спект взаимоотношений, а сокращение численности делало знакомство более простым и быстрым. Было очевидно, что королю очень нравится эта новая атмосфера. В Балморале он всегда чувствовал себя в своей стихии, и с удовольствием показывал своим гостям его красоты и очарование. «Я гораздо лучше узнавал мальчиков, когда ходил с ними на прогулки по холмам и мог говорить с ними», – писал он королеве Марии. Он действительно никогда не принимал такого активного участия в реальном управлении лагерем.
Это была еще одна сторона нового монарха, каким он вернулся из Нового Света. Он всегда держался в лагере неформально, но теперь демонстрировал доселе нераскрытую способность поднимать мальчикам настроение. И было просто удивительно, как они откликались на это.
«Они с восторженным вниманием слушали, – пишет капитан Патерсон, – как он описывал интересные особенности окружающей местности, или указывал, что происходит вокруг них, и чего не уловил их неопытный взгляд. Стада оленей, птицы самых разных видов, которых они вспугивали, когда шли через заросли вереска и папоротника, ястреб, парящий в небе. Все это было незнакомо большинству из них и в то же время создавало прочную связь между королем и его юными гостями. Они рассказывали ему о своей работе, о своем опыте пребывания в более многолюдных частях королевства и были немало удивлены, что он так много знает об их повседневной жизни. Это был восхитительный опыт, олицетворяющий все лучшее, что есть в нашем демократичном образе жизни и в современных взаимоотношениях между троном и народом».
В последний вечер в соответствии с устоявшейся традицией в лагере зажгли огромный костер, на этот раз это сделал сам король. Его обступили балморалские волынщики, игравшие волнующие мелодии, а под конец все спели шотландскую песню Auld Lang Syne и исполнили национальный гимн с таким чувством, которое удивило бы тех, кто считает британцев лишенными эмоций. Потом под предводительством короля мальчики спустились с холма к шеренге машин, ожидавших, чтобы отвезти их в Абердин и дальше домой. Как несколько недель назад король встречал их, так теперь он провожал их в дорогу. Один. И их последним воспоминанием о нем была стоящая в свете автомобильных фар фигура, прощально машущая рукой.
Пройдет несколько коротких недель, и многие из этих молодых людей пополнят королевские вооруженные силы или силы гражданской обороны, встав на защиту его королевства и своих собственных прав и свобод. Некоторых из них он снова встретит во время своих многочисленных поездок в военные лагеря и на авиабазы Британии, или во время посещений британских армий в Северной Африке, Италии, Нормандии и Нидерландах, или во время инспекций флота. Некоторых он не увидит больше никогда. А они всегда будут помнить его таким, каким видели в тот последний вечер его последнего лагеря, – хорошо освещенную фигуру, машущую рукой в знак поддержки.
«Это было символично. Это был конец. Это была его собственная затея и – с добровольной помощью других – его собственное достижение. И правильно, что две сотни молодых людей, представлявшие те семь тысяч, которые воспользовались уникальной привилегией встречаться с королем в такой неформальной обстановке, должны были уехать из его собственного дома, потому что то, что он начал как эксперимент, стало неотъемлемой частью личных интересов его величества»[112].
В Европе по-прежнему царило угрюмое затишье, тот момент неподвижной жары, который предшествует вторжению циклона. В Британии лето восстановило свою репутацию: солнце светило, пляжи и курорты были полны людей, хотя некоторые отпускники вместе с клюшками для гольфа носили с собой противогазы. Сфера идей полнилась противоречиями, и, хотя каждый день приносил очередные подтверждения готовности нации к худшему, многих до сих пор не покидала надежда и широко распространившаяся вера, что если осень пройдет без кризиса, то период затишья может продлиться на неопределенно долгое время.
Король разделял эти надежды. 9 августа ему пришлось на один день оставить своих юных гостей в лагере Абергелди, чтобы провести смотр резервного флота в Веймуте, и на него произвел огромное впечатление боевой дух резервистов. «Удивительно, с каким чувством все эти люди вернулись, чтобы выполнить свой долг в эти дни, – писал он королеве Марии по возвращении в Балморал. – Я уверен, что это станет сдерживающим фактором для Гитлера в его намерении начать войну. Если только нам удастся прожить эти два месяца без кризиса, все будет хорошо».
Но этому не суждено было случиться. 22 августа мир содрогнулся от объявления о советско-германском пакте о ненападении и затем застонал в мучительном предчувствии, поскольку мало кто сомневался, что это замечательное событие было не чем иным, как предвестником войны.
Услышав эту новость в Балморале, король сразу же решил вернуться в Лондон. Его поступок высоко оценили министры, о чем написал мистер Чемберлен:
«Даунинг-стрит, 10, Уайтхолл
23 августа 1939 г.
Сэр,
ваше величество наверняка желает немедленно получить от меня отчет о событиях последних двадцати четырех часов. Эти события развивались так быстро, что кабинет посчитал важным незамедлительно принять предупредительные меры, включая созыв парламента. Я глубоко сожалею, что под давлением многочисленных серьезных вопросов, которые необходимо было рассмотреть, чтобы как можно быстрее предпринять надлежащие действия, я не имел возможности представить вам доклад, и что о намерении созвать парламент было объявлено публично раньше, чем мы связались по этому вопросу с вашим величеством.
Кабинет собрался вчера в 3 часа дня и заседал около 3 часов. Я прилагаю протоколы этого заседания, что является самым быстрым способом ознакомить вас со всем, что имело место.
Коротко. Согласно тому, что стало известно о предполагаемом пакте между Россией и Германией, было решено, что необходимо незамедлительно сделать какое-то оповещение, указывающее, что произошедшее ни в коем случае не меняет политику нашей страны и нашу решимость выполнять свои обязательства. В соответствии с этим кабинет договорился выпустить заявление[113], которое было обнародовано прошлым вечером, и отправить герру Гитлеру письмо за моей подписью. Основные положения письма были предварительно отосланы телеграфом сэру Невиллу Хендерсону с указанием изыскать возможность встретиться с герром Гитлером и передать их ему. Копия заявления и письма прилагается.
Когда завтра соберется парламент, мы намереваемся просить его в течение дня принять билль о чрезвычайных полномочиях (об обороне). Билль сам по себе не будет означать санкционирование действий, но он даст возможность при необходимости разработать правила, согласно которым будут предприняты необходимые действия для защиты страны. Я предполагаю при подаче в палату общин ходатайства, позволяющего провести все стадии принятия билля за один день, сделать всеобъемлющее заявление о международном положении.
Я был рад получить информацию о немедленном возвращении вашего величества в Лондон и приветствую возможность завтра же всесторонне обсудить с вами ситуацию.
Преданный и смиренный подданный вашего величества
Невилл Чемберлен».
Утром 24 августа король прибыл в Букингемский дворец и обнаружил, что Лондон пребывает в ступоре после известий о событиях в Москве. Его ждала записка из Сендрингема от королевы Марии с выражением сочувствия к его глубокой тревоге от той, кто по своему горькому опыту из прошлого узнавал симптомы, предвещающие конфликт. Он сразу же погрузился в обсуждение ситуации со своими главными министрами, которым не оставил сомнений, что одобряет принятую ими политику решительного противодействия Германии. Король разделял всеобщее беспокойство о неестественным сближением нацистов с Советами, вытекавшим из недавнего пакта, однако живо откликнулся на возможность извлечь из него некоторые преимущества, в особенности в том, как он отразится на Японии, для которой стал почти таким же неприятным сюрпризом, как для западных держав, поскольку означал полное пренебрежение условиями Антикоминтерновского пакта 1936 года, составлявшим основу политического союза Японии и Германии. Не давало ли это возможность оторвать Японию от держав оси?
«Король пристально наблюдает за эффектом, который произвел на Японию германско-советский пакт, – писал сэр Александр Хардинж сэру Александру Кадогану, – и будет разочарован, если нам не удастся извлечь из него какую-нибудь пользу. Его величество интересуется, не может ли нам как-нибудь помочь, если в какой-то подходящий момент он отправит дружественное послание лично императору. Его величество прекрасно понимает, что мы не должны делать ничего такого, что выглядело бы так, словно мы бросаем Китай на произвол судьбы, и в этом аспекте он, конечно, будет полагаться на совет своего государственного секретаря.
Его величество был бы рад, если бы вы представили его предложение на рассмотрение лорду Галифаксу, так как считает, что, когда дело касается Востока, прямые контакты между главами государств могут оказаться полезными».
Однако согласованное мнение министерства иностранных дел сводилось к тому, что в то время, когда король Георг внес свое предложение, поведение Японии было по-прежнему слишком неопределенным, чтобы исключать любую возможность получить отказ, чего нужно было избежать любой ценой, и желание короля лично послужить делу мира снова было отвергнуто.
В дальнейшем его ожидало еще одно разочарование такой же природы. Предупреждения и призывы к мирному урегулированию германско-польского вопроса со всех сторон шли в Берлин и Варшаву потоком. 23 августа пришло послание от короля Бельгии Леопольда III, написанное от имени небольших нейтральных стран: Бельгии, Нидерландов, Люксембурга, Дании, Норвегии, Швеции и Финляндии; 24 августа – от президента Рузвельта и папы Пия XII; 26-го – снова от президента Рузвельта и от премьер-министра Макензи Кинга, который телеграфировал мистеру Чемберлену, убеждая его, что желательно, чтобы король Георг тоже обратился с призывом непосредственно к Гитлеру.