В Британии начали действовать чрезвычайные меры. 25 сентября на военные рельсы перевели систему противовоздушной обороны, а в глубоких погребах и подвалах были оборудованы бомбоубежища. На следующий день школьников эвакуировали в сельскую местность, а больницы подготовили к приему раненых, которых – как утверждали мрачные слухи – ожидалось до пяти тысяч за первые несколько дней. Жителей Лондона переписали, чтобы подготовить для них противогазы, которые предполагалось раздать позднее. Власти выступили с призывом: «будь спокоен и копай», и в результате в садах и парках столицы появилась система «щелевых траншей», предназначенных для укрытия во время воздушных налетов. На Хорсгардз-Парейд и на Вестминстерском мосту были установлены одиночные зенитные орудия, а небо над городом начали патрулировать одиночные «спитфайры».
Приближение войны, теперь казавшееся неумолимым, повергло короля Георга в ужас. Он стремился внести какой-то личный вклад в старания мистера Чемберлена, все еще пытавшегося избежать надвигающейся катастрофы. 26 сентября во время очередной аудиенции король вернулся к идее, которую уже излагал лорду Галифаксу, о том, чтобы лично обратиться к Гитлеру. Он показал мистеру Чемберлену черновик телеграммы, которая, как он считал, укрепит позицию находившегося в то время в Берлине сэра Хораса Уилсона в его последней попытке предупредить фюрера о неминуемых последствиях применения силы. Однако короля Георга снова постигло разочарование, поскольку премьер-министр был не уверен, что сейчас подходящий момент для подобного демарша.
Тяжелое международное положение постоянно удерживало короля в Лондоне, поэтому он не смог сопровождать королеву в Клайдсайд, где 27 сентября спустили на воду названный в ее честь лайнер «Королева Елизавета». Однако он передал с ней обращение к своему народу, в котором выразил свою веру в него. Миллионы радиослушателей услышали, как голос королевы ясно и уверенно произнес: «У меня есть для вас послание от короля. Он просит жителей своей страны не падать духом, несмотря на мрачные тучи, нависшие над их головами, а в действительности над всем миром. Он хорошо знает, что, как и раньше, в критические времена они сохранят холодную голову и храбрые сердца. Он знает, что они полностью уверены в своих лидерах, которые с Божьей помощью делают все возможное, чтобы найти справедливое и мирное решение стоящих перед ними сложных проблем».
Король с нарастающей тревогой следил за каждым движением в этой отчаянной битве за мир, о котором ему сообщали с Даунинг-стрит, 10.
«Последние новости таковы, – писал он королеве Марии 27-го вечером. – Премьер-министр только что отправил Гитлеру и Бенешу телеграмму, предлагая, чтобы они связались непосредственно друг с другом, поскольку 1 окт. Гитлер займет Аш и Эгерланд. Тогда международное сообщество обеспечит, чтобы до 10 окт. все остальное было передано мирно.
Бенешу сказали, что, как он сам хорошо знает, его стране в любом случае придется уступить, так что с его стороны будет мудро следовать этому курсу.
Если Гитлер откажется это сделать, то мы раз и навсегда будем знать, что он безумец. Все это так тревожно, это ужасное ожидание, что произойдет самое худшее».
Это было последнее, что сделал Чемберлен перед своим историческим радиообращением, с которым он выступил вечером 27 сентября, а первой реакцией короля на эти известия было повторение его фразы об отправке Гитлеру личной телеграммы. Но мистер Чемберлен, в это время получивший доклад сэра Хораса Уилсона о нелицеприятном разговоре, который он имел в тот вечер с фюрером, испугался, что дело зашло слишком далеко и Гитлер в его теперешнем настроении может послать королю какой-нибудь оскорбительный ответ и опубликовать его, что еще больше подольет масла в огонь. Перед лицом таких аргументов король Георг окончательно отказался от своей идеи.
Можно себе представить, с каким чувством король слушал радиообращение премьер-министра, когда смертельно уставший мистер Чемберлен, мир которого рухнул, коротко рассказал о своей поездке в Германию, о своем стремлении сохранить мир, о своем ужасе перед войной, о своей готовности поехать к Гитлеру в третий раз, если таким способом удастся сберечь мир, и, наконец, о принятых мерах по укреплению национальной обороны. Это была речь о трагедии и усталости, но также о надежде, которая еще жила, и она вызвала у короля сочувствие. Когда премьер-министр закончил говорить, король написал записку с поздравлением и выражением симпатии и распорядился передать ему.
В тот же вечер позднее мистер Чемберлен получил от Гитлера письмо, которое давало надежду, что не все шансы на сохранение мира потеряны, и которое заставило его обратиться к Муссолини с последним призывом, чтобы дуче лично вмешался в ситуацию.
Каков был эффект от этого призыва, оставалось неизвестным, когда над Лондоном и Парижем занялась заря «черной среды» 28 сентября. Люди проснулись со зловещим чувством, что наступил «последний день» и что к завтрашней ночи их дома могут оказаться в огне. В Париже дрались за места в поездах, а на дорогах, ведущих из города, образовались огромные пробки. В Лондоне рыли траншеи.
В то утро король провел заседание Тайного совета, чтобы утвердить королевскую прокламацию, обозначившую уже начатые подготовительные мероприятия: мобилизацию флота, которую мистер Чемберлен объявил по собственной инициативе; созыв вспомогательных военно-воздушных сил и объявление чрезвычайного положения, дававшее правительству соответствующие полномочия. Его величество проинформировали о последних предпринятых шагах и о слабом шансе на мир, который мог появиться в результате ожидавшихся событий в Берлине. Но на тот момент ни он, ни его подданные ничего не могли сделать, только сидеть и с тревогой ждать окончательного ответа.
Облегчение наступило только во второй половине дня, когда премьер-министру во время его выступления в палате общин, где он рассказывал о своих усилиях по сохранению мира, передали конверт, в котором содержалось приглашение от герра Гитлера на конференцию четырех держав, назначенную на следующий день в Мюнхене.
Эта сцена в палате общин и ее продолжение стали историческими. Конец мучительной неопределенности, благодарность за сохранение мира, а значит, и жизни, потому что теперь никто не сомневался, что мир обеспечен, – все эти чувства нашли отклик в сердце короля. Когда 30 сентября премьер-министр с триумфом вернулся из Мюнхена и, выйдя из самолета на аэродроме в Хестоне, помахал встречающим его толпам соглашением об англо-германской дружбе, которое он подписал с Гитлером после заключения Мюнхенского пакта, он обнаружил, что его дожидается приветственное послание короля.
«Я посылаю вам это письмо с моим лордом-камергером, – писал король, – чтобы спросить, не могли бы вы приехать прямо в Букингемский дворец, с тем чтобы я мог лично выразить вам свои самые сердечные поздравления с успехом вашего визита в Мюнхен. Вместе с тем это письмо – выражение самого теплого привета тому, кто благодаря своему терпению и решимости заслужил непреходящую благодарность своих сограждан по всей империи».
Премьер-министр подчинился указанию короля и вместе с их величествами появился на балконе Букингемского дворца под бурные благодарственные аплодисменты жителей Лондона, а с ними и всех тех, кто, как и сам Чемберлен, верил, что он привез домой «почетный мир».
«Вчера был великий день, – с воодушевлением писал король королеве Марии. – Премьер-министр доволен результатом своей миссии, и все мы тоже. Когда он приехал сюда, его встретили овацией».
Как и многие его подданные, король с радостью смотрел на перспективу закончить свои летние каникулы, прерванные призраком войны. «Возможно, завтра вечером мы вернемся в Балморал, – писал он своей матери. – За ланчем я послушаю, что скажет премьер-министр. Вчера он сказал нам, что не видит причины, почему бы нам не вернуться. У нас будет еще две недели, чтобы пожить там». Естественно, что после сильнейшего нервного напряжения последних двух недель король отчаянно нуждался в отдыхе.
Но до своего отъезда в воскресенье 2 октября он выпустил обращение к своему народу с выражением сдержанной благодарности:
«Время тревог миновало, и мы должны неустанно благодарить Всевышнего за его милость в избавлении нас от ужасов войны.
Сейчас мне бы хотелось поблагодарить мужчин и женщин нашей страны за их спокойную решимость, проявленную в эти критические дни, и за ту готовность, с которой они откликались на призывы, обращенные к ним.
После мужественных усилий, приложенных премьер-министром для сохранения мира, я очень надеюсь, что над народами всего мира взойдет заря новой эры дружбы и процветания».
Мистер Чемберлен был бы сверхчеловеком, если бы на волне первых восторгов по поводу его триумфа, когда он ежечасно получал все новые и новые свидетельства благодарности сограждан и восхищения всего мира, не поверил в стабильность того, чего ему удалось добиться в Мюнхене. «Знание обо всех идущих от сердца молитвах, возносимых за успех моих усилий, поддерживало меня в те страшные часы, которые мне довелось пережить, – писал он 2 октября архиепископу Кентерберийскому. – Я уверен, что когда-нибудь чехи поймут, что то, что мы сделали, было сделано, чтобы спасти их и ради их счастливого будущего. Я искренне надеюсь, что мы открыли дорогу к всеобщему примирению, которое одно может спасти мир от хаоса».
Однако почти сразу же выяснилось, что, хотя благодарность сограждан мистеру Чемберлену за то, что он уберег их от войны, была совершенно искренней, нашлось много тех, кто осуждал средства, с помощью которых это было достигнуто, и в особенности то, что правительство Чехословакии вынудили пойти на жертвы во имя спасения остальной Европы. 2 октября из состава кабинета вышел мистер Дафф Купер[99]. На следующий день в ходе дебатов в палате общин, хотя премьер-министр получил одобрение палаты, его политика подверглась жесткой критике не только со стороны лейбористской оппозиции, но и со стороны ряда членов его собственной партии.