«Сегодня вечером я видел лорда Суинтона, – писал он мистеру Чемберлену. – Мне очень жаль расставаться с ним как с государственным секретарем по авиации. Я знаю, как много он сделал в министерстве авиации. В нынешнее время это будет большая потеря для страны».
По прошествии времени это впечатление не исчезло. В те дни, когда шла битва за Британию и когда она была выиграна, король 4 октября 1940 года писал в своем дневнике: «Таких людей, как лорд Суинтон, будут помнить».
Весна уступила место лету, а лето – осени, и в Центральной Европе тучи чешского кризиса стали еще ниже и мрачнее. Критическая ситуация, которая возникла 20–22 мая, когда казалось вероятным, что Гитлер подумывает о военном вторжении в Чехословакию, вызвала решительное недовольство со стороны Британии, Франции и России, но всем было очевидно, что опасность всего лишь отступила на время и, чтобы избежать войны, необходимо быстро достичь какого-то адекватного решения вопроса о самоопределении судетских немцев[98].
Теперь у мистера Чемберлена, остро ощущавшего эту необходимость, родилась идея осуществить прямое вмешательство в переговоры между чешским правительством и лидерами судетских немцев (на тот момент прерванными), путем отправки неофициальной британской миссии во главе с лордом Рансименом. Миссия должна была помочь и подтолкнуть обе стороны к достижению соглашения. Премьер-министр пришел к этой «оригинальной и смелой» идее в уверенности, что чешское правительство проводит политику намеренного затягивания в надежде, что в дальнейшем при поддержке Британии и Франции оно сможет заключить более выгодную сделку. Кроме того, он опасался, что если требования судетских немцев о полной политической автономии в рамках чехословацкого государства не будут в значительной степени удовлетворены, то Гитлер под предлогом «защиты» немецкого меньшинства решит вопрос силой. Ни чешское, ни французское правительства не выразили большого энтузиазма по поводу этого предложения, и было решено, что главное – это заручиться поддержкой Франции. В этот момент представилась возможность добиться этого в ходе прямых контактов.
19 июля король Георг и королева Елизавета покинули Англию и отправились с официальным визитом к президенту Французской Республики. Первоначально отъезд был назначен на 28 июня, но в их планы вмешалась внезапная смерть матери королевы, леди Стратмор, скончавшейся 23 июня в Глэмис. Визит потребовалось срочно отложить, и по предложению президента Лебрена были назначены новые даты 19–22 июля.
Какое-то время считалось, что, возможно, королева не сможет сопровождать его величество. Однако, несмотря на то что она была глубоко опечалена потерей той, чью любовь и приветливый нрав так высоко ценила, королева Елизавета не позволила своей скорби лишить короля ее поддержки и вмешаться в выполнение ее долга перед обществом, особенно когда речь шла об укреплении дружеских связей между Британией и ее главным союзником в Европе в такой напряженный момент.
Таким образом, в назначенный день король, только что оправившийся после довольно тяжелого приступа кишечного гриппа, и королева переплыли Канал на корабле его величества «Энчантресс». За двадцать четыре года до этого, 21 апреля 1914 года, король Георг V и королева Мария совершили похожий визит в Париж, и суеверные люди вспомнили, что через четыре месяца Британия и Франция вступили в войну с Германией. Международное положение в июне 1938 года выглядело еще более угрожающим, чем в тот раз. Не суждено ли англо-французской солидарности в скором времени снова подвергнуться испытаниям?
Однако этой мысли не позволили омрачить блеск и сделать менее теплым прием, который Франция оказала британскому суверену. Все три дня визита толпы парижан встречали их с восторженным энтузиазмом и почти личным обожанием. Красота и очарование королевы затмевали все вокруг, а простое великолепие ее белого наряда вызвало шквал восхищения в газетах.
Программа визита была плотной. Не упускалась ни одна возможность подчеркнуть солидарность в англо-французских отношениях и то, что их дружба является фундаментальной основой мира. Их дружба не направлена ни против одной державы, утверждал король Георг на банкете, состоявшемся на Елисейских Полях вечером первого дня визита: «Горячее желание нашего правительства в том, чтобы посредством международных соглашений найти решение тех политических проблем, которые угрожают миру во всем мире, и тех экономических трудностей, которые мешают благополучию человека. Таким образом, действия наших правительств направлены к общей цели – обеспечению счастья народов мира путем истинного сотрудничества».
Возможно, самым запоминающимся для будущего стал последний день визита (21 июля). Утром в Версале перед королем прошли 50 000 солдат, и этот парад стал видимым знаком военной мощи Франции. Но, увы, как скоро выяснилось, ей не хватало внутренней духовной твердости. Угрюмые механические образцы современного вооружения, энергия и пыл марокканской кавалерии, напоминавшей об ушедших эпохах, в сочетании с невероятной пышностью вызывали одновременно благоговейный трепет и уверенность.
Парад должен был сопровождаться пролетом французских военно-воздушных сил, но по какой-то причине пролет весьма неудачно перенесли на вторую половину дня. Когда хозяева и гости сидели на концерте в часовне Шато, над ними раз за разом пролетали самолеты, тень которых ложилась на залитые солнцем стены, а воинственный рев моторов то и дело заглушал музыку. В этом было что-то зловещее, оставившее свой след в памяти короля и королевы.
В тот вечер визит закончился блестящим праздником на набережной Д’Орсе, где великолепным сказочным зрелищем предстали изумительные салоны и освещенные фонарями сады министерства иностранных дел, и для их величеств с невероятным изяществом танцевал балет театра Опера. Разве мог кто-нибудь из немногочисленных присутствующих подумать, что через два года те же залы и сады будут заняты войсками оккупантов?
На следующий день король поехал в Виллер-Бретоне, чтобы открыть памятник одиннадцати тысячам солдат австралийских имперских войск, которые пали во Франции во время Первой мировой войны и места их захоронения остались неизвестными.
Той же ночью их величества вернулись в Лондон в полной уверенности, что визит во Францию стал их бесспорным личным успехом. Успешным он был и в других отношениях, поскольку в промежутках между празднествами лорд Галифакс смог обменяться мнениями с французским премьер-министром Эдуаром Даладье и министром иностранных дел Жоржем Бенне и среди прочих вопросов заручился их согласием, хотя и данным несколько неохотно, на поездку лорда Рансимена в Чехословакию.
Прибытие миссии Рансимена в Прагу 3 августа сразу же снизило напряжение и тревогу, и жители Британии приготовились отправиться в летние отпуска в более спокойном состоянии. Король разделял это чувство облегчения. В конце июля он на яхте «Виктория и Альберт» посетил королевскую яхтенную эскадру в Коуз, а затем поплыл вдоль побережья Абердина в Балморал. По дороге он 1 августа бросил якорь у Саутколда и побывал с обычным визитом в своем Лагере, причем с лодки до берега по волнам короля несли на своих плечах его юные гости.
Король Георг надеялся, что в Шотландии сможет отдохнуть и расслабиться, но не успел он прибыть на место, как до него начал доноситься зловещий шум надвигающейся бури. Потому что теперь Гитлер окончательно сбросил маску. Не обращая внимания на лорда Рансимена как посланца мира, он начал открыто требовать «возвращения» судетских немцев в рейх. Король послал своему униженному премьер-министру сочувственную записку: «Отношение немцев к тому, что вы пытаетесь делать, чтобы помочь разрешить ситуацию с Чехословакией, определенно дает повод для беспокойства, а их частичная мобилизация на чешской границе под предлогом широкомасштабных маневров может означать все, что угодно».
Премьер-министр провел четыре дня (с 31 августа по 3 сентября) в Балморале, но он не мог привезти королю никаких позитивных новостей. Несмотря на все старания, лорду Рансимену и его коллегам не удалось найти компромиссной формулы, приемлемой и для чехов, и для судетских немцев. Опасность германского вторжения нарастала, и теперь все признавали, что, если это случится и Франция начнет действовать в поддержку своего союзника, Британия не сможет долго оставаться в стороне.
Однако мистер Чемберлен не оставлял надежды. Вернувшись в Лондон, он 6 сентября со сдержанным оптимизмом писал королю: «События развиваются очень медленно, и я боюсь, что нам придется ждать еще неделю или даже больше, прежде чем можно будет с уверенностью говорить об исходе. Тем не менее у меня есть „предчувствие“, как говорит Дж. П. Морган, что мы переживем это время без применения силы. Гитлер не может сказать, что никакого прогресса нет и все в мире будут потрясены, как никогда, если старания Рансимена будут грубо прерваны, прежде чем станет ясно, что они провалились. Несмотря на то что в данный момент ситуация выглядит более угрожающей, чем является на самом деле, я не отчаиваюсь, поскольку не думаю, что мы использовали свой последний шанс».
События в Праге развивались вовсе не так медленно, как считал мистер Чемберлен. 4 сентября президент Бенеш пригласил лидеров судетских немцев в Градчинский дворец и предложил им так называемый «План № 4», который предусматривал удовлетворение практически всех их самых максимальных требований, включая установление для этой части населения тоталитарной системы в пределах демократической Чехословакии. Потрясенные своей собственной победой судетские партийные вожди умчались в Нюрнберг, чтобы посовещаться с Гитлером, который сразу же издал приказ всем немцам в Чехословакии начать восстание. Первый же инцидент, произошедший 7 сентября, был признан судетскими лидерами достаточным основанием для срыва переговоров. План, задуманный фюрером, приближался к точке старта.
Теперь вся Европа, весь мир в напряжении и тревоге ждал 12 сентября. В этот день Гитлер в Нюрнберге должен был выступить с речью перед своими легионами, и в Праге, как и повсюду, считали, что его речь способна определить исход в пользу мира или войны. Чехи держали при себе противогазы. Как знать, возможно, через час после начала речи у них над головой появятся немецкие бомбардировщики. Однако речь Гитлера не стала началом войны. Она была наполнена ядом и изобиловала грубыми оскорблениями в адрес президента Бенеша и его земляков. Те, кто ее слышал, навсегда запомнили откровенную ненависть, звучавшую в голосе фюрера, когда он произносил слова: «Ich spreche von der Tschechoslovakei» («Я говорю о Чехословакии»). Но она не означала войну. В ней даже не было требования о проведении плебисцита на территориях проживания судетских немцев. Однако для Судетской германской партии она стала сигналом к восстанию, и они подняли это восстание, так что в течение двух дней в Судетах происходили рукопашные схватки. Теперь Гитлер создал желаемую ситуацию.