— Я ж сказал: половина — моя, — с отменным спокойствием сообщил ему Вульм. — Так и вышло. А ты: гнёшь, гнёшь… Тысяча на двоих делится без остатка. Как мыслишь, бывалый?
Коротышка не спешил убрать оружие в ножны. Сверлил Вульма подозрительным взглядом, переминался с ноги на ногу — вроде бы на месте, но на деле исподволь, едва заметно сокращал расстояние. Впрочем, сообразив, что от Вульма его маневр не укроется, Куцый быстро прекратил опасные игры.
— Оно-то делится, — бросил он, кусая губы. — Только зачем ее вязать?
— Мало ли… Может, ты в бароны метишь?
— В принцы!
— Ну вот. Потом скажешь, что я тебя титула лишил.
— Золото, — твердо сказал коротышка. — Отдаем голову, берем деньги и разбегаемся. Я тебе не Ингвар. Со мной твои штуки не пройдут.
Вульм пожал плечами:
— Как скажешь. Так я рублю?
— Руби.
Стоя в пол-оборота к Куцему Хряпу, Вульм потащил из ножен Свиное Шило. Левая ладонь сегентаррца, скрытая от Куцего, легла на рукоять кинжала. Наблюдая за действиями Вульма, коротышка приплясывал от нетерпения. Он даже подбросил к небу свой тесак — должно быть, восторг переполнил сердце — и резко, с подворотцем, взмахнул освободившейся рукой, словно в ней объявился кнут. Веревка, одним концом продетая в дырчатое «яблоко» тесака, выпала из рукава коротышки, натянулась, запуская тяжелый тесак по большому кругу. Так на корабле срывается канат, удерживающий мачту, и хлещет кого ни попадя смолёной молнией. Вульм хрипло вскрикнул, когда его многострадальное колено взорвалось дикой болью. Он неуклюже повалился на Эльзу; сивилла задергалась под тяжестью сегентаррца, будто жертва под насильником — и Вульм, рыча раненым зверем, навзничь опрокинулся в снег.
Куцый Хряп прыгнул.
Тесак уже вернулся в его ладонь; в другой хищно изогнулся нож. Куцый умел считать не хуже старого волка. Тысяча хорошо делится на двоих. А на одного — еще лучше. Искалеченный, ослепленный болью Вульм опоздал вытащить меч. Два клинка целились в его грудь, и отбить их было нечем. Коротышка учел все, кроме глупой бабы, которой оставалось жить — вдох да выдох. Освободившись от Вульма, Эльза вскочила на ноги, и Куцый в прыжке врезался в сивиллу. Плотный, крепко сбитый — ядро, не человек — он сшиб женщину в сугроб и рухнул на Вульма: неудачно, боком. Кривой нож на треть вошел в правое плечо сегентаррца, но тесак лишь без толку вспорол воздух. Куцый Хряп снова взмахнул тесаком, желая раскроить Вульму череп — и узкое лезвие кинжала, легко пробив куртку коротышки, скользнуло меж ребрами.
Вот и сердце, сказал клинок.
Хрипя, пачкаясь в чужой крови, Вульм титаническим усилием сбросил с себя мертвеца. Ногу дергало так, словно он угодил в пыточную, и палач раскаленными клещами извлекал из колена все мелкие косточки, одну за другой. На фоне этой боли нож, застрявший в плече, казался милостью небес.
— Эльза…
Он не узнал собственного голоса.
Скрип снега. Она подобралась к нему сбоку, настороженная, как крыса, готовая отпрянуть в любой миг — и броситься прочь.
— Кинжал. Возьми. Ремешок…
— Я… вы…
— Замолчи. Режь.
— Не могу. Пальцы затекли.
— Дай я…
Неуклюже, словно желая помочиться, она присела спиной к нему, подставила связанные сзади руки. Кинжал был острый, как бритва, Вульм боялся рассечь Эльзе вены. Боялся потерять сознание от боли. Боялся сдохнуть раньше, чем освободит женщину. Кровь Даргата! Он никогда в жизни столько не боялся… Проклиная судьбу, возраст, Куцего, весь мир сверху донизу — от проклятий становилось легче — Вульм справился с путами и откинулся затылком в снег, едва дыша. Хотел утереть со лба выступившую испарину — и не смог.
— Вы… вы это из-за меня? Или…
Лицо сивиллы. Близко-близко. Струп на щеке сошел, обнажив молодую, нежно-розовую кожу. Шрама не останется, подумал Вульм. Это хорошо. Красивая девка…
— Я… я думала… Простите меня! Простите!
В глазах темнело. Разум превратился в лодку. Он уплывал от берега, раскачивая Вульма на пологой зыби. Началась течь, в лодку струилась вода. Жалкая скорлупка проседала, грозя пойти на дно.
— Я вас тут не оставлю!
— Беги, — прошептал Вульм. — Награда… за тебя…
— Я вас не брошу.
Эльза вытерла слезы и принялась рыться в походной сумке Вульма. Она не знала, что ищет: снадобья? чистое полотно? Но кот и крыса, ворон и голубь сгрудились вокруг искалеченного волка, не видя для себя иного пути. Это грот, думала сивилла. Это Янтарный грот. Он все-таки ответил мне. Теперь я знаю, что делать. Я — последняя сивилла обители, и мой янтарь всегда со мной. Где бы я ни была, хоть на краю света.
Не уйдет, уверился Вульм. Дура…
— В Шаннуран, — сказал он. — Теперь мне только в Шаннуран.
— Что?
— Под землю, говорю. Самое время.
И черная, рыхлая гора погребла под собой Вульма из Сегентарры.
8.
— Двадцать лет, — сказал Циклоп.
Снежная целина лежала перед ним. Под солнцем, рвущимся в зенит, снег отдавал в желтизну, словно лист пергамента, отбеленный мукой и молоком. Ветер нес по равнине искрящуюся пыль: серебро и перламутр. Дорога рождалась в муках, в ожидании первого шага.
— Двадцать лет назад я видел в темноте. Черная Вдова навещала меня, и я не знал, чего хочу: бежать или остаться. Что я знаю сейчас? Чудовища были добры ко мне, вот и все. Судьба — чудовище. Надеюсь, она не станет ломать традицию.
Камень в его лбу, не скрытом повязкой, был черным.
— Двадцать лет назад, — сказал Симон Остихарос, — я гнил под землей. В цепях, с зашитым ртом. Черная Вдова навещала меня, и я бился с ней до последнего. Моя природа — борьба. Говорят, в старости человека не изменить. Что ж, проверим…
Лицо старца казалось высеченным из дерева.
— Двадцать лет назад у меня случился первый приступ, — сказала Эльза. — А может, чуть позже. В семье были уверены, что я больна. Падучая, говорили они. И завидовали соседям, чьи девочки родились здоровыми. Ладно, что там вспоминать…
Поземка вилась у ног сивиллы.
— Двадцать лет назад я славно погулял в Шаннуране, — сказал Вульм. — Надеюсь, а'шури не злопамятны. Эй, парень! Чего молчишь?
Натан держал сегентаррца на руках, как ребенка.
— Двадцать лет назад меня не было, — сказал изменник. — Совсем.
Взгляд его прояснился.
— Хотел бы я знать, — задумчиво произнес Натан, — что будет с нами через двадцать лет? Через сто? Тысячу?! Госпожа Эльза, вы не посмотрите?
— Сдохнем, — уверенно заявил Вульм. — Даже раньше.
— Ну, не с нами. Вообще. Госпожа Эльза…
— Посмотрю, — кивнула Эльза. — Прямо сейчас и посмотрю.
И шагнула вперед.
Багровый диск солнца летел в пасть заката. Клыки горных пиков жадно тянулись навстречу, окрашиваясь свежей кровью. В кронах буков и грабов, растущих на холмах, занялся пожар — скоротечный, потому что от скальной гряды уже ползли длинные лиловые тени, и деревья подергивались сизым пеплом сумерек. Лишь две-три верхушки продолжали тлеть грудами углей, но вскоре погасли и они. Умолкли птицы. Налетел порыв зябкого не по-летнему ветра, взъерошил листву, встревожил рощу тихим шепотом — и унесся прочь. Дальше лежал спуск в долину, а на другом ее краю, за ручьем, путь преграждала стена, в которой чернел глубокий провал.
Шаннуран ждал гостей.
— Ты видишь, Инес? — спросил Циклоп. — Мы пришли.
Вульм покосился на сына Черной Вдовы, сравнивая складки на его лице с видом, открывавшимся с холма. Лицо-карта не лгало. Ларский хребет, лес на склонах Седой Мамочки; черный рот — вход в преисподнюю.
— Заночуем? А завтра, с утра…
Не было никакой разницы: спускаться под землю утром или на ночь глядя. В шаннуранских лабиринтах царит вечный мрак, равнодушный к смене времени. Просто Вульму очень хотелось увидеть еще один рассвет.
— Надо идти.
Голос сивиллы прозвучал глухо, словно из могильного кургана.
— Хорошо, — кивнул Циклоп.
Симон молчал, хмурясь. Натан, преданно глядя на Эльзу, лишь поскреб ногтем косой шрам на скуле. Шрам он заработал три месяца назад, в предгорьях Кинассы. Ничего, отбились, хвала Митре. Кроме шрама, в Кинассе Натану достался топор на длинной рукояти. Похожий был у ледяного гиганта, о котором парень до сих пор вспоминал с содроганием.
Они избегали городов. Нигде не задерживались дольше, чем на два-три дня. Лошадь для Вульма — каурого мерина с крепкими, мохнатыми ногами — удалось купить в Фортрене через две недели. Не помешала бы повозка и еще одна лошадь, но кончились деньги. Дорога же едва началась. Обледенелые тракты. Проселки, заваленные снегом. Весенняя распутица. Чавканье жирной грязи. Косые струи ливня. Морось, тоскливая, как речи на похоронах. Духота, пыль; кажется, что солнце прикипело к зениту…
Мерин заупрямился. Фыркал, мотал головой, упирался копытами в землю. Ворча на глупое животное, Натан свел упрямца с холма под уздцы. Каурый давно усвоил: у изменника рука тяжелая — и брел смирно. Лишь косил на парня влажным глазом, укоряя: что ж ты так? Если самому жить надоело, хоть меня пожалел бы? В конце спуска по спине Вульма, с трудом державшегося в седле, пробежал холодок. За ними наблюдали. Это длилось третий день, но сегентаррцу не удавалось засечь соглядатая.
Какая разница, подумал Вульм. Все, приехали.
Над холмами взошла луна — темно-желтая, как янтарь в диадеме. Тени упали в обратную сторону — от холмов к горам. На поверхности скал, тускло отблескивающих в лунном свете, четче обозначился матово-аспидный провал. Оттуда тянуло мускусом и тленом. До входа оставалось всего-ничего, когда тени ожили, зашевелились, надвинулись со всех сторон.
Их ждали.
А’шури призраками возникали из тьмы, поднимались из-за камней и кустов. Их было много, очень много. Яркий свет луны не был помехой жителям подземелий — если а'шури и щурились, то глаз руками не прикрывали. Молчаливые, строгие, они обтекали путников справа и слева, отрезая пути к бегству.
Вульм спешился. Это далось ему с трудом: нога хоть и зажила, но почти не сгибалась. Теперь Вульм туго перетягивал колено лентой из телячьей кожи, поверх штанины. Так на искалеченную ногу можно было наступать, пусть и с грехом пополам. Сойдя на землю, сегентаррец отцепил от седла костыль из твердого кизила, любовно отполированный на привалах, и оперся на него, стараясь держаться прямо.