– М-да.
Овчаренко посмотрел на меня и невесело усмехнулся.
– Это в школе он мог двойки получать и считаться неуспевающим. А среди нас, пацанвы, он был настоящим лидером.
– А в чем причина? Был сильнее всех?
– Не самым сильным, по-моему. Но за себя он постоять умел.
За счет чего еще мог верховодить Пашутин? Благодаря хорошо подвешенному языку?
– Он был хорошим рассказчиком?
Овчаренко не сразу ответил. Мне показалось – не знает, что сказать.
– Иногда дети любят рассказывать истории, – подсказал я. – Придумывают разные небылицы. Про себя, например, про то, какие они герои, или что-либо в этом роде.
– Нет, такого за ним не водилось.
– Совершенно? – уточнил я.
Я-то знал этого Пашутина-Гончарова. Он мог наплести что угодно – и про двадцать лет, проведенных в тюрьме за инакомыслие, и про прочие вехи своего славного жизненного пути.
– Он был очень серьезным мальчишкой, – сказал Степан Николаевич. – В нем я чувствовал какую-то твердость и нелюбовь к тому, что называют изворотливостью. Эта его прямота, иногда излишняя, часто ему шла не на пользу. Так ведь всегда: больше уступчивости – меньше проблем.
Складывался портрет какого-то другого человека. Не того, которого я знал под фамилией Гончаров.
– Особенно он после армии изменился, – продолжал Овчаренко. – Я это заметил. И до того он был человек-кремень, а тут мальчишество из него окончательно испарилось. Ему бы в армии и остаться, я думаю. Там такие нужны – обязательные, исполнительные, да просто порядочные, в конце концов.
Из гончаровского досье я достал фотографию.
– Вы о нем вот говорите?
– Ну конечно! – Овчаренко удивленно взглянул на меня.
– Мне он показался несколько… э-э-э… другим, – пояснил я. – Нет, он хороший человек, спору нет, но, как бы это сказать, несерьезный, что ли.
– Вы хотите спросить, не мог ли он измениться? – Овчаренко пожал плечами. – Мне трудно судить, тридцать лет прошло. Но когда я с ним разговаривал, у меня было такое чувство, будто мы с ним расстались только вчера. Он был тот, прежний.
– С его-то рассказами о Третьей мировой войне? – не сдержался я.
Степан Николаевич грустно улыбнулся.
– Это сейчас я понимаю, что за бред там был, – сказал он. – Но надо знать Сергея и мое отношение к нему. Я ведь всегда ему верил – во всем. Я же говорил – он был очень серьезным мальчишкой. Мальчиш-Кибальчиш. Человек-кремень.
Он всегда верховодил, это Пашутин. Овчаренко привык видеть в нем лидера, и даже спустя тридцать лет Пашутин почти без труда смог внушить ему совершенно невероятные вещи о Третьей мировой войне. Какой-то код сработал у Овчаренко, код, заложенный в далеком детстве, – и он поверил, даже не осознав, во что верит. И нужна была сильнейшая встряска – гибель Пашутина, чтобы Степан Николаевич очнулся и обнаружил, что его разыграли.
– Почему вы ему так верили? Тогда, в детстве?
– На него можно было положиться, всегда и во всем. Настоящий друг. Готов помочь не тогда, когда это выгодно, а когда, наоборот, наградой будут тумаки и шишки. Он никогда и никого не боялся. У нас девочка в классе была, он ей симпатизировал, а ее обижали. Ну, фамилия у нее была такая вот, дети на это сильно реагируют…
– Что за фамилия?
– Лушпайкина. Оля Лушпайкина.
Я едва не подпрыгнул. Про Лушпайкину мне говорил сам Гончаров, который позже оказался никакой не Гончаров. Он еще хотел с ней встретиться и купить ей тур в Париж. Значит – не блеф?
– А у вас есть ее телефон?
– Олин? Надо поискать.
Голос Овчаренко звучал спокойно. Он даже не догадывался, о каких важных вещах сейчас говорил.
– Так вот, об Оле. Ее обижали, и Сергей взял ее под защиту. Сколько он из-за нее дрался! Ему лицо в кровь разбивали, а он не отступался. И ведь все затихло, перестали ее обижать.
– А дальше что?
– А дальше как обычно, – невесело усмехнулся Овчаренко. – Серега ушел в армию, Оля вышла замуж.
– За другого?
– Ну конечно. Обычное дело, вы и сами таких историй, наверное, знаете десяток.
То, что я знал о Гончарове раньше и что узнал о Пашутине сейчас, совершенно не совпадало. Почему так меняются люди? В детстве борец за справедливость и защитник обиженных, а в зрелом возрасте он же – он же! – приходит к человеку и угрожает тому убийством.
Я ни на шаг не приблизился к разгадке. Был этот человек призраком, призраком и остался.
52
У Овчаренко нашлись замечательнейшие блокноты – они состояли из пожелтевших разрозненных листов, заполненных корявым мальчишеским почерком. Блокноты из детства. Память. Степан Николаевич бережно брал эти рассыпающиеся в руках книжечки, одну за другой перебирал странички, на которых среди столбцов математических вычислений уровня третьего класса средней школы и уморительных рожиц и чертиков вдруг всплывали чьи-то фамилии и телефонные номера, и возвращался на тридцать, а то и больше лет назад. От этих телефонных номеров уже не было никакого проку – дозвониться по ним до их прежних владельцев давно нельзя, но это только усиливало впечатление о непреодолимости временного рва между прошлым и настоящим. С каждым днем этот ров становился все шире и шире, и далекое детство из-за большого расстояния уже подернулось золотистой дымкой.
Телефонные номера не пригодились, но еще оставались фамилии пашутинских учителей и одноклассников, и это вселяло надежду. Нашли мы и фамилию Оли Лушпайкиной.
– Ее теперь не сыскать, наверное, – сказал Овчаренко. – Фамилию она поменяла, когда замуж выходила.
– На какую?
Он пожал плечами. Не знал.
Я не очень-то и расстроился, потому что не рассчитывал на быстрый успех. Будем искать тех, кого можно найти.
Уже через два дня я разыскал Анну Дмитриевну. Она была пенсионеркой, а когда-то учила Сережу Пашутина и жила неподалеку от своей бывшей школы.
Она была одинока и, кажется, много болела, но сохранила бодрость духа и завидную для ее лет подвижность. Я пришел к ней домой, предварительно договорившись по телефону о визите и представившись хорошим знакомым Степана Николаевича Овчаренко. О Пашутине я сознательно умолчал.
Мы пили чай. Хозяйка тактично не спрашивала меня о цели визита. Я не стал томить ее ожиданием.
– Мы хотим подготовить встречу выпускников, – сказал я. – Все-таки тридцать лет прошло.
Анна Дмитриевна с сомнением посмотрела на меня – уж у меня-то вряд ли тридцать лет назад был выпускной вечер. Хорошо еще, если я тогда вообще существовал.
– Это касается не меня, а Степана Николаевича. Он слишком занят и поэтому поручил организацию встречи мне. Я с ним работаю.
Женщина кивнула. Она вряд ли часто смотрела телевизор. Меня, по крайней мере, не узнала.
– А где сейчас Степа?
Для нее он по-прежнему был Степой – лопоухим мальчишкой, который учился на одни пятерки. Только вот по физкультуре не вытягивал.
– Он в Академии наук.
– Академик? – восхитилась Анна Дмитриевна.
– Почти, – дипломатично ответил я. – Доктор наук.
– Степа был хорошим учеником. Я его помню. Хотите взглянуть, кстати?
И не успел я ответить, как моя собеседница с необыкновенным проворством удалилась и столь же стремительно вернулась, держа в руках старый, в обтянутой бархатом обложке фотоальбом. Снимков было так много, что они не умещались в альбоме все, и когда Анна Дмитриевна положила альбом передо мной, из него посыпались фотографии. Там было много лиц – детских и взрослых. Кусочки чужих жизней, волей случая собранные в одном месте.
– Вот, – сказала Анна Дмитриевна. – Их класс.
Групповой снимок. Человек тридцать, мальчишки и девчонки. Где-то здесь должен был быть и Сережа Пашутин. Я метнул по детским лицам взгляд, но Анна Дмитриевна меня отвлекла.
– Степа, – показала пальцем. – Во втором ряду – видите?
Я подтвердил, что вижу.
– Можно было угадать, что из него вырастет хороший человек. – Ее взгляд затуманился. – Он из хорошей семьи, всегда чистенький, вежливый. Учился на пятерки, я вам уже говорила.
Овчаренко рассказывал, что с Сережей Пашутиным они были друзья. Значит, рядом должны стоять, где-то близко друг от друга? Я всматривался, но Пашутина не угадывал.
– И еще мне чем Степа запомнился…
– А у вас есть адреса? – перебил я собеседницу.
– Какие?
– Вот этих ребят.
– Нет. Столько лет прошло, разлетелись кто куда. И чем больше лет проходит, тем реже встречаешь на улицах…
– Все-таки встречаете? – встрепенулся я.
– А как же. Коля вот, – показала на фотографии, – раньше работал в каком-то министерстве, потом перешел в строительный трест. Я его видела в прошлом году, сам подошел, поздоровался – было приятно. Леночка, – новое лицо на снимке, – домохозяйка. У нее муж военный, преподает в академии. Дочка у нее, внук родился – вот как время летит.
– Да, у каждого своя судьба, – поддакнул я. – Учились все вместе, а потом уже – у кого как сложилось. Степан Николаевич вспоминал о некоторых. О Сереже Пашутине, например.
Я говорил – и во все глаза смотрел на Анну Дмитриевну. Но ничего не произошло. При упоминании о Пашутине она кивнула и придвинула к себе снимок.
– Вот Сережа, – показала.
Я впился в снимок глазами. Пашутин действительно стоял неподалеку от Степы Овчаренко, просто я его не узнал.
– А его вы встречали?
– Нет, – покачала головой.
– Он что, уехал из Москвы?
– Я не знаю. Некоторых ребят я за все годы не видела ни разу. Как выпустились из школы, так и исчезли. Сережа, правда, приходил после армии, как мне помнится.
– В школу?
– Да.
– Своими планами делился?
– Уже не помню. Наверное, делился.
– Степан Николаевич рассказывал, что Пашутин доставлял беспокойство учителям.
Анна Дмитриевна улыбнулась.
– Такой возраст у них был – как же без проблем.
– Хулиганил, да?
– Он был ершистый мальчишка.
– А кем мечтал стать? Космонавтом, наверное?
И опять она улыбнулась.