Старуха взвыла.
Шея карги удлинилась, свернулась в жгут, как мокрая тряпка, когда ее выкручивает прачка. Руки, обращенные к жертвам, по-прежнему воевали с предательницей-нитью, а лицо старухи обратилось ко входу. Плотно сомкнулись морщинистые, черепашьи веки. Наверное, так старухе было проще видеть, потому что лицо ее вспыхнуло от ненависти. Дрогнули губы, похожие на высохших от жары червей. Беззвучные проклятья, страшней мора, опасней ядовитой стрелы, хлынули потоком — и пали на холодный камень охапками жухлой листвы.
У входа стоял Амброз.
— Держи дерево, — еле слышно сказал маг. — Держи дерево, падаль…
Карга оскалила голые десны. Каждый палец ее затрясся мелкой дрожью; каждый — в своем, особом ритме. Так дрожат руки умирающего, так дрожит бродяга на ветру, мачта в шторм, больной падучей, струна перед тем, как порваться… Трясучка передалась усикам. К лозе вернулся облик нити, зубы выскальзывали из обессилевших петель, продолжив отсчет времени. Гнусавое хихиканье наполнило пещеру, отдаваясь под сводами. Амброз покачнулся, закрыл ладонью лицо. Плащ, измаранный грязью, упал с его плеч на пол. Отступив назад, Амброз встал на плащ; плохо соображая, что делает, начал топтаться, вытирая о ткань подошвы башмаков.
Сквозняк трепал длинные, до плеч, кудри опального мага.
— Врешь, — ясным, высоким голосом произнес Амброз. — Врешь, тварь!
Старуха смеялась, перебирая четки.
— Держи дерево…
Приоткрыв рот, отчего лицо его приобрело глупый вид, маг поднес к губам варган. Кончик язычка варгана оказался посередине рта; опустив локоть правой руки, Амброз ударил по язычку указательным пальцем — ребром, подушечкой, снова ребром. Сам палец оставался неподвижным — Амброз сгибал и разгибал кисть в запястье, как если бы вяло отгонял муху. Звук, издаваемый варганом, не делался выше или ниже, творя мелодию; менялся лишь тембр. Складывалось впечатление, будто маг что-то говорит, мелко гримасничая, а варган превращает связную речь в гнусавый монолог, доступный лишь ветру в кронах да древоточцам в стволах.
Держи, бормотал варган. Держи дерево…
Камень вокруг босых ног старухи треснул. Из многочисленных разломов выметнулись побеги: тонкие, покрытые бледным пушком. Они ветвились, плели ловчую сеть, твердея и покрываясь корой — местами бурой, местами темно-красной. Набухли почки, схожие с бусинами, родились листья — тоже опушенные, с зубчатыми пилами по краю. Когда ветвь хлестнула старуху по ребрам, и другая — под коленом, карга взвизгнула, оставив четки в покое. А на ветках уже росли, удлинялись, жаждали крови хищные колючки. Корчась от боли в мертвой хватке терновника, старуха визжала все громче. Шипы впивались в ее голую плоть, царапали там, где не могли вцепиться; тело старухи превратилось в стекло, и там, в мутноватой глубине, беззвучно вопили Талеловы ученики. Облако, состоящее из лиц, искаженных криком, заполнило старуху без остатка: кричали груди, ляжки, спина…
Крик вскипел, вырываясь из стекла.
Единым броском освободившись из объятий палача-терна, перед Амброзом замер исполинский скорпион. Членистый хвост дугой изогнулся в воздухе, на конце кривого жала висела капля яда. Могучие клешни приподнялись, готовые хватать и рвать. Лунный свет играл на хитине — доспехе рыцаря, ставшего чудовищем. Облик Газаль-руза на миг припал к камню, отчего в скорпионе вдруг явился образ дракона с чешуей из алмаза, и кинулся на врага. За скорпионом дико визжала старуха, подгоняя ядовитого убийцу.
Амброз схватил себя за волосы — и рванул что есть сил.
Вокруг головы мага взметнулся вихрь коры и листвы. Удлиняясь, хлестнули воздух гибкие ветки с гладкими, похожими на ножи лекаря, листьями. Те листья, которые только проклюнулись, отливали в красноту, как если бы взамен соков в них текла кровь. Амброз сделался вдвое выше, туловище его превратилось в ствол, покрытый твердой корой — бледно-пепельной, местами цвета обожженной глины. Ступни ног стали корнями, так глубоко уйдя в базальт, словно это был рыхлый чернозем. Часть боковых корней стелилась над полом пещеры, образовав треугольные выросты, краями примыкавшие к стволу — внешние укрепления цитадели. Дерево банг, владыка джунглей, чьи сучья тонут в воде, а в древесину невозможно вбить гвоздь, встретило натиск скорпиона, и жало бессильно скользнуло по стволу, а клешни затупились, обрывая куски коры.
Скорпион ударил еще раз, сломав зубец левой клешни. Мелькая быстрее молнии, жало искало щель, брешь, уязвимую слабину, куда тварь могла бы влить толику яда — и не находило. Кора летела клочьями, обнажая бледно-розовую древесину. Там, где внешний слой уступал напору клешней, сползая длинными волокнами, плоть банга делалась темно-вишневой, подобной густому вину, и эта оборона стояла насмерть.
Рой разъяренных пчел отделился от скорпиона. С жужжанием пчелы вознеслись в гущу ветвей — и упали обратно, сшибленные на лету упругими хлыстами. Любимый ученик, Амброз лучше других знал привычки своего учителя. Зачиная и взращивая Стихийный Облик, первым делом он думал о губительном рое Н'Ганги; наконец-то Амброзу довелось проверить догадки юности на деле — и возблагодарить веселого бога Шамбеже за милость.
Нижняя ветвь, крепкая как боевой молот, перебила скорпиону хвост. Тварь завертелась волчком, шипя с присвистом. Вокруг нее начал было формироваться дракон, но увял, когда другая ветвь едва не снесла ему голову. Банг качнулся вперед, наступая, корни дерева взломали пол вокруг себя. Приученные вместе с соками всасывать песок и мелкие камешки, эти корни брали из недр горы все, что укрепляло ствол. Ветки пытались схватить верткого скорпиона, вскинуть к своду пещеры — и расшибить об пол. Казалось, вот-вот Амброзу это удастся. Но в последний момент, едва дюжина тонких, длинных прутьев обвила врага у основания хвоста, а три более толстых прута внедрились под щиток, закрывающий головогрудь — правая клешня взлетела вверх, превращаясь в топор. Скорпион поднял переднюю часть — выше, еще выше! — хитин поблек, делаясь светло-голубым, грязным по краям, с блестящими прожилками…
Ледяной гигант с ревом взмахнул топором.
Они сшиблись: дерево и дровосек. Дождем сыпались листья; ядрами, пущенными из катапульт, осколки льда били в стены. Лезвие топора, звеня, отсекало ветви, хлещущие великана по лицу. Корни обвивали щиколотки лесоруба, он трижды падал, но чудом поднимался. Топор выщербился, став похож на чудовищную пилу. На уровне живота гиганта ствол, что заменял Амброзу туловище, был искромсан без жалости. Древесина прочней железа, которая устояла против скорпионьих клешней, мало-помалу сдавалась черной льдине топора. Надсеченные волокна торчали грубой коростой, бородой цвета запекшейся крови. Часть листвы пожухла; странным образом это напоминало седину, когда молодой еще человек, пережив кошмар, видит в темной копне своих волос прядь из серебра.
В последний момент, когда ствол уже готов был надломиться, титаническим усилием Амброз толкнул себя вперед. Боковые, краями торчавшие вверх корни напряглись, будто мышцы смертельно раненого силача, усиливая толчок, и банг врезался в гиганта всем своим весом. Так сельские драчуны, измочалив друг друга до последней степени, наскакивают петухами: грудь в грудь, уронив руки к земле.
Хруст заполнил пещеру без остатка.
Чудилось, что сломались корни самой горы, что невероятная махина земли и камней сейчас тронется с места, разрушит по ходу близкий город — и сползет без остановки в холодное море. Даже старуха, чьи слепые бельма от возбуждения грозили вылезти из орбит, а ноздри с жадностью принюхивались к едкому поту гиганта и древесному соку, льщемуся из ран банга — даже она, забыв про четки, с суетливостью насекомого отскочила прочь. Люди же — откуда и силы взялись? — давно забились под защиту каменного дракона, скалившего клыки на незваных гостей, и боялись выглянуть из-за постамента.
Гигант упал на колени, выронив топор. Левое плечо его раскрошилось до самого локтя. Рыхлой шугой лед хлынул на пол, сверкая в лунном свете. Правой рукой гигант обхватил взбесившийся банг, не удержал — и вместе с деревом повалился на базальт, нагревшийся во время битвы. Ветки цеплялись за тело поверженного врага, корни опутывали щиколотки и голени; навалившись на гиганта, павший, но непобежденный Амброз трясся, стараясь тяжестью ствола расколоть ледяную плоть. Гигант ревел, храпя громче табуна жеребцов; кулаком уцелевшей руки он наотмашь колотил по взбесившейся массе ветвей, ломая узловатые сочленения. Лицо его утратило сходство с человеческим. От носа остался уродливый обломок, рот превратился в полынью. Глаза заплыли, под каждым чернели дряблые опухоли — такие нарастают зимой, в лютый мороз, по краю сточной канавы.
Треск ломающихся веток, треск колющегося льда — от этого можно было потерять рассудок. Но разум гиганта, если ему нашлось место в деформированном, убогом черепе, подсказал хозяину: кулаком делу не поможешь. Оставив бесплодную войну с ветвями, принимая на себя удары ствола, гигант высвободил руку из-под банга. Он шарил вокруг в поисках топора; пальцы судорожно дергались, ища рукоять. Свет луны превращал бойцов в единое, вздрагивающее от конвульсий существо. Когда гигант наконец отыскал вожделенное оружие, в пещере потемнело. Шкура леопарда выцвела, часть пятен слилась в мрачную кляксу. Тучи, способные затмить луну, были здесь ни при чем — и гортанный клекот, несшийся сверху, еще раз подтверждал это.
В световой колодец, расположенный над каменным драконом, билась птица, непохожая на птицу. Колодец не позволял рассмотреть тварь целиком. Взгляду представала грудь, выпяченная острым клином, кожистое крыло, голова на длинной, голой шее, проникающая в отверстие. Впору было поверить, что дитя мертвых эпох рвется в пещеру сквозь время и пространство, желая принять участие в схватке. Когда птица опять ударилась о свод, в колодец с ее спины соскользнул человек — и, бескрылый, ринулся вниз, чтобы найти на камнях свою смерть. Раскинув руки, он падал в разинутую пасть стража пещеры, прямо на аметистовые клыки, но в последний миг извернулся, вспыхнув так, что зрячие взвыли от боли, а слепая старуха выронила четки и обеими ладонями закрыла бельма, трясущиеся как студень.