Конфликт по вопросу престижа, связанный с тем, кого их королевские высочества посетят первыми: Новую Зеландию или Австралию, который так усложнил составление их расписания, повторился перед их прибытием в Сидней в масштабе микрокосма. Теперь он касался деликатных моментов взаимоотношений в федеральном правительстве. Поскольку они должны были ступить на землю Австралии в столице Нового Южного Уэльса, власти штата потребовали, чтобы им оказали честь первыми встретить их. Однако правительство Австралийского содружества возразило, что королевский визит совершается в Австралию в целом, а не в какой-то определенный штат, и привилегия первыми встретить герцога и герцогиню является их прерогативой. Поскольку ни одна из сторон не желала уступать в этом споре, пришлось прибегнуть к компромиссному варианту – неизменный способ решать проблемы в Британской империи. С берега в море был возведен понтон, который признавался федеральной территорией, на которой федеральным министрам полагалось провести свою церемонию встречи, в то время как знатные люди Нового Южного Уэльса ожидали гостей на берегу.
Несмотря ни на что, утром 26 марта ни один намек на разногласия не нарушил гармонию встречи, когда при чудесной погоде огромный крейсер в сопровождении свиты из эсминцев королевского военно-морского флота миновал Хедс[68] и вошел в одну из самых больших и красивых гаваней мира.
«Представьте себе прибытие „Реноуна“ в Сиднейскую гавань. Прекрасное осеннее утро: яркое солнце, легкий бриз, ровно такой, как нужно, чтобы красиво развевались флаги, – писал генерал-губернатор лорд Стоунхейвен лорду Стемфордхему. – Он бросил якорь прямо перед домом Адмиралтейства в Нейтральном заливе с точностью до минуты. (Хорошее начало, выгодно контрастировавшее с прибытием американского флота, которому понадобилось 35 минут, чтобы пришвартоваться к своему причалу.) В гавани находилось множество всевозможных судов, однако они очень уважительно отнеслись к требованию не гудеть, не свистеть и не шуметь, пока якорь не будет спущен. Тишина сильно способствовала тому, что прибытие получилось особенно впечатляющим. Как только „Реноун“ встал на якорь, воздух на несколько минут взорвался немыслимыми приветственными криками и визгом, чего, конечно, невозможно было избежать».
Восторженный прием в Сиднее задал тон всему австралийскому турне. Следующие два месяца герцог и герцогиня Йоркские перемещались из одного штата Содружества в другой в атмосфере всеобщего экстаза, вызывавшего столь же бурный эмоциональный отклик. «Сказать, что они сразу же произвели наилучшее впечатление, какое только возможно, было бы почти наглостью, – сообщал лорд Стоунхейвен, – поскольку это лишь бледное отражение той искренней гордости и радости, которую всколыхнуло их присутствие… Я не верю, что подобные сцены могли иметь место где-нибудь за пределами империи, и убежден, что ничто, кроме этого королевского визита, не могло их вызвать».
В той неформальной атмосфере, которую он встретил в Австралии, герцог сразу же почувствовал себя как дома. Он не боялся, что в ходе бесед могли возникнуть разногласия, и выражал свои взгляды сдержанно, но свободно. Вскоре за ним закрепилась репутация человека, который, по словам одного австралийца, был «по-настоящему искренним молодым мужчиной со своими взглядами, и это то, что нам нравится». И он, и герцогиня были глубоко тронуты теплотой оказанного им приема и духом преданности короне, который они встречали повсюду. «Люди здесь охвачены самым удивительным духом преданности тебе и империи, – писал герцог своему отцу из Брисбена. – Это невозможно понять, пока не приедешь сюда. Это просто прекрасно, и мы рады, что можем стимулировать это своим приездом сюда от твоего имени».
Как молодые родители, они были удивлены и тронуты интересом, который люди повсеместно проявляли к их дочери, принцессе Елизавете. «Поразительно, насколько все здесь рады ее появлению на свет, – писал герцог королеве. – Куда бы мы ни ехали, все передают ей привет, а дети пишут нам о ней». Их почтовая сумка действительно была переполнена письмами, и секретари не знали отдыха, отвечая на них. «Мы практически завалены письмами с приветствиями и добрыми пожеланиями, – писал личный секретарь герцога королеве Марии. – Некоторые из них очень забавны. Многие написаны детьми, а одно начинается словами: „Мне четыре с половиной года, и я бы очень хотела получить фотографию принцессы Бетти“. Нет нужды говорить, что это попытка матери получить фотографию для себя. Другая корреспондентка выражает страстное желание показать их королевским высочествам свои варикозные вены».
Среди множества трогательных эпизодов, случившихся с герцогом в Австралии, возможно, самым драматическим была церемония по случаю Дня защитника отечества, отмечавшегося 25 апреля. Для австралийцев и новозеландцев этот день с его пронзительными отголосками Галлиполи, Франции, Фландрии и Палестины является одним из мрачных напоминаний, хранимых и почитаемых с подобающим чувством. А в данном случае он был еще более значимым, поскольку парад салютовал сыну суверена. Ради него им пришлось принести жертвы, напоминанием о которых служил этот день. Жители со всего штата Виктория хлынули в Мельбурн и тысячами стояли вдоль дороги, а бывшие военнослужащие из всех частей Содружества и Новой Зеландии собрались, чтобы пройти церемониальным маршем.
Возложив венок у памятника погибшим, расположенного перед зданием парламента, герцог присоединился на трибуне к генерал-губернатору и губернатору Виктории, и парад начался. Первыми прошел «морской оркестр» с «Реноуна», потом Джон Монаш[69] со своим штабом, а за ними по восемь в ряд шеренга за шеренгой прошли двадцать пять тысяч ветеранов, среди которых шли двадцать девять человек, награжденных Крестом Виктории. Хотя к тому времени прошло девять лет после войны, эти мужчины шли с гордой осанкой и строго соблюдали военный строй. Герцог нашел их марш «исключительно впечатляющим».
После парада в выставочном центре был организован специальный банкет для ветеранов, на котором присутствовало не меньше двадцати тысяч человек. Там после исполнения «старого сотого»[70], гимна «Ближе, мой Бог, к Тебе» и «Гимна отпуска» Киплинга сэр Джон Монаш призвал австралийский народ «свято чтить День защитника отечества». Затем герцог Йоркский поддержал эту тему в одной из самых эмоциональных речей, произнесенных им за время этого турне. Он сказал:
«Для меня великая честь – принимать участие в сегодняшней церемонии по случаю двенадцатой годовщины высадки в Галлиполи австралийского и новозеландского корпуса, который навсегда прославил имя Anzac.
Этот великий ратный подвиг и героические свершения всех, кто в нем участвовал, будут помнить столько, сколько будет существовать империя. Они отдали все за короля и империю, и их жертва навсегда останется блестящим примером того, на что способны воля и стойкость человека.
Памятник тем, кого мы сегодня вспоминаем, воздвигнут в Галлиполи – на земле, ставшей священной для британских сердец. Но самый лучший и достойный памятник, который мы можем им воздвигнуть, – это стремление черпать вдохновение в их примере, готовность усвоить тот урок мужества, терпения и самопожертвования и посвятить себя тем великим целям, ради которых они отдали свои жизни.
Поэтому я прошу вас считать этот день не столько днем скорби по мертвым, сколько днем искренней решимости со стороны нас – живых – следовать их примеру. Давайте попробуем сделать свою жить более достойной тех, кто принес великую жертву ради нас, и сделаем все, что в наших силах, чтобы поддержать и передать нашим детям традиции верности, твердости и преданности долгу, которые воодушевляли тех доблестных мужчин и от сохранения которых зависит благополучие и безопасность империи».
Для ветеранов Anzac это была кульминация дня. Когда после банкета герцог подошел к ним и, пожимая им руки, говорил со многими, по их реакции стало очевидно, что его слова они воспринимали всем сердцем.
Приближался самый важный день – открытие первой сессии парламента, и глаза всего Содружества были обращены к Канберре. Те, кто занимался выбором участка для федеральной столицы, едва ли могли найти место, тронутое рукой человека в наименьшей степени. На равнине, покрытой невысокими мягкими холмами, и у реки, бегущей меж берегов, поросших ивами, спокойно паслись стада овец и крупного рогатого скота, а фоном для этой мирной панорамы служили голубые горы. Здесь в сороковых годах прошлого века вырос крохотный городок, ничего не знавший о том, что спустя три четверти века ему суждено будет стать столицей большой страны. И все же в старой Канберре витал какой-то пророческий дух, потому что в 1845 году на кладбище при церкви Иоанна Крестителя кто-то выгравировал: «Ибо здесь у нас нет постоянного города, но мы ждем тот, который придет».
Безграничная вера австралийцев в свою судьбу проявилась в выборе места для столицы и в том, каким им виделось ее развитие.
Первый камень был заложен в 1918 году, и, когда принц Уэльский посетил Канберру в 1920-м, он описал ее как «город надежд и закладки фундаментов». С тех пор надежды расцвели пышным цветом, а фундаменты оправдали свои обещания стать большими зданиями.
9 мая выдалось теплым и безоблачным. Этот день, исторический сам по себе, наполняли воспоминания, потому что ровно двадцать семь лет назад другой герцог Йоркский исполнял для содружества ту же функцию, которую сегодня должен был исполнить его сын. Из-за огромных толп, которые приехали, чтобы присутствовать на церемонии, герцог предложил изменить первоначальную программу, поскольку предполагал, что момент открытия огромных дверей нового здания парламента предоставит ему прекрасную возможность в дополнение к официальному обращению к палате обратиться с короткой речью к собравшимся на улице. Некоторые возражали против этого, но герцог стоял на своем, несмотря на определенные неудобства для себя, поскольку он никогда не приветствовал дополнительных выступлений. Чувство глубокой связи монархии с народом убедило его, что такое жизненно важное историческое событие, как это, должно обладать особой привлекательностью не только для тысяч собравшихся у парламента, но и для народа Австралии в целом.