в Коуз, которую он никогда не любил. Таким образом он получал возможность принять личное участие в большом проекте, ставшем реальностью по его инициативе, а ощущение успеха вместе с полным отсутствием формальностей позволяло расслабиться и почувствовать себя счастливым.
Более того, если герцог знакомился в лагере с каким-нибудь мальчиком, он никогда не забывал его. В своих многочисленных поездках по промышленным предприятиям он не раз останавливался у проходной или возле станка рядом с каким-нибудь молодым человеком со словами: «Привет, ты был в лагере в таком-то году. Как у тебя дела?», к изумлению всех присутствующих. То же самое случалось и с учениками государственных школ. Один посол, явившийся поблагодарить короля за назначение в столицу за «железным занавесом», был очень удивлен, что король Георг VI вместо того, чтобы обсудить с ним ситуацию в стране, куда он был аккредитован, обменялся с ним воспоминаниями о пребывании в лагере. Через несколько лет тот же посол снова явился на аудиенцию к своему монарху – на этот раз чтобы быть посвященным в рыцари, – и король, завершив церемонию, снова вернулся к теме «мой лагерь».
Что касается реакции мальчиков, то достаточно привести только два случая, чтобы показать, насколько успешным оказался большой проект герцога. В первом случае ученик государственной школы написал: «Возможно, прибывая в лагерь, мы были склонны ощущать себя животными с Ноева ковчега – „каждой твари по паре“ – но уходили мы оттуда отрядами, и ничто не могло разобщить эти отряды, кроме вагонов поезда. Для нас было настоящим ударом прощание со столькими добрыми товарищами. Наше знакомство длилось всего неделю, но мы все равно были лучшими друзьями».
Второй случай – это молодой житель Глазго, который тоже выразил герцогу признательность за его гостеприимство, но по-своему. Своим работодателям он был известен как человек, склонявшийся на сторону красных, но не стало препятствием ни для того, чтобы выбрать его для отправки в лагерь, ни для того, что он был принят другими мальчиками без всякого предубеждения. Домой он вернулся убежденным поклонником герцога Йоркского и через несколько лет в родном Глазго прогнал с митинга агитатора-коммуниста, который пренебрежительно отзывался о монархии.
Однако существование лагеря герцога Йоркского не обошлись без взлетов и падений, и, поскольку окончательная ответственность лежала на герцоге, именно ему приходилось решать главные проблемы. Место в Нью-Ромни, которое в 1921 году сочли идеальным, стало центром притяжения туристов. Более того, несколько отдыхающих проникли в ближайшие окрестности лагеря, и их вторжение повлекло за собой слишком много неприятных и отвлекающих моментов, чтобы и дальше считать этот участок пригодным для лагеря.
Учитывая, что инициатива создания лагеря и его проведения из года в год принадлежала герцогу, возникшую проблему также предстояло решать ему. Поразмыслив, он пришел к выводу, что лучше будет на время прервать работу лагеря, чем проводить ее в неудовлетворительных условиях.
Сообщая о своем решении сэру Александру Гранту, он написал:
«Как вы знаете, из-за того, что участок в Нью-Ромни стал непригоден для проведения лагеря, я принял решение больше не проводить его в этом месте. Оно стало слишком многолюдным, и я не вправе брать на себя риски в отношении мальчиков, которые приезжают в лагерь в качестве моих гостей. Я всегда считал лагерь моим личным предприятием и не хочу, чтобы люди смотрели на него как на некое постоянное учреждение, какими являются другие лагеря.
По этой причине, а также по ряду других причин, изложением которых я не стану вас обременять, я решил совсем не собирать лагерь в этом году. Мне жаль, что пришлось принять такое решение, но я надеюсь, что на следующий год подходящее место будет найдено и лагерь продолжит играть свою важную роль в жизни нации, как это было раньше».
Итак, в 1930 году лагерной смены не было, но нельзя сказать, что этот перерыв пошел во вред делу. Он подчеркнул тот факт, что, как написал герцог, это было «моим личным предприятием», а не постоянным учреждением, и сделал необходимостью поиск нового места. Надежда герцога, что такое место появится уже в будущем году, сбылась, благодаря духу гражданственности и щедрости жителей морского курорта Саутуолд в графстве Саффолк, которые через своего мэра и городской совет предложили герцогу Йоркскому участок в Саутуолд-Коммон как постоянное место для его лагеря, если оно ему понравится. Предложение было принято с искренней радостью, и начиная с 1931 года в течение девяти лет лагерь располагался там, и его приватность со всем уважением соблюдалась как местными жителями, так и приезжими.
Несмотря на то что герцог всегда считал лагерь своим частным предприятием – и таким оно действительно было, – он ограничил свое участие неуклонно растущим интересом и готовностью при любой необходимости оказать помощь. Он всегда был готов обсудить любые организационные детали, даже самые незначительные, но никогда не вмешивался. Его абсолютное доверие к тем, кто осуществлял руководство, и неизменная благодарность были постоянным источником поддержки и удовлетворения.