у, но заживающему хрящику переносицы и молча улыбался. Наказание, которое он не сам себе назначил, его радовало. В его сердце крепла решимость возвести своего верного клирика, в каких бы малых церковных чинах тот ни состоял, на престол святого Петра в Риме. Дьякон слаб физически, и к тому же иноземец. Но доведись императору говорить откровенно, он не смог бы не признать, что силой духа тщедушный английский дьякон превосходит его самого. Пусть Эркенберт и не германец, но все-таки принадлежит к родственному народу. Уже не в первый раз дьякон укреплял императора в вере.
«Ну, вера верой, — подумал Бруно, в последний раз осматривая свои войска перед сражением, — но есть еще кое-что, с чем нельзя не считаться, будь Эркенберт хоть дьяволопоклонником, подобно норманнским приверженцам Пути и примкнувшим к ним английским вероотступникам».
Постоянные распри между потомками Пипина Великого и Карла Мартелла превратили все христианские армии Европы, в отличие от отсталых англосаксов, в весьма совершенные военные машины. В армии императора появились разнообразные осадные приспособления и катапульты, как изобретенные лично дьяконом, так и скопированные у противников — людей Пути. За спиной императора готовилась к битве его главная ударная сила: пятьсот тяжеловооруженных конных копейщиков, в данный момент спешившихся и укрывшихся в тени. Пешие отряды брудеров ордена усеяли горный склон, ожидая только приказа, чтобы выдвинуться вперед и построиться в непобедимую фалангу. В сущности, император усматривал только одно затруднение, и таковым являлось назначенное ему дьяконом наказание. Затруднение было не в том, чтобы сражаться в первых рядах, — Бруно в любом случае находился бы там. Но теперь это приходилось делать в компании с самыми малонадежными воинами, с христианскими или псевдохристианскими перебежчиками из армии халифа.
Но даже это можно обратить в свою пользу. Император рысью проехался вдоль шеренги встревоженно глядящих бойцов, по-прежнему не защищенных ничем, кроме одежды из льна и хлопка, военной формы той армии, из которой они сбежали со своими копьями, скимитарами и легкими щитами. Перебежчики ни слова не понимали из речи императора, но знали, что он пойдет в бой среди них. Толмачи рассказали им о награде, которая их ждет в случае победы, о невозможности перебежать обратно теперь, когда они отреклись от Аллаха; память же о том, что ждет побежденных, была еще жива у них самих — любимые халифом казни на колу или палочные удары по пяткам. Эти люди будут отважно сражаться.
И Бруно предпринял необходимые меры, чтобы настрой у них был боевой. Когда к передовым отрядам подошли священники с чашами вина и облатками для причащения, император подал пример, преклонив колени и смиренно приняв Святые Дары. Затем он обратил внимание воинов на костры, горящие прямо перед строем.
— Причащайтесь побыстрее и будем праздновать! — выкрикнул император. — Переведите это, — добавил он тоном ниже.
Подойдя к ближайшему костру, он вытащил свой поясной нож и отрезал длинный ломоть окорока. Преувеличенно смакуя, сжевал его, помахал сомневающимся перебежчикам, чтобы не стеснялись, брали мясо, хлеб и разбавленное водой вино из бочек. «Пусть насытятся и повеселятся, — подумал император. — Половина этих людей выглядит так, будто они неделю назад доели последние крохи. Или эти крохи украли у них командиры».
На другом конце долины Муатья всматривался в подзорную трубу сквозь тучу пыли, поднятой марширующей арабской пехотой. Хоть он и гордился своим наставником, но отказался перенять у него усовершенствование — вдвигающиеся одна в другую половинки трубы. Муатья оставит все так, как послал ему Аллах.
— Что там делают неверные? — спросил позади него халиф.
Повелитель неподвижно стоял в тени огромного роскошного павильона, который он приказал воздвигнуть на переднем крае, чтобы продемонстрировать уверенность в своей победе.
Муатья обернулся, позволив себе не скрывать возмущения: в присутствии государя самым безопасным проявлением чувств был гнев, направленный, разумеется, на врагов халифа.
— О халиф, о слава курейшитов, там неверные гневят Аллаха. Они развели перед своим строем костры и жарят свинину. И сейчас те, кто сбежал из нашей армии, те, кто отрекся от шахады, едят мясо нечистого животного на глазах у тебя и у всех правоверных.
Из глубины павильона донеслись стоны суеверного ужаса. Затем невидимые женщины кровожадно закричали:
— Покарай их, повелитель! Пусть они узнают твой гнев!
Самая смелая вспомнила любимое изречение халифа:
— «О те, которые уверовали! Сражайтесь с неверными, которые находятся вблизи вас». Они уже достаточно близко! Срази же их! О, если бы я была мужчиной!
Халиф неторопливо кивнул, вытянул скимитар с усыпанной самоцветами рукоятью, лезвие которого могло рассечь падающий шелк. Отбросил ножны прочь. Церемонно вышел вперед, а гвардия собралась вокруг него, и трубы заиграли наступление. На покрытом кустарником склоне завязавшиеся было стычки между исламской конницей и пастухами-баккалариями замерли, и обе стороны стали взвешивать ситуацию. Наконец начальник арабской конницы Ибн-Маймун, двоюродный брат Ибн-Фирнаса, приказал подчиненным держаться пока поближе к павильону.
Баккаларии применили свою обычную тактику ложных атак, сохраняя, однако, возможность в любой момент начать атаку настоящую.
Бруно отрезал последний кусок свиной туши с дымящейся почкой и с деланым безразличием помахал им воинам своего ненадежного авангарда, чтобы хоть отдаленно изобразили боевой порядок.
Арабская пехота, оглядываясь в поисках поддержки и находя ее в выставленных копьях гвардии халифа, устремилась в атаку беспорядочной толпой — никакой другой тактики она не знала. В первых рядах бежали газии, призывая Аллаха в свидетели своей веры и своего самопожертвования.
И самопожертвование не замедлило свершиться. Пока мавры преодолевали четверть мили, отделяющие их от предавших Аллаха перебежчиков, на них дождем сыпались стрелы и камни. Бруно поставил по обе стороны долины, где разбил лагерь, с дюжину имевшихся у него катапульт, оружия неточного, но способного нанести плотной толпе врагов большие потери. Дротики, бесполезные против кольчуг, легко пронзали деревянные щиты и одежду из хлопка. Бесстрашно стоя в центре передней шеренги, Бруно подумал, что лишь фанатичная вера и религиозное одобрение самоубийства заставляют мусульман идти навстречу смертельному урагану. Но далеко не все здесь фанатики, тут же отметил он. Взором профессионала он быстро отыскал людей, замедляющих шаг, потихоньку отклоняющихся в сторону, залегших, хотя в них не попали ни камень, ни стрела. Следом идет более дисциплинированный арабский отряд, отметил император, но слишком малочисленный и слишком короткими шеренгами. Пытающиеся дезертировать смогут просочиться на его флангах.
Что ж, подумал Бруно, еще сотня вздохов, время, за которое нерадивый священник прочитает мессу, и с епитимьей будет покончено. Он надеялся, что Бог позволит ему пролить свою кровь за веру и тем самым искупить вину.
Но кровь императора дорого обойдется врагу. Когда кучка газиев приблизилась к одетым в кольчуги воинам, стоявшим под штандартом с римским орлом, Бруно еще раз поцеловал Святое Копье, которое прятал за щитом, поднырнул под первый удар скимитара и аккуратно кольнул противника мечом в грудь. На четыре дюйма, больше не надо; поворот, извлечение — и император готов отразить мечом следующий удар.
Пятьдесят вздохов из назначенной сотни Бруно, словно скала, держался в круговерти скоротечных поединков между неистовыми газиями и осмелевшими перебежчиками; Йонн, Тассо и другие телохранители защищали императора со спины. Он, как фехтовальная машина, парировал удар наверху, рубил понизу, разворачивал щит, чтобы отразить укол, или задирал его, чтобы отбить лезвие умбоном. Через каждые несколько вздохов его меч жалил как змея, и очередной враг падал. Затем, когда жаждущий славы воин неуклюже ударил сверху вниз, Бруно машинально подставил под тонкое лезвие скимитара массивное основание своего клинка. Скимитар сломался, его острие, отлетая, рассекло императору левую бровь. Полуослепленный, Бруно решил остановиться. Он отбросил очередного противника щитом, ударом с левого плеча раскроил ему череп и отошел назад, под защиту строя своих воинов.
— Трубите, — велел он.
Отряд пеших братьев ордена пришел в движение даже раньше, чем раздался сигнал, с топотом спустился по склону и выстроился в две шеренги, охватив беспорядочную сечу с флангов. Соприкоснувшись с противником, братья начали свой механический отсчет: «Левой! Левой! Левой!» — стараясь шагать в ногу по неровной почве. Каждый разил врага справа от себя и защищался щитом от ударов спереди и слева.
Газиев у мусульман уже не оставалось, только деморализованные бойцы. Уже не сомневаясь в исходе битвы, командир тяжеловооруженных рыцарей пустил свою конницу рысью, пытаясь обогнуть собственную пехоту и выйти на простор для последней решительной атаки, все сметающей на своем пути.
Идущий во главе личной гвардии халиф с изумлением увидел, что атака его войска захлебнулась. Он не привык, чтобы не исполнялись его желания. Но по всей долине правоверные пробирались на фланги и в тыл, люди поднимались с земли и бежали прочь с поля боя, будто все они были тайными христианами. Халиф оглянулся не столько для того, чтобы наметить себе путь к бегству, сколько для того, чтобы выяснить, остались ли у него войска, на которые можно рассчитывать.
Позади был только его павильон. А около павильона начальник кавалерии садился на свою любимую кобылицу. Эр-Рахман прочистил горло, чтобы окликнуть его и с негодованием отправить в бой. Но Ибн-Маймун первым заметил халифа. Он помахал рукой в оскорбительном прощальном жесте. А затем Ибн-Маймун тоже исчез, сопровождаемый своими людьми, прекратившими бесполезные стычки с увертливой легкой кавалерией христиан.
Халиф вдруг увидел перед собой штандарт с римским орлом, а под ним человека, который, по-видимому, был халифом христиан. Эр-Рахман поднял скимитар и запрыгал вперед по камням, крича: