Пришла очередь Шефа задуматься, постараться выявить истину. Десять ночей назад ему приснился ужасный сон о человеке, очнувшемся от смерти со спеленутыми руками и с болью в сердце. Однако такое вполне могло быть. Он знавал людей, оживших после битвы, когда товарищи уже приготовились опустить их в могилу; подобное случалось и с друзьями Бранда. И сам Бранд выжил, получив глубокую рану в живот. Такое бывало, хоть и нечасто.
— Что было потом?
— Нескольким доверенным людям сказали правду. Но вскоре распространились слухи, что пришедшие к склепу узнали евангелие, благую весть, и что гробница оказалась пуста и являлся ангел Господень. Что Христос спускался в ад, дабы спасти патриархов и пророков. Христиане считают, эта история исходит от Никодима, потому что тот разговаривал с Христом после распятия. До сих пор они читают эту историю в своем ложном Евангелии от Никодима. Но все это неправда. Христос не умирал и не являлся своим приверженцам. Его выходили Иосиф с Никодимом и женщина, которую звали Марией Магдалиной. Потом богатый Никодим тайно распродал свое добро, и то же самое сделал Иосиф из Аримафеи, и все они, вместе с Христом и Магдалиной, пробрались в нашу страну. Они покинули Палестину, из-за которой боролись римляне с евреями, и отправились на другой край Внутреннего моря, находившийся в пределах древней Римской империи. Здесь они жили. Здесь они растили своих детей, детей Иисуса и Марии. Здесь они умерли. И их семя не сгинуло. Ведь все мы, народ гор, можем проследить наше происхождение от них. И поэтому мы сыновья Господа!
Последние слова были произнесены триумфально, им вторили все сидящие в зале.
Да, подумал Шеф. Такая история христианам не понравилась бы. Но тут есть неувязка: ведь если Иисус, происхождением от которого они гордятся, был простым смертным, почему они объявляют себя сынами Господа и почему верят в Христа? У них есть причина не верить. Но у этих еретиков на все найдется ответ, в точности как у Торвина и Фармана. У верующих всегда готовы объяснения.
— И чего же тогда хотите от меня? — тихо спросил он.
— Грааль. Мы сохранили его. Сейчас он в глубочайших глубинах Пигпуньента. Но император знает, что Грааль там, его люди копают денно и нощно. Мы боимся, что скоро он найдет реликвию, а также наши святыни и заветы. Он уничтожит реликвии и вместе с ними все источники нашего тайного знания. Мы должны спасти Грааль и наши книги. Или прогнать императора. Ты… ты пришел к нам в страну, неся на груди наш священный знак, ты выдержал сакральное испытание без помощи и подсказки. Некоторые из нас думают, что ты — явившийся вновь святой Никодим! Мы просим помочь нам.
Шеф почесал в бороде. Интересная история. Но гораздо интереснее выбраться отсюда. Он все еще во власти фанатиков.
— Я не Никодим, — заявил он. — И позвольте спросить. Если я сумею сделать то, о чем вы просите — а я не знаю, как это сделать, — что вы тогда сделаете для меня? Ваша вера — не моя вера, и ваши беды — не мои беды. Какова цена? И вам следует помнить, что я богат.
— Твое богатство — золото. Мы, впрочем, слышали, что ты все время ищешь новые знания, что ты и твои люди пытаетесь летать, сделать то, чего никто еще не делал. Нам сказали, что ты хочешь выведать тайну греческого огня.
Шеф выпрямился, у него сразу пробудилось любопытство.
— Вы знаете тайну греческого огня?
— Нет. Во всем мире лишь нескольким грекам ведом этот секрет, и, скорее всего, каждому известна лишь его часть. Но мы кое-что знаем об огне, и то, что знаем, расскажем тебе. Если вернешь нам наши святыни.
Красные отблески позади перфекти уже угасли, зал освещался теперь лишь чистым светом десятка ламп и выглядел, несмотря на каменные стены, как и любая другая комната, где люди занимаются своими делами.
— Я сделаю, что смогу.
Глава 17
Император римлян понял наконец то, что на протяжении истории довелось узнать многим измученным военачальникам: чем больше помощников в серьезном и трудном деле, тем больше проблем, если только подчиненные не настолько дисциплинированны, чтобы отказаться от самодеятельности и от преследования личных интересов. Те, кто хорошо знал Бруно, обратили внимание на его побелевшие костяшки пальцев и одеревеневшие шейные мышцы. Остальные заметили только тихий голос и сосредоточенность, с которой государь слушал.
Похоже, барон Бежье был на ножах с епископом Безансона. Их отряды имели примерно одинаковую численность, сто человек и сто двадцать, и считались средними по проявляемой лояльности и рвению. Оба отряда пришли издалека, поэтому в них не могло быть тайных еретиков, но не было и соотечественников императора. Этих воинов определили в среднее кольцо охраны из трех, которыми Бруно окружил Пигпуньент, и они днем прочесывали почти непроходимые кустарники, а в часы ночного отдыха изнемогали в зное, поднимавшемся от обожженной солнцем почвы. Они спорили из-за воды, как и вся остальная армия. Барон считал, что епископ слишком рано снимает своих людей с патрулирования, чтобы они первыми добрались до источника, напоили лошадей и мулов, а люди барона потом вынуждены пить мутную воду. Как будто на десять миль можно сейчас найти чистый колодец или родник.
А в это время, думал Бруно, рабочие с кирками и лопатами все ближе и ближе подбираются к главной тайне. Не далее как сегодня утром они обнаружили в каменной стене, которую разбирали, потайной ход. Он тянулся от замаскированных ниш вниз, к самому основанию крепости, и заканчивался на дне ущелья. Не иначе предназначался для бегства в том случае, если крепость не выдержит штурма. Бруно был уверен, что никто этим путем не воспользовался. В противном случае гарнизон не сражался бы до последнего. Но где есть один тайный ход, там может быть и другой. Время от времени шум огромного военного лагеря перекрывался грохотом камня, который несколько десятков человек сковырнули подъемным механизмом с места и сбросили в глубокое ущелье. У Бруно болела голова, по шее текли ручьи пота. Он испытывал сильнейшую потребность вернуться на раскопки и поторопить рабочих. Вместо этого приходилось слушать спор двух дураков на языке, который он с трудом понимал.
Внезапно барон Бежье вскочил, ругаясь на своем диалекте. Епископ демонстративно пожал плечами, притворяясь, что истолковал движение барона как намерение уйти. Зевнув, он протянул через стол руку с блеснувшим епископским перстнем: дескать, целуй перстень и иди себе.
Разъяренный барон ударил по руке. Епископ, в чьих жилах, как и у барона, текла кровь десяти поколений воинов, вскочил, хватаясь за оружие, которого не носил. Барон мгновенно обнажил кинжал, длинную и узкую мизерикордию, предназначенную для того, чтобы колоть в сочленения лат или в глазную щель.
Намного быстрее, чем двигался барон, неуловимо для зрения взметнулась рука императора, перехватив запястье барона. Крутые мускулы перекатились под кожаными доспехами, которые все еще носил Бруно, — рывок, хруст костей, и возмутитель спокойствия врезался в стену палатки. Телохранители для проформы извлекли мечи, но не сдвинулись с места. Во многих сражениях и стычках они убедились, что их император не нуждается в защите. Он с голыми руками более опасен, чем искусный рыцарь в полном вооружении. Баварец Тассо вопросительно поднял бровь.
— Уведите его, — коротко приказал Бруно. — Он схватился за оружие в присутствии своего императора. Прислать к нему священника, а потом повесить. Его графу скажите, что я жду рекомендаций, кому передать во владение Бежье. Его людей отошлите домой. — Через мгновение он передумал. — Они могут взбунтоваться. Возьмите десяток из них, каждому отрубите левую руку и правую ногу, скажите, что это милосердие императора. А ты, преосвященство, — обратился он к епископу, — его спровоцировал. Я налагаю штраф в размере годового дохода твоей епархии. И пока ты его не выплатил, тебе дозволяется усмирять чересчур горячий нрав. Десять ударов хормейстерской плеткой ежедневно. Мой капеллан проследит за этим.
Он смотрел через стол в побледневшее лицо епископа, который очень быстро сообразил, что не следует больше ни секунды раздражать императора своим присутствием. Барон Бежье уже исчез, его увели к никогда не пустовавшим на краю лагеря виселицам. Епископ попятился, кланяясь и соображая, как бы поскорее собрать тысячу золотых солидов.
— Что там за шум? — поинтересовался император.
Тассо, брудер ордена Копья, вгляделся вдоль рядов палаток и бараков.
— Агилульф, — ответил он. — Наконец-то прибыл.
На лице императора расплылась одна из его неожиданных чарующих улыбок.
— Агилульф! Долго же он добирался. Зато это означает тысячу человек, истинных германцев, под командованием рыцарей ордена Копья. Мы сможем заменить этих мерзавцев, которые охраняют западные подходы, нашими надежными парнями. И вдобавок у Агилульфа найдется пара десятков настоящих мужчин с кнутами, чтобы заставить этих ленивых чертей в крепости работать. Ха, его ребята хорошо отдохнули на море, они будут рады взяться за дело.
Тассо кивнул. Похоже, император развеселился: в эти дни его настроение быстро менялось. Если бы болваны, устроившие склоку в палатке, получше изучили Бруно, они поняли бы, что его лучше не раздражать, когда он не в духе. А вот сейчас можно и рискнуть.
— Ты велел отрубить людям барона руки и ноги, — сказал Тассо. — Десять человек, ты сказал? Или хватит пяти? Не только руки, но и ноги, так?
Улыбка императора исчезла, он пересек палатку, прежде чем Тассо успел моргнуть или подумать о самозащите. Брудер, впрочем, и не пытался.
— Я знаю, к чему ты клонишь, Тассо, — процедил Бруно, глядя с высоты своего среднего роста в глаза высокого баварца. — Считаешь, что я слишком жесток с этими недоносками. Да, я жесток, потому что наступили жестокие времена. Мы больше не можем позволить себе неудачи. Дьявол вырвался на свободу. Я не шучу.
— Дьявол не вырвался на свободу, — вмешался другой голос, хриплый и мрачный голос дьякона Эркенберта, который пришел для доклада повелителю с испытательной площадки, где неустанно трудился над усовершенствованием осадной катапульты. — Когда это случится, мы увидим знамения в небе.