шло так, как задумывалось, нынешний папа Иоанн VIII, изнеженный отпрыск влиятельной тосканской семьи, вообще ничего не успел бы узнать, смерть пришла бы к нему раньше, чем эта весть. Однако где-то по пути между лагерем императора и Ватиканским холмом произошла утечка информации. Кто-то, все еще хранивший верность, предупредил папу, и тот, без промедления созвав самых надежных людей, приготовился бежать из ставшего опасным святого города в одно из семейных поместий.
Когда новости услышал Гюнтер, некогда архиепископ Кёльна, а ныне кардинал при Ватикане, он отправился вместе со своим бывшим капелланом Арно и дюжиной германских мечников из своей охраны, чтобы успокоить папу и продержать его в изоляции до выяснения воли императора, но столкнулся с численным превосходством итальянских дворян, родственников и челядинцев Иоанна. Стороны обменялись вежливыми приветствиями и изложили свои резоны, а командиры стражников оценили друг друга. «Стилеты и надушенные волосы, — отметил германец, — значит, потайные ходы и удары в спину. А у нас ни кольчуг, ни щитов». — «Неудобные прямые мечи и разящий запах лука, — подумал итальянец, — однако готовы пустить в ход и то и другое». Стороны разошлись, рассыпая заверения в дружбе и взаимопонимании.
Несмотря на просьбы не покидать свою паству, папа решительно оставил собор на холме, уехал из Рима. На фоне поздравлений с очередной победой империи и выражаемой по этому поводу радости Гюнтер захватил контроль над курией, изгнал кардиналов, не принадлежащих к его нации и к его клану, и стал готовиться к выборам нового папы. Он мог бы пойти еще дальше, но весть о том, что император остановил свой выбор на английском дьяконе Эркенберте, вызвала у Гюнтера некоторое разочарование в его детище, ордене Копья, да и в самом императоре. Эркенберт — верный товарищ, это неоспоримо. Но папа римский? Ранее Гюнтеру уже не раз приходила на ум другая, более подходящая кандидатура на этот пост в лице человека, который был одним из князей церкви, а не простым дьяконом. Тем не менее было бы крайне желательно, чтобы место действительно освободилось, с этим нельзя не согласиться…
Но для этого понадобится армия. Впрочем, армия императора уже на подходе, движется вдоль прибрежных областей Южной Франции и Северной Италии, вот-вот войдет в Рим. По крайней мере, так говорят.
В прохладной подземной пещере, где раньше была давильня оливок, Шеф рассматривал ряды крошечных свинцовых брусочков, плотно заклиненных в стальной раме. Он не пытался разобрать буквы. Читал он по-прежнему плохо, тем более непостижимым было зеркальное изображение текста на незнакомом языке. В подобных вопросах Шеф целиком полагался на Соломона. Он проверял только техническое исполнение. Литеры закреплены надежно, все имеют одинаковый размер и высоту. Король удовлетворенно кивнул и отложил доску.
После рассказа Альфлед о печати халифа идея ставить на бумагу что-то вроде клейма сформировалась у них достаточно отчетливо. Но у клейма задача проще, надо только указать на владельца скота, и для этого достаточно одного-единственного знака. Скоро стало очевидно, что изготовление тавра, состоящего из двухсот слов, потребует большой работы и станет бесполезным, если надо будет внести малейшее изменение в текст. «Сделай отдельные печати или клейма, или как ты их назовешь, для каждого слова, как это было на факсимиле халифа», — предложил Шефу Соломон. Однако и от этого способа они отказались, прикинув, какое муторное это занятие — вырезать все слова, причем некоторые несколько раз. Тогда Шеф решил изготовить брусочки для отдельных букв, и дело пошло на лад. Искусные ювелиры вырезали на меди изображения букв и оттискивали в глине литейную форму. Затем в обожженную глиняную форму лили расплавленный свинец. И так снова и снова, пока кассы не наполнились литерами.
Первое же испытание показало, что буквы нужны не простые, а зеркальные. Затем возник вопрос, как закрепить литеры. И как сделать такие чернила, чтобы смачивали свинец, но не расплывались на бумаге. Проще всего оказалось изобрести приспособление, которое прижимало бы закрепленные литеры к бумаге, целую страницу литер, а не один брусочек с подписью, как это было у халифа. Давильные прессы были известны на всем средиземноморском побережье, ведь основными продуктами местного земледелия были вино и оливковое масло — и то и другое выжималось из ягод. Шеф просто взял оливковый пресс и подложил стальной лист под рамку с набранными литерами.
Пришла пора для полномасштабных испытаний. Наборная доска находилась в прессе. По поверхности литер похлопали вымоченной в чернилах подушечкой и аккуратно наложили на доску лист белой бумаги. Шеф кивнул Соломону, которому уступил честь первого испытания. Соломон положил сверху на бумагу дощечку и нажал на рычаг пресса. Шеф предостерегающе поднял руку. При слишком сильном давлении краска попадет даже на пустые места, замажет весь текст. Шеф взмахнул рукой, Соломон раскрыл пресс, а Свандис вынула отпечатанный лист. Шеф, игнорируя возгласы восхищения, подложил новый лист и снова дал знак Соломону. И еще раз. И еще. Только через десять оттисков он повернулся к Свандис.
— Мы не хотим узнать, работает ли машина, — сказал он. — Мы хотим узнать, работает ли она быстро. Если машина уступает в скорости артели переписчиков, то все это ни к чему. Пока она не дает выигрыша, если учесть все время, которое мы затратили.
Свандис протянула ему отпечатанный лист. Шеф едва взглянул и передал Соломону, а тот внимательно прочитал текст.
— Кажется, все правильно, — задумчиво сказал Соломон. — А что касается скорости… Мы только что отпечатали десять страниц за сотню ударов сердца. Опытный переписчик может сделать, скажем, сорок страниц в день. Сотня ударов сердца — и три человека выполнили двухчасовую работу опытного переписчика. Я не могу сказать…
— Я могу, — перебил его Шеф, поворачиваясь к своему счетному устройству.
Он защелкал костяшками с быстротой, которая приобретается лишь постоянными упражнениями.
— Три тысячи ударов сердца за час, — бормотал он. — Скажем, двадцать пять тысяч за рабочий день. Двадцать пять тысяч разделить на сто и умножить на десять… — Он выпрямился. — Три человека могут выполнять работу шестидесяти переписчиков. Это когда брусочки уже набраны. Брусочки, так мы их называем?
— Называй их литерами, — сказала Свандис.
— Шестьдесят писцов, — с изумлением повторил Соломон. — Это же значит, что каждый ребенок может получить свой Талмуд. Подумать только!
«Больше Талмудов не значит больше веры», — подумал Шеф, но ничего не сказал.
Когда Соломон вечером вел по улицам Септимании мула, загруженного кипами свежеотпечатанных листов, навстречу ему попался многоученый Мойша. Ни одна книга еще не ускользнула от взгляда этого человека. Он выхватил листок и с подозрением осмотрел.
— Это писал не иудей, — сказал Мойша. — И кто бы ни писал, он полный профан. Буквы неправильного начертания, и все стоят по отдельности, как у школьника. — Он понюхал бумагу. — Да еще и пахнет сажей.
«Сажа нужна, чтобы чернила не расплывались», — подумал Соломон, но промолчал.
— Это на романском языке, — добавил Мойша обвиняюще. — Я знаю латинский алфавит, но ведь это даже не латынь!
Лишь глубоко укоренившееся уважение к письменности не позволило ему бросить паскудный листок на землю. Однако Мойша с презрением им размахивал.
— О чем здесь говорится?
— Это более подробное изложение того, что единый король диктовал тебе и другим писцам несколько недель назад. Критика христианского вероучения. У меня здесь сотня экземпляров. Завтра я сделаю еще пятьсот на латыни для более образованных верующих.
Мойша засопел, разрываясь между неодобрением нападок на религию вообще и одобрением критики христианской религии в частности. В глубине души он верил, что каждый должен придерживаться веры своих отцов, и тогда тех, у кого она правильная, ждет заслуженная награда, а те, кому не повезло, будут наказаны вместе со всеми своими предками.
— Пятьсот? — переспросил он. — Для этого не хватит переписчиков всей Септимании.
— Тем не менее я справлюсь, — ответил Соломон. — Большую часть заберет единый король, чтобы распространять на христианских островах, которые он собирается обойти. Боюсь, его люди по профессии пираты и намерены поживиться именно сейчас, когда христианская армия ушла.
— А остальные?
— Остальные будут у меня. Я их разошлю туда, где они принесут больше пользы.
«Или больше вреда», — подумал он.
Ведь эти книги направлены против других книг, они предназначены для того, чтобы люди отвернулись от своей Библии, что на их языке и значит «книга». Но вряд ли стоит говорить об этом многоученому Мойше. С подобным применением знаний он не смог бы смириться никогда.
А единый король уже был в море, направляясь к острову Мальорка, и весь объединенный флот выстроился вокруг флагмана в походном порядке. Шеф наблюдал, как летная команда бьется с его новым, чрезвычайно неуклюжим изобретением. Рядом стоял Толман с крайне неодобрительным выражением лица.
— Повтори-ка еще разок, — сказал Шеф мальчику, — о чем я должен помнить.
— Во-первых, удерживай открытый конец, тот, который пошире, по направлению ветра. Чтобы ветер дул тебе в лицо. Если ветер сместится, то и ты смещайся. — И паренек с важным видом стал водить руками короля. — Если ветер пойдет выше, поверни руки вот так. А если он окажется снизу, то вот так. Хвостовое оперение работает как навесной руль, это ты сообразишь. Самое главное: почувствуешь, что-то пошло неправильно, значит, уже слишком поздно. Нужно все время двигаться, никогда не останавливаться. Как птица. Этому сразу не научишься, — снисходительно добавил мальчик. — Я сам сколько раз падал в море.
Прислушивающийся к их беседе Квикка подумал: насколько же легче выдержать такое падение ребенку весом в шестьдесят фунтов по сравнению с воином втрое тяжелее? Но из долгого опыта он усвоил, что единый король не придает значения возможностям неблагоприятного исхода. Ну, по крайней мере, плавает он неплохо. Квикка лично наточил поясной нож Шефа до бритвенной остроты на случай, если придется срочно высвобождаться в воде из «упряжи». Бранд отобрал дюжину лучших во всем флоте пловцов, включая себя, и разместил их парами на кружащих спасательных судах.