тельностью и с большими надеждами, чем короля Эдуарда VIII. И в Британии, и в Содружестве, и во всей империи принц Уэльский вызывал расположение своей лучезарной привлекательностью, веселостью, неформальностью, смелостью, но прежде всего своей способностью говорить на равных с «сыном герцога, сыном кухарки и сыном миллионера». Не зря его называли «принц Очарование». Для мужчин и женщин своего поколения он олицетворял все лучшее в XX веке, и они с нетерпением ждали прихода современного монарха, понимающего проблемы своего народа и близкого их интересам и стремлениям.
«Никто с такой готовностью не заводит друзей и так не чтит обязательства дружбы, – писала „Таймс“ о новом короле. – В то же время он ценит человечность в самом широком смысле этого слова. Как для последнего короля Эдуарда, его библиотека – это люди, а не книги, и он обладает такой же способностью черпать от них знания. Он испытывает подлинный интерес, который многие „демократы“ скорее декларируют, чем чувствуют, ко всему, что касается людей и их обстоятельств. Он жаден до знания, что восхищает и располагает к себе в любом человеке, но неоценимо в суверене, до знания о человечестве».
Тон и темп нового царствования были очевидны с самого начала. Недаром первым актом короля стала отмена «сендрингемского времени» и то, что свое первое путешествие в качестве суверена он совершил по воздуху. Он был из поколения, для которого скорость – смысл жизни, которое мыслило просто и четко и стремилось освободиться от того, что считало устаревшими поверьями Викторианской эпохи. Насколько близки были эти взгляды королю Эдуарду и насколько он им сочувствовал, можно понять из его собственных слов: «В конце концов, я был первым королем XX века, который не провел, как минимум, половину жизни под присмотром королевы Виктории. Мой отец прошел свой жизненный путь почти до половины, когда умерла его бабушка, и по своему характеру он видел образец суверена скорее в ней, чем в своем более живом отце. Его двор до самого конца сохранял викторианский колорит, и я привык смотреть на него, как на какое-то собрание шестидесятилетних и по составу, и по внешнему виду».
Персональный режим покойного короля Георга был заключен в строгие регулярные рамки определенных личных правил и установленных норм общественного календаря. Натура его сына была менее жесткой. Король Георг каждое воскресенье ходил в церковь. Король Эдуард посещал божественную службу, когда ему хотелось. Если дело не касалось чрезвычайных ситуаций в государстве или серьезной болезни, старый король никогда не пропускал дерби, ежегодные скачки «Две тысячи гиней» или регату в Коуз. 12 августа каждого года он охотился на тетеревиных пустошах. В тех редких случаях, когда он обедал не дома, это были частные дома его личных друзей из очень узкого круга.
«Но этот новый монарх был другим, – писал король Эдуард сам о себе. – Он работал сверхурочно, если дело касалось его обязанностей, но в то же время в августе его с большой вероятностью можно было обнаружить играющим в гольф в Биаррице, купающимся у Эден-Рок или складывающим в стога пшеницу на своем ранчо в Канаде. Он отказался от охоты в пользу менее мужественного увлечения садоводством. Он предпочитал гольф гонкам на яхтах и вместо стандартной охоты с друзьями, которая по-прежнему была в моде у тех, кто мог себе это позволить, выслеживал серну в Тироле или стрелял куропаток в качестве гостя регента Хорти в Венгрии. Свои свободные вечера он предпочитал проводить в небольшой компании близких друзей в посольском клубе, а не в богатых домах и салонах Лондона».
Таким был лейтмотив нового царствования и нового монарха. Он был готов и хотел взять на себя королевские обязанности, но на своих условиях. Он не собирался, например, замыкаться в том тесном мире властного официоза, которого начал избегать, еще будучи принцем Уэльским. Хотя, как он сам писал в своих мемуарах, если бы он мог выбирать, то, вполне возможно, не выбрал бы трон в качестве желанной цели своих устремлений, теперь, когда он стал королем, он хотел быть успешным современным монархом. При этом он был полон решимости, насколько позволяли конституционные рамки его положения, оставаться хозяином самому себе. Он намеревался сделать свое царствование эпохой упорной работы по модернизации, эпохой, в которой формализм и волокита будут сведены к минимуму, эпохой, где король мог насладиться заработанным усердным трудом отдыхом, как хотел, где хотел и с кем хотел, не стесняя себя жестким дворцовым этикетом. «Он был, – пишет герцогиня Виндзорская, – возбужден и восхищен тем, что должно было стать его миссией по модернизации монархии с сохранением ее традиционной силы и величия». Были те, кто приветствовал его отход от традиций, но нашлись и такие, кто задавался вопросом, чем это может кончиться.
Герцогу Йоркскому новое царствование принесло груз новых обязанностей. Теперь он был ближайшим наследником своего брата, отделенным от трона всего лишь одной жизнью, и в ближайшей перспективе жениться король не собирался. Но все же, несмотря на новые обстоятельства, герцог и тогда, и все последующие месяцы упорно отказывался думать о том, что может стать преемником брата.
В тот момент у него действительно было чем занять и тело, и разум. Быстрое выздоровление герцогини от пневмонии развеяло его тревогу, и герцог почувствовал себя свободным, чтобы играть свою роль, помогая новому суверену в решении многочисленных стоявших перед ним задач. Утром того дня, когда умер король Георг, король Эдуард и герцог полетели в Лондон, чтобы принять участие в прошедшем в Сент-Джеймсском дворце заседании Тайного совета, посвященном наследованию трона. Затем они вернулись в Сендрингем, чтобы проследить за организацией похорон.
Королева Мария высказала особое пожелание, чтобы покойный король не оставался непогребенным более недели. В соответствии с этим пожеланием 23 января его тело было перевезено из Сендрингема в Лондон. С вокзала Кингс-Кросс гроб, покрытый королевским штандартом с имперской короной, на орудийном лафете в сопровождении Гренадерской гвардии короля и его братьев проследовал по улицам, заполненным молчаливыми скорбящими толпами, в Грейт-Холл Вестминстерского дворца. Там его поместили на помост под роскошным балдахином, где он стоял пять дней, и все это время мимо него шел нескончаемый поток мужчин, женщин и детей – многие плакали, – пришедших отдать последнюю дань уважения тому, кого они почитали и любили.
У каждого угла помоста стояла неподвижная фигура офицера Гвардейской бригады со склоненной головой и руками, сжимавшими рукоять опущенного меча. Однако в последнюю ночь этого дежурства их места по инициативе короля Эдуарда заняли четыре сына покойного короля, которые, каждый в мундире того рода войск, где он служил, несли последний караул у гроба своего отца.
Серым ветреным днем 28 января короля Георга V провезли по улицам Лондона и Виндзора к его гробнице в часовне Святого Георгия. За гробом шли четверо его сыновей и пять иностранных монархов[76]. За ними следовала процессия иностранных государственных деятелей и военачальников, составлявших весьма странную компанию: маршал Петен, герой Верден и создатель правительства в Виши; Максим Литвинов, в то время переживавший период популярности, как антрепренер короткого медового месяца взаимоотношений Советского Союза и Запада; маршал Тухачевский, годом позже репрессированный; великий князь Дмитрий, кузен убитого царя; Фрайхерр фон Нейрат, министр иностранных дел Германии, который через десять лет был осужден Нюрнбергским трибуналом как военный преступник; фельдмаршал фон Бломберг, в будущем павший жертвой каприза фюрера; и старый больной артритом герцог Саксен-Кобург-Готский. Из Австрии приехал бравый принц Штаремберг, безуспешно стремившийся добиться протекции и Гитлера, и Муссолини, за что и пострадал; из Финляндии – ветеран фельдмаршал барон фон Маннергейм, который так доблестно сопротивлялся нападению Красной армии. Все они сопровождали короля Георга V в Виндзор, а за ними шли скорбящие Англии и империи, провожая того, чей уход знаменовал конец Викторианской эпохи.
Характерными чертами царствования короля Эдуарда были его страсть к экономии и к переменам, которые он считали давно назревшими и которые должны были привести его жизнь в качестве суверена и жизнь его окружения в соответствие требованиям времени. Он считал, что монарх XX века должен жить в XX веке и соответствовать стандартам XX, а не XIX века. Эдуарду казалось, что вся жизнь его отца была упрямой тайной борьбой против признания того факта, что наступает его (Эдуарда) время, и он не сомневался, что с этим нужно кончать.
Наверно, естественно, что свою первую атаку он направил на Сендрингем, который считал воплощением того «сонного, пустого» образа мысли, где, по его собственным словам, «личная война короля Георга с XX веком закончилась почти полным поражением последнего». Сам он давно утратил любовь к этому дому своего детства. Его духовным домом стал форт Бельведер, а поместье Сендрингем фигурировало в его сознании лишь как ненасытный «белый слон», содержать которого по традиционным стандартам можно было, лишь глубоко погрузив руку в личный кошелек, что, по его мнению, являлось неоправданным расточительством.
Король был твердо уверен, что Сендрингем необходимо подвергнуть серьезным изменениям, и с этой целью он в первый месяц своего царствования попросил герцога Йоркского досконально изучить вопрос о том, как наиболее эффективно сократить текущие расходы. Герцог взял с собой опытного землевладельца и их общего друга лорда Рендора, и они вдвоем посвятили две недели осмотру поместья.
Их доклад, в значительной степени написанный самим герцогом, являлся замечательным примером ясности и здравомыслия, которые сделали бы честь его прадедушке принцу-консорту. Рассмотрев проблему реально и объективно, он предлагал продуманную программу экономии. В докладе ясно отразилась преданная любовь к Сендрингему самого герцога. Однако он не позволил ей сгладить свою оценку при вынесении рекомендаций в отношении необходимых решений, которые, хотя, возможно, и были для него несколько болезненными, он тем не менее считал необходимыми и большую часть которых он последовательно осуществил уже в период своего царствования.