Если англо-французское соглашение, Антанта 1904 года, появилось как неожиданное продолжение отношений между двумя странами во время Фашодского кризиса[157] и Англо-бурской войны, то обстоятельства, предшествовавшие англо-американскому союзу, были не менее бесперспективными. В начале двадцатых годов британскому престижу в Соединенных Штатах был нанесен значительный ущерб якобы «непредвзятым и беспристрастным подходом» некоторых историков, которые пытались возложить часть вины за Первую мировую войну на Британию. Их выводы заключались в том, что британцы лишь немногим менее, чем Германия, виновны и что Америку обманом втянули в войну под ложным предлогом. Таким образом, антибританские настроения, возникшие в Соединенных Штатах, усугубились провалом Кулиджской конференции по разоружению военно-морских сил и англо-французского военно-морского соглашения 1928 года и, разумеется, они не смягчились недоразумением, возникшим из-за маньчжурского инцидента и действий мистера Стимсона в 1931 году, а также фактического отказа от британского военного долга годом позже. Англо-американские отношения достигли своей низшей точки во время Мюнхенского кризиса, когда американское общественное мнение, будучи решительно настроено против любых действий, предпринимаемых Соединенными Штатами, резко критиковало аналогичную политику, проводимую Великобританией. Возможно, теперь уже хорошо забыто, что ранее как в Великобритании, так и в Соединенных Штатах были созданы неформальные сообщества для изучения возможных способов смягчения англо-американской враждебности. И хотя британские государственные деятели изо всех сил старались подчеркнуть, что война между двумя странами «немыслима», это служило верным признаком того, что об этом действительно думали.
Более того, национальные особенности двух народов отличались почти так же, как между англичанами и французами. То, что называлось «общим культурным и языковым наследием», на самом деле слишком часто являлось источником непонимания, вызванного чрезмерной фамильярностью и, как следствие, пренебрежением деликатными вопросами. Поверхностные сходства сами по себе вводили в заблуждение, поскольку маскировали гораздо более глубокие личностные различия. «Сверхчувствительность» американцев в сочетании с их нередкой привычкой резко критиковать других оказались под стать британскому вежливому безразличию и сводящему с ума superbia Britannorum. Горячность и наивность американского характера слишком часто сталкивались с холодной утонченностью британцев, не сумев проникнуть за их фасад; тогда как англичанин, приученный к сдержанности и преуменьшению, отшатывался от американской страсти к преувеличению и употреблению превосходной степени. Прежде всего, американцы испытывали глубокое недоверие к британской дипломатии, которой, как считалось, было присуще лицемерие и двурушничество.
Поэтому может показаться удивительным, что из этих, казалось бы, несовместимых и расходящихся элементов возник англо-американский альянс, который, хоть и был подвержен стрессам и напряжениям, неизбежным в отношениях между союзниками, тем не менее оставался устойчивым к «ударам и стрелам неистовой фортуны» и черпал дополнительную силу в том факте, что он был неписаный. Создателями альянса были мистер Черчилль и президент Рузвельт, его разработчиками – лорд Лотиан, лорд Галифакс и мистер Гилберт Винант. Однако значительная доля заслуги должна принадлежать королю Георгу и королеве Елизавете, которые в ходе своего визита в Соединенные Штаты летом 1939 года продемонстрировали американской общественности тот важный факт, что «члены королевской семьи – тоже люди», и за три дня сделали для подавления антибританских настроений в Америке больше, чем можно было бы достичь за четверть века дипломатических маневров.
Отношения между мистером Черчиллем и президентом были основаны на глубоком взаимопонимании; это были отношения двух великих вождей, проникнутых одним желанием победить общего врага и создать гениальный союз, направленный на сохранение образа жизни и достижения победносного триумфа над тиранией и обманом; это был союз великих личностей, объединенных общим делом. Дружба между королем Георгом и президентом Рузвельтом носила иной характер, одновременно более простой и более личностный. Она основывалась на общности интересов, полностью оторванных от высокой политики, на восхищении любым элементом соперничества и на взаимопонимании проблем, с которыми сталкиваются суперлидеры великих народов, а также вершин одиночества, которые преодолеваются ими в одиночку.
Формирование альянса было процессом медленным и затрудненным. Хотя в сентябре 1939 года по меньшей мере 75 % американского общественного мнения поддерживало создание альянса, не менее 95 % были столь же яростно настроены против того, чтобы Америка «ввязывалась в войну в Европе» – за исключением некоторых бизнесменов и юристов, которые придавали большое значение ведению бизнеса с нацистами. Период бездействия во время «странной войны» сбил с толку американцев, которые задавали себе, а также британским и французским чиновникам в США вполне понятный вопрос: серьезно ли настроены союзники на борьбу с Гитлером? Катастрофические поражения в апреле, мае и июне 1940 года заставили даже самых разумных и уравновешенных людей поверить в непобедимость нацистской Германии и в то, что Америке следует выждать время и затем заключить наиболее выгодное для себя соглашение. Однако самые бесстрашные и дальновидные личности в Соединенных Штатах осознавали, какая опасность грозит их стране и всей цивилизации с победой нацистов. Движение за оказание помощи Британии «любыми средствами, кроме войны» набирало вес и силу по мере того, как становилось все более очевидным, что Британия может и будет продолжать борьбу в одиночку, если потребуется. Доблесть, проявленная в Битве за Британию и за Атлантику; единство британского народа в его решимости противостоять вторжению и осаде острова; роль, которую сыграли король и королева в укреплении единства духа, – все это оказало сильное воздействие на американский народ, хотя и не помешало избавиться от нежелания участвовать в «военном конфликте» лично.
Можно с уверенностью сказать, что на протяжении месяцев, отделявших нацистское вторжение в Польшу от нападения Японии на Пёрл-Харбор, то есть с сентября 1939 по декабрь 1940 года, позиция конгресса Соединенных Штатов значительно отставала от общественных настроений американского народа, а позиция президента столь же значительно опережала его. С первых дней существования нацистского режима, едва ли не в точности совпавших с его вступлением на пост президента, мистер Рузвельт в полной мере осознавал опасность, которую этот режим представлял для всего мира. Экономические интересы его собственной страны, присущее американскому народу традиционное недоверие к «впутывающим союзам» и очевидное нежелание правительств Великобритании и Франции противостоять нацистской агрессии силой оружия не позволяли президенту принимать какие-либо иные действия, кроме поиска возможностей мирного урегулирования европейских проблем.
Американский народ также не проявил особой чувствительности к реальной опасности японской агрессии в Азии. Попытка президента Рузвельта в его знаменитой Карантинной речи, произнесенной им в Чикаго 5 января 1937 года, использовать эту опасность для развития тезиса о том, что если агрессия должна быть остановлена, то она должна быть остановлена в мировом масштабе, вызвала самые худшие подозрения местных изоляционистов и в целом не получила нужного отклика со стороны американского общественного мнения.
Так что в начале войны в Европе американская политика не выходила за рамки использования моральной силы, юридических аргументов и экономических мер – все это было придумано для того, чтобы избежать каких бы то ни было военных и политических обязательств. И все же американская политика не была беспристрастной в строгом смысле этого слова, и принятый осенью 1939 года закон Cash-and-carry стал тому наглядной иллюстрацией. Как только Франция капитулировала, а немецкая армия с триумфом закрепилась на атлантическом побережье Европы; как только Британия оказалась перед опасностью поражения с последующим контролем со стороны Германии над Восточной Атлантикой, правительство Соединенных Штатов, по инициативе нынешнего президента, сразу же отказалось, по крайней мере частично, от своей политики невмешательства. Оправдывая свои действия соображениями национальной обороны, оно теперь предприняло шаги, направленные на то, чтобы лишить Германию некоторых экономических и финансовых преимуществ ее завоеванных территорий путем «замораживания» американских активов в оккупированных странах и оказания Британии значительной материальной помощи и дипломатической поддержки. «Конечный результат такого отождествления британского дела с безопасностью Западного полушария, – написал историк, – должен был сблизить Соединенные Штаты и Великобританию настолько, насколько это было возможно благодаря официальному союзному договору. Хотя локальные разногласия продолжали нарушать единство англо-американских усилий, эта тесная и активная связь с Британским Содружеством оставалась доминирующей.
С первых дней войны король Георг был поглощен гигантской задачей оказания помощи и восстановления последствий войны, что неизбежно должно было помочь в налаживании повседневной жизни победителей по окончании войны. По его мнению, следовало предпринять безотлагательные шаги для начала подготовительной организации того, что он назвал „Международной миссией послевоенной помощи“. Весной 1940 года он сам подготовил докладную записку по этому вопросу, которую обсудил с мистером Чемберленом и лордом Галифаксом, и пришел к выводу, что было бы весьма полезно всесторонне изучить вопрос с официальными комиссиями как в Великобритании, так и в Соединенных Штатах. „Далее было решено, – записал король в своем дневнике, – что я должен написать личное письмо президенту Рузвельту, сообщив ему, что обе наши страны помогут в этом. …Я твердо убежден, что должен донести это соображение до президента“.