стер Леверет, пожалуйста, где мы познакомились. Я думал, это было вчера вечером, когда вы приехали.
Доктор говорил по-английски довольно хорошо, намного лучше, чем десять лет назад, но с теми же странными интонациями, скрежещущими звуками, которые перенесли Джеффа в лето 1591 года с его османскими голосами и запахами, наполнявшими двор в те месяцы, когда даже взгляды были чужими и трудными для перевода.
Но если на мгновение показалось, что с тех пор не прошло и минуты, взглянув на Тэтчера, Джефф поправил хронологию: десять лет на севере состарили турка, и Беллок подумал, не следует ли ему пойти в другое место и начать все сначала, сказав Сесилу и Билу, что он просчитался. Но это было бы дорогостоящей, возможно, фатальной задержкой.
Доктор был толще в нескольких местах, но худее почти всюду, его голову и плечи клонило навстречу земле и неизбежному, его волосы стали белыми и жесткими, глаза утонули в гротах из костей и кожи. Возможно, возраст облегчит контроль над ним и его включение в пьесу. Старики выходят на сцену незаметно и без сопротивления; зрители инстинктивно чувствуют, что они не совершают никаких действий, только комментируют; какой вред они могут причинить? Важные персонажи просто продолжают говорить в их присутствии, как будто те глухие, пока, наконец, существование пожилых не признают раздраженным «Ну, чего тебе?»
Дэвид Леверет достаточно точно описал сцены, участниками которых были они оба: барон бьется на полу Зала аудиенций, прижав кулаки к щеке; леди кричит об одержимости демонами; доктор использует инструмент, чтобы защитить язык Морсби; и странная деталь, которую сам Тэтчер никогда не забывал, — ножка королевы Елизаветы, украшенная драгоценными камнями, появляется из-под красно-золотого платья, когда монархиня наклоняется вперед, чтобы жадно взглянуть на конвульсии барона.
Кончиком кинжала Леверет вытолкнул несколько набухших красных семян с их воскообразного ложа на белую ладонь турка. Колючий дождь ветром несло вбок, и фрукты блестели от капель воды и бледного, затуманенного света.
— Я не думаю, что английский сорт так хорош, — признался Леверет. — Отец королевы посадил первое дерево в Англии, так что они все еще в новинку. Полагаю, турецкие намного слаще, от вашего жаркого солнца.
Тэтчер дал семенам, твердым и пузатым, осесть у него на языке, а сам наблюдал, как небо, расчерченное наискосок, проясняется, как солнце окрашивает серый потолок в желтый цвет, и вот дождь прекратился, капли почти повисли в воздухе, сияющие. Десять лет прошло с тех пор, как он в последний раз пробовал гранат, не считая снов и тщательно сдерживаемых воспоминаний. Он сжал зубы, стискивая рубин, пока тот не лопнул. Холодный красный выброс сока породил чуть ли не эхо внутри его черепа.
Леверет дал ему еще, наблюдая сверху (где было легко скрыть свой взгляд, как будто он тоже рассматривал только море и скалы, и королевство Якова на краю света, сразу за заливом).
— Подарок от друга при дворе, — сказал Леверет с легкой гордостью в голосе. — Это, вероятно, один из пятисот английских плодов в этом году. Не более того.
— Вам очень повезло, — сказал Тэтчер, оттенок красного пятнал его белые усы у самой губы (гранатовый сок или остатки природного цвета).
— Думаю, в Турции они дело обычное? Воображаю улицы, усеянные плодами одичалых деревьев…
— Местами почти так и есть. Как яблони-дички с их кислыми яблоками в этих краях.
— Завидно. Возьмите еще. Есть ли там фрукты, которых у нас в Англии вообще нет?
— Есть. Вкусы и ароматы трудно описать.
— Но легко запомнить, я бы предположил. Воспоминания о годах юности, запахи и вкусы, не теряют свежести с годами.
Леверет вырезал еще несколько зернышек, наблюдая, как мужчина жадно их берет.
— Пожалуйста, возьмите все целиком. Подарок.
Тэтчер слегка рассмеялся, посмотрел на Леверета и затем кивнул.
— Это очень любезно с вашей стороны. Я даже не могу вежливо притвориться, что не хочу его. Это невероятно. Я как ребенок, желаю предаться обжорству и не задумываюсь о том, какую цену придется за это заплатить.
Великан рассмеялся.
— Никакой цены. Честное слово, это просто подарок.
Он предложил свой нож, но Тэтчер отказался и вместо этого выковырял зерна ловким большим пальцем.
— Да, я действительно помню вас, совершенно отчетливо, доктор. И, конечно, о вас много говорили, даже восхваляли.
— Это был всего один день. Я просто исполнил долг лекаря.
— О, это не все. Ваша слава еще долго жила в Лондоне после вас. Неужели вы не знаете остаток истории?
Беллок наблюдал и ждал, не заговаривая снова, пока Тэтчер не признал любопытство, выразив свою первую потребность в Беллоке, уже подозревая, что влезает в долги. Доктор жевал, не торопясь отвечать или вообще как-то реагировать на это загадочное заявление — навык, который он приобрел за годы пребывания чужестранцем в Англии. Никогда не знаешь, когда выдвигается обвинение или расставляется ловушка. Беллок наблюдал за естественной защитой этого человека и был доволен. Доктор отлично подходил для миссии.
— Моя слава?
— Вопреки нашим ожиданиям не так уж много турок переходят в христианство. Помнится, в 85 или 86 году был один парень{55}. Он должен был стать первым из тысяч; мы все были в этом уверены. Но какое-то время никого не было, а потом… вы. Лондон довольно долго говорил об этом. Человек, который выбрал Англию, Христа и Елизавету, отказался от султана и богатств Турции. Вы были женаты, сэр?
— Полагаю, все еще женат, если она жива. Несомненно, Господь примет брак, заключенный между язычниками.
— И от этого вы тоже отказались. Мне еще говорили про ребенка.
Тэтчер только слегка кивнул — гигант задавал вопросы, но уже знал ответы. Доктор осмотрел плод, который теперь казался тяжелым, почувствовал застрявшие между зубов кусочки разрезанных семян. Когда снова начался дождь, Беллок отметил, как Мэтью слегка наклонился, макушка его головы приблизилась к земле всего на дюйм.
— Была еще пьеса, основанная на вашей истории. — Наконец-то от потрясения на лице доктора появилось не выверенное заблаговременно выражение; теперь Беллок знал, как выглядит искренне удивленный Мэтью Тэтчер. — Имя изменили. Было несколько представлений. Многое добавили, конечно — любовную интригу и другого турка, злого, который хотел помешать вам принять крещение у алтаря.
Губы доктора шевельнулись, но, казалось, он сам не знал, что хочет сказать, пока наконец не прозвучало:
— Пьеса?
— «Месть турка». Смысл был двойной, и это славно. Ваша месть состояла в том, чтобы стать христианином, но потом другой турок тоже отомстил. Немного трагичный конец. Кучка драматургов сочиняла ее вместе. Мандей и Четтл сделали основную часть, я думаю, — добавил он небрежно, как будто мистер Леверет совсем не был уверен в интересе Тэтчера ко всему этому. Он видел, что для доктора все было немного чересчур — и подробности относительно финала пьесы, и сам факт ее существования, и личность гостя, и цель, ради которой он приехал из самого Лондона… возможно, чтобы отыскать Тэтчера? — Для вас это было совсем по-другому? Я имею в виду крещение. Вы взрослый. Интересно, вы почувствовали, как вода смыла ваши суеверия? Я бы предположил, что младенец не чувствует ничего, кроме купания. Но мужчина…
— Я изучал христианское право и Священное Писание с доктором Ди. Он подготовил меня к обращению, к людям, которые меня проверяли.
— Но само крещение, доктор Тэтчер. Чувствовалось ли… как бы это сказать… что это был верный поступок? Что ваша вера крепка?
— За прошедшие годы она не смылась, — сказал доктор Тэтчер.
— А здесь, на севере, вас не потянуло к старым обычаям?
— Почему я должен чувствовать себя более магометанином на севере?
Беллок рассмеялся с облегчением, подставив лицо возобновившемуся дождю.
— Нет, мой друг, я не об этом — вы не ощутили притяжения католиков?
— Сэр, я не уверен, что когда-либо встречал католика. Узнаю ли я их по внешнему виду?
— По делам и словам.
— Я приехал в Англию только в 1591 году. Я так понял, что к тому времени католики были уничтожены.
— Легче избавить остров от крыс, доктор. Вы прибыли всего через три года после Армады.
— Мне об этом говорили. Вы не возражаете, если мы пройдем к скамейке? Мне нужно немного посидеть.
Беллок наблюдал, как мужчина медленно приближается к каменной скамье под ольхой. Наверное, у него болели колени. Даже это казалось многообещающим. Все, что касалось турка, теперь не представляло угрозы. Он был интересным, но ни в коем случае не опасным. Он прекрасно вышел бы на сцену. Тяжело опустившись на мокрый камень, доктор потер лицо, вынуждая капли, осевшие из-за тумана на густых бровях, отступить к влажным вискам.
— Вам больно? Ноги?
— Не на что жаловаться. Я думаю, вы все еще молоды, мистер Леверет? Приходит день, когда, подобно реке, меняющей направление, мы каждый день стараемся терять как можно меньше сил.
— Хотите ее прочитать?
— Что прочитать?
— Пьесу. «Месть турка». Я привез с собой книгу, она в поместье. В начале месяца наткнулся на нее на распродаже у Святого Павла{56}.
Тэтчер вытащил зернышко граната из ложа внутри плода. Человек, которого он не мог вспомнить, приехал из Лондона с экзотическим фруктом и экземпляром пьесы, вдохновленной его жизнью.
— Вы знаменитый и благочестивый человек, доктор Тэтчер. Вы прославились благодаря религиозности и верности королеве.
— Я хотел бы прочитать, если это не покажется вам нескромным. Чем она заканчивается?
4
— Она отнимет у меня даже это? — спросил Морсби.
— Милорд, ее великодушие по отношению к вам проявляется каждый день.
Леверет указал через узкое окно на маленькую часовню позади дома, служившую семье со времен Завоевания, без каких-либо изменений в ее содержании или убранстве. Он взломал дверь часовни в ту ночь, когда приехал, заплатив полпенни конюху, чтобы тот отвел взгляд: серебряные подсвечники, резное распятие, раскрашенная статуя плачущей Марии, латинская Библия, алтарная преграда, маленькая шкатулка с осколками дерева и чьими-то черными ногтями, настенная роспись: ад, рай, чистилище, лимб.