Позже тем же утром из Голландии прибыли принц Бернхард и принцесса Юлиана с двумя маленькими дочками, младшей из которых, принцессе Ирене, исполнилось всего девять месяцев. От них король узнал из первых рук о парашютных атаках немецких групп на Нидерланды, которые, как говорили, сотнями спускались с небес под всевозможными видами маскировки. Принц Бернхард, оставив свою семью в безопасности, вернулся в Голландию, но едва он покинул ее, как королева Вильгельмина снова позвонила по телефону, на этот раз, как ни странно, из Гарвича.
Эта бесстрашная особа[137] королевской крови, потерпевшая неудачу в своей первой попытке заручиться дополнительной поддержкой с воздуха со стороны Британии и будучи сама объектом попыток Германии похитить и взять ее в заложники, дабы парализовать голландское сопротивление, покинула Гаагу и села на британский эсминец «Херевард» в Роттердаме для того, чтобы присоединиться к той части своих войск, которая все еще сопротивлялась врагу в Зеландии. Из-за немецкой бомбардировки ей не удалось сойти на берег в Брескенсе или Флашинге, и она не смогла заключить договор с командующим ее войсками. Королева решила ехать в Англию, чтобы обратиться к королю Георгу и британскому правительству с просьбой о помощи, а затем вернуться в свою страну. Но телефонный разговор из Гарвича в конце концов убедил королеву в том, что с момента ее отъезда из Гааги ситуация настолько существенно ухудшилась, что всякая мысль о возвращении в Голландию стала невозможной. Королеву с трудом удалось убедить смириться с неизбежным и отправиться в Лондон, где ей был оказан теплый королевский прием. Король записал в своем дневнике: «Я встретил ее на вокзале на Ливерпуль-стрит и привез сюда, в Букингемский дворец. Я не встречался с ней раньше. Она сказала мне, что, когда уезжала из Гааги, у нее не было намерения покинуть Голландию, но сила обстоятельств заставила ее приехать сюда. Естественно, она была очень расстроена и не захватила с собой никакой одежды».
У отважной дамы действительно было не более того, в чем она стояла, включая жестяную каску, подаренную ей командиром эсминца. Ее окружили заботой и поселили во дворце, обеспечив всем необходимым.
Королеву Вильгельмину глубоко тронула отзывчивость и доброта короля и королевы. В течение следующих нескольких дней она дважды выступила с обращением по радио: в первом она обращалась к своему народу, а во втором к народам Британской империи, и в обоих случаях король Георг настаивал, чтобы она произносила речь из комнаты, которую он сам использовал в аналогичном случае. 15 мая он с глубоким сочувствием и пониманием воспринял от нее известие о капитуляции голландской армии. Но это было еще не все. Младшую внучку королевы Вильгельмины, принцессу Ирену, должны были крестить с подобающей торжественностью и пышностью по обрядам голландской реформатской церкви в соборе Амстердама 31 мая; теперь, по предложению королевы Елизаветы, церемония состоялась в назначенный день в часовне Букингемского дворца, где крестили ее собственных дочерей. Такое проявление сочувствия и искренней доброты со стороны короля и королевы вызвало восхищение и глубокую благодарность королевы Вильгельмины, учитывая то трагическое и тревожное положение, в котором она находилась.
Сколь трагичными ни оказались бы обстоятельства королевы Нидерландов, они были значительно менее тяжелыми, чем положение ее брата, короля Бельгии Леопольда, который стал узником совести[138].
Выбор, который стоит перед всеми главами государств в случае тотальной оккупации их стран, очень сложен, и он неизбежно возникает тогда, когда остается крайне мало времени на его обдумывание. Покинуть родину и отправить свои правительства в изгнание, подвергая их опасности быть обвиненными в дезертирстве со стороны тех, кто остался; но глава государства, оставшийся в стране, подвергается риску стать заложником покорного поведения своих народов, находящихся под гнетом безжалостного завоевателя. Такая тягостная альтернатива была навязана королеве Вильгельмине, королю Норвегии Хокону, королю Дании Кристиану и королю Леопольду. Двое суверенов выбрали изгнание и доблестное продолжение борьбы против общего врага с чужого берега, не оставляя святой веры в окончательную победу и освобождение родины. Один из двоих, оставшихся на месте, король Кристиан, ежедневно разъезжал по улицам столицы, став символом сопротивления датского народа той участи, которую они оказались бессильны предотвратить, но которой они были полны решимости не покоряться. Однако решение короля Леопольда остаться в стране было одной из самых мрачных личных военных трагедий, к которой король Георг отнесся с большим сочувствием.
Король питал искреннюю симпатию к своему бельгийскому кузену, который был на семь лет младше его и с которым он впервые встретился в тот исторический день в ноябре 1918 года, когда они вместе с королем Альбертом с триумфом въезжали в Брюссель и чью последующую жизнь преследовали одно несчастье за другим. В характере короля Леопольда было нечто такое, что вызывало глубокое сочувствие короля Георга, и, хотя он критиковал международную политику, проводимую бельгийским монархом, он с пониманием относился к тем трудностям и проблемам, с которыми тот столкнулся. Король Леопольд отвечал на его чувства взаимностью и пригласил короля и королеву нанести визит в октябре 1939 года, который, к всеобщему разочарованию, пришлось отменить.
Когда в мае 1940 года немецкое наступление охватило Нидерланды, король Георг с тревогой следил за судьбой бельгийской армии, поскольку от ее стойкого сопротивления зависело многое, включая прикрытие левого фланга Британского экспедиционного корпуса (BEF). Все надеялись, что, следуя примеру короля Альберта в 1914 году, король Леопольд сохранит бельгийскую армию в качестве действующей силы, несмотря на все первоначальные неудачи, и продолжит сражаться на стороне союзников. Однако этого не случилось. Подавленное мощью вермахта, бельгийское военное сопротивление было сломлено, и к 25 мая король Леопольд, как главнокомандующий, убедился, что дальнейшее сопротивление безнадежно. Поэтому он запросил условия капитуляции. В тот же день из своей штаб-квартиры в Брюгге он написал официальное письмо королю Георгу, объясняя необходимость капитуляции, а также причины в дальнейшем судьбоносного решения остаться со своим народом вместо того, чтобы сопровождать своих министров во Францию, где они продолжили функционировать как правительство.
Короля Георга сильно встревожило известие о капитуляции Бельгии, которая поставила под большую угрозу продвижение британской армии к побережью, откуда уже был отдан приказ об эвакуации. «Для меня это стало шоком, – писал он, – поскольку эвакуация Британского экспедиционного корпуса будет практически невозможна, так как немцы находятся с трех сторон от нас». В то же время он в полной мере осознавал опасность не только потенциального сопротивления бельгийцев, но и всех усилий союзников в войне, связанных с решением короля Леопольда остаться в руках врага. Поэтому 26 мая он телеграфировал своему брату суверену:
«Я очень благодарен вам за письмо.
Как я понимаю, ваше величество считают своим долгом перед вашим народом и вашими союзниками остаться со своей армией в Бельгии. Принимая подобное решение, ваше величество, должно быть, не упустили из виду чрезвычайную важность сохранения единого бельгийского правительства, обладающего полной властью за пределами территории, оккупированной врагом, и, отдавая должное решению вашего величества, я заявляю, что мое правительство считает своим долгом выразить нашу глубокую обеспокоенность по поводу вашего решения.
Хотя с моей стороны было бы самонадеянно напоминать вам о вашем долге перед своим народом, я должен сказать, что это также касается союзников и достижения их общих целей в войне, и я не считаю, что ваше величество призваны принести жертву, на которую вы решились.
Более того, я обязан обратить внимание вашего величества – еще на один момент. Если бы это было возможно для вашего величества остаться в Бельгии на свободе и общаться со своим народом и действовать и говорить от их имени, то создание такого объединяющего центра для бельгийской нации могло бы иметь большую ценность. Но я вряд ли могу надеяться, что именно таков будет результат решения вашего величества остаться с армией. Мне кажется, что ваше величество должны рассмотреть возможность, даже вероятность того, что вы попадете в плен, возможно, вас увезут в Германию и почти наверняка лишат всякой связи с внешним миром. Такое положение лишило бы ваш народ своего национального лидера, и, насколько я вижу, не принесло бы никаких компенсирующих преимуществ».
Но короля Леопольда это послание не остановило от выбранного им пути самосожжения. Он принял свое решение и, будь оно верным или нет, последовал ему. Он остался в стране – и, соответственно, должен был страдать.
Король Георг, однако, не принимал участия в общем потоке поношений, как публичных, так и личных, обрушившихся на бельгийского короля. Со свойственной ему беспристрастностью суждений он стремился изучить все имеющиеся обстоятельства, прежде чем прийти к окончательному выводу по поводу этой ужасной дилеммы. Он опросил тех британских офицеров, которые поддерживали связь с королем: герцога Глостера, сэра Роджера Кейса, лорда Корта и сэра Джона Дилла, которые передали ему трогательное личное письмо от короля Леопольда, а также американского посла в Брюсселе мистера Джона Кудахи. Окончательным вердиктом, к которому он пришел, можно считать тот, который он выразил примерно шесть месяцев спустя мистеру Гарри Гопкинсу, когда однажды днем во время воздушного налета они сидели с королевой в бомбоубежище Букингемского дворца. «Король выразил глубокую симпатию бельгийскому королю, – писал мистер Гопкинс президенту Рузвельту. – Несомненно, он считал, что у короля имеются две обязанности: одна – роль главнокомандующего бельгийской армией, а другая – суверена, и что он перепутал их местами. По-видимому, он почти не критиковал его как главнокомандующего армией, но считал, что как король Леопольд должен был покинуть страну и создать свое правительство в другом месте».