Показательным для короля Георга было то, что через три дня после воцарения он отметил свой сорок первый день рождения (14 декабря) – свой первый день рождения в сане короля, – пожаловав орден Подвязки королеве, как до него сделал его отец. «Он узнал, что папа пожаловал его вам в свой день рождения, 3 июня, – писала королева королеве Марии, – и это так очаровало его, что он решил последовать его примеру, пожаловав мне орден в свой собственный день рождения». Однако в этом действии короля было не просто фамильное совпадение. Посвящение королевы в члены самого древнего рыцарского ордена при первом же удобном случае стало публичным проявлением любви и благодарности той, что так храбро делила с ним бремя обязанностей в прошлом и с таким благородством намеревалась нести испытания в будущем.
Эмоционально и физически измотанные, король и королева предвкушали рождественские каникулы в Сендрингеме. Там со своими детьми они могли найти убежище от всех дел, кроме самых насущных государственных проблем. Там жизнь текла в привычном распорядке, предполагавшем отдых и расслабление. В мирном Сендрингеме, любимом и его отцом, и им самим, король мог подвести итог всех невероятных событий, произошедших за последние двенадцать месяцев со дня смерти его отца. Годом раньше народы Британского Содружества слушали последнее рождественское радио обращение короля Георга V, и многие сделали вывод об ухудшении здоровья своего суверена. В это Рождество радиообращение короля не предполагалось. Новый монарх еще не был готов взять на себя эту часть огромного наследства своего отца. Произошедшее было слишком важным, слишком ошеломляющим, чтобы он мог обратиться к своему народу, как обычно[84].
Со времени прошлогоднего Рождества один король умер, а другой отрекся от престола. Структура британской монархии подверглась слишком серьезному испытанию и пережила его. Но нужно было проделать еще очень много тяжелой работы, и проделать ее спокойно, чтобы восстановить и укрепить эту структуру, и король понимал, что это его первейшая и самая главная задача. Он встретил ее с присущей ему решимостью и с настроением преданности своему долгу, с тем самым настроением, которое за несколько дней до этого вдохновило его на заключительные слова обращения к парламенту: «Я всегда буду стремиться с Божьей помощью и поддержкой моей дорогой супруги отстаивать честь королевства и счастье моего народа». Теперь, в последний день уходящего года, он сел и написал премьер-министру: «Я новичок в этой работе, но я надеюсь, что время позволит мне возместить то, что произошло».
Мистер Болдуин ответил на это словами, которые наверняка воодушевили короля: «Сэр, позвольте мне сказать, что вам не нужно бояться будущего, в том что касается вас. За вами вся страна, и она смотрит на вас с глубоким пониманием и симпатией».
В тот день, когда король взошел на трон, невозможно было оценить, насколько велик был масштаб воздействия, оказанного кризисом отречения на саму ткань монархии. Он потряс ее до самого основания, и все же она осталась тверда. Но насколько тверда? Структура не была разрушена, но насколько сильно она была подорвана и насколько глубоки были повреждения?
Нация прошла через горнило ужаса, который, хотя и длился не более недели, был тем тяжелее, что разразился так внезапно. Газетные заголовки, так сильно поразившие герцога Йоркского по прибытии на Юстонский вокзал 3 декабря, стали лишь первыми известиями, которые средний англичанин получил о конституционных конвульсиях с участием короля Эдуарда и его министров. Общей реакцией был испуг и недоумение, а поначалу неверие в то, что это правда. Король пользовался большой симпатией народа, но она растаяла, когда стало ясно, что способом решения своей дилеммы он выбрал отречение. Несмотря на то что со времени завоевания норманнами несколько британских монархов умерли отрешенными от исполнения своих королевских функций, не было ни одного случая, чтобы английский суверен отказался от трона не только потому, что перед ним открылись другие возможности, но и потому, что на самом деле его вынудили к этому его министры.
Таким образом, когда вокруг Букингемского дворца собирались толпы, кричавшие: «Долой Болдуина, мы хотим короля», среди подданных Эдуарда нашлось немало тех, чьи чувства были глубоко задеты, и среди них росло возмущение тем, что казалось им неисполнением своих обязанностей со стороны короля. Они чувствовали большое разочарование, а в некоторых случаях ожесточение.
Более того, это разочарование выходило за рамки индивидуального, оно отразилось на положении монархии в целом. Было бы наивно полагать, что, раз кризис отречения длился недолго и был умело купирован, есть основания считать, что он был не самым тяжелым и, что бы ни случилось, стабильности монархии ничего не угрожало. Например, покойный сэр Арнольд Уилсон, непоколебимо консервативный член парламента, высказывал мнение, что в случае прямого голосования в палате общин было бы подано не меньше сотни голосов в пользу установления республики. Независимо от того, насколько справедливым было это утверждение, мистер Макстон, выступая в палате общин от имени Независимой лейбористской партии в ходе дебатов об отречении, действительно заявлял: «Мы как палата совершим ошибку и глупость, если не воспользуемся представившейся нам возможностью установить на нашей земле истинно демократическую форму правления и покончим со старым институтом монархии и принципом наследования». Кроме того, он предлагал внести следующее дополнение к биллю об отречении:
«Данная палата отклоняет второе чтение билля, необходимого в данных обстоятельствах, ясно указывающих на опасность, которую представляет для этой страны и Британского Содружества наследственная монархия в то время, когда покой и процветание людей требуют более стабильной и благородной формы правления республиканского типа, более тесно связанной с волей народных масс и более отзывчивой к ней».
Хотя дополнение Макстона было отклонено подавляющим большинством голосов, 403 против 5, тот факт, что оно вообще могло иметь место, много значил. Кризис отречения не вызывал острых политических последствий и не породил неприязни и взаимных обвинений по двум причинам: благородство и готовность, с которой король Эдуард VIII принял конституционное решение, и личные качества его преемника.
То, что новый король во всей полноте оценил тяжесть и потенциальную опасность ситуации, уже было показано. Он хмуро высказал сэру Годфри Томасу предположение, что вся ткань монархии может «разрушиться от шока и напряжения», вызванного отречением, а в записке, адресованной мистеру Болдуину после своего воцарения, выразил надежду, «что время позволит мне возместить то, что произошло». Его не пугали стоящие перед ним задачи, однако он определенно был подавлен их масштабом, но твердо решил справиться с ними и уже очень скоро поразил тех, кто его окружал, своей растущей силой и уверенностью.
Базовый элемент осознанной политики состоял в том, чтобы во многом вернуться к критериям и традициям царствования короля Георга V, царствования, когда семейная жизнь суверена в значительной степени была на виду. Признаки такого поворота можно усмотреть в том, что он сразу же решил, что «Георг VI» – это и его титул, и его стиль жизни, а также в том, что он призвал к себе старого друга и советника отца, лорда Уиграма, который ушел с поста личного секретаря в 1935 году и теперь был назначен постоянным придворным лордом. Кроме того, почерк короля и его инициалы G.R.I. были практически неотличимы от почерка и инициалов его отца.
Но огромным выдающимся достижением короля Георга в первые дни его царствования – возможно, более выдающимся, чем принято считать, – стало то, что он просто и спокойно показал способность истинного чувства долга тронуть воображение и симпатии его народа не меньше, чем громкие призывы. Уже через несколько недель после его воцарения всем стало ясно, что не будет никакой «партии короля», а будет король, которому все, что он делает, нужно не для себя, а для его королевства. Как писал один обозреватель в первый день нового, 1937 года: «Таким образом, за один год государство дважды салютовало в честь воцарения нового монарха, но, чтобы второй залп был настолько мощным, истории понабилось вернуться на много лет назад».
По мере того как уходила зима, мрачные воспоминания о кризисе отречения сменялись в сознании людей мыслями о приближении весны, а вместе с ней величественного зрелища коронации, которую, как уже было объявлено, назначили на 12 мая 1937 года.
При нормальных условиях интервал между воцарением суверена и его коронацией составлял около восемнадцати месяцев. Этот период, из которого шесть месяцев составлял глубокий траур и год – полутраур по его предшественнику, изначально задумывался, чтобы дать новому монарху возможность подготовиться к церемониям коронации и чтобы подготовить и организовать сами церемонии. Кроме того, во время последней части этого периода проходили такие требующие существенных временных затрат события, как представление обращений к суверену со стороны привилегированных институтов и корпораций.
Однако обстоятельства воцарения короля Георга VI были далеки от нормальных, и, поскольку все посчитали неразумной мысль о том, чтобы отложить дату коронации, назначенную для короля Эдуарда, подготовительный период сократили до шести месяцев. Это неизбежно вызвало большое напряжение, но и король, и королева, оправившись от первоначальных испытаний, демонстрировали казавшуюся неисчерпаемой энергию и не пытались уклониться от напряженного графика предварительных встреч. Однако в первые дни нового года королю пришлось принять важное решение, вызвавшее разочарование как у него самого, так и у миллионов его индийских подданных.
Король Эдуард согласился, что во время холодного сезона 1937–1938 годов в Дели состоится дурбар (торжественные собрания и ритуалы) по случаю его коронации. Если король не сможет лично присутствовать на нем, то от ег