— Я бы не стал предлагать вам то, что не смогу обеспечить. Я бы не просил вас надеяться без оснований. Послужите мне, королеве, и мы вознаградим вас за службу. Так может случиться.
— И султан захочет, чтобы я вернулся? — Снова гнев, чуть более яростный. — Я был подарком от его имени, а теперь меня вернут? Как лошадь, которую отсылают назад, потому что она захромала?
Беллок скатал кусок хлеба в шарик, собрал им грязь со стола, швырнул через всю комнату. Оторвал себе кусок побольше.
— Я полагаю, в Камберленде вы мало что слышите про новости, Мэтт, но… султан, которого вы знали, умер. Теперь султаном сделался его сын. Я правильно говорю? Мехмед? Мехмет? Мехмет Третий, как я слышал. Почему вы смеетесь?
— Я лечил его. В детстве. У него было… нет, это неважно.
— Вы были надежным человеком. Я полагаю, вам нравилась ваша работа.
— Я не жаловался.
— Когда вы узнали, что стали подарком султана? Наверное, это был сюрприз. Ну и что потом? Вы хотели быть англичанином и христианином? Сомневаюсь. Вы подчинились. Так поступает хороший турок, верно? Вам сказали остаться — и вы остались. Если бы вы сказали «нет», что бы с вами случилось? Или, может быть, с кем-то на родине? Возможно, вы защищали их.
— Мистер Леверет, давайте оставим эти вопросы, пожалуйста.
— А-а, так вот в чем дело. Я сам никогда не был женат, Мэтт. Не люблю, когда кто-то все время рядом, наблюдает за мной. Да и что потом? Она болеет, стареет, и ты мучаешься от утраты… Это не для меня. А вот вы, сдается мне, из тех мужчин, которые признательны женщине, посвятившей себя заботе о них. Может, даже любят ее и заботятся о ней в свой черед. Послушайте, неужели я ошибаюсь, видя в вас человека, принявшего свою судьбу из чрезмерной добродетели? Верность, терпение, долг — это все про вас, да? Но такой человек мог бы, скажем, задаться вопросом, нельзя ли ему каким-то образом вернуться к жене и ребенку, привезти с собой сокровище, которое могло бы продемонстрировать туркам, что он заслуживает теплого приема. Мы могли бы предоставить вам что-нибудь, чтобы сделать ваше возвращение еще более ценным для них. Допустим, вы похитили нечто ценное у королевы, узнали какую-то великую тайну двора. Как я уже сказал, можно написать нашему послу, подготовить почву. Про крещение никто и не узнает. Такую новость дома восприняли бы очень плохо, верно? И вы вернетесь. Туда, где растут гранаты.
Тишина. Турок сидел неподвижно, двигались только его пальцы, отрывая кусочки хлеба.
— Для начала можно попросить посла навести справки о ком-нибудь, если вы хотите узнать, что да как. Как ее зовут, Мэтт?
Но Тэтчер, подвергшийся нападению и разоблачению после нескольких дней в компании странного шпиона, отказался играть по предложенным правилам. Леверет достиг этого момента: предложил ему невозможное, разбередил рану и заставил думать о месте, которого, возможно, больше не существует, или оно населено совсем другими, незнакомыми людьми, или там обитает лишь мертвая жена, или жена, которая желает ему смерти, или вообще не вспоминает о нем, и еще мальчик, который может не узнать его при встрече. Он десять лет исторгал желания и надежду из своего сердца, выжигал их каленым железом, и это болезненное лечение было возможно лишь в изоляции Камберленда, куда не доходили никакие слухи, ничто не могло вызвать воспоминания — ни лицо, ни слово, — и даже надежда на письма в любом направлении была нелепой. Мэтью Тэтчер совершил медленное убийство надежды — или, что одно и то же, наблюдал в беспомощных муках, как она совершает самоубийство. Но наконец все было кончено. Надежда лежала у его ног, бездыханная.
А потом ему подсунули медленный яд вместе с зернами граната.
Поэтому теперь он попытался сменить тему, неуклюже повторяя вопросы, как будто забыл ответы, которые изучал последние три дня.
— Скажите мне еще раз, пожалуйста, как понять разницу между приверженцами истинной религии и теми, кто предпочитает папистские суеверия.
Но Дэвид Леверет встал и взял его за плечи, не желая выпускать добычу.
— Скажите мне правду сейчас, Мэтт. Все это спектакль? Десять лет назад саженец так и не прижился? Вы по-прежнему магометанин под личиной христианина.
— А если так? Я слыхал, что стало с евреем — врачом королевы{58}, когда кому-то пришло в голову, что на самом деле он не поменял свою веру.
— То была совсем другая история, Мэтт. Мне было бы все равно, даже если бы вы продолжали поклоняться Мухаммеду. Я бы подумал, что логично и тем более разумно отправить вас домой после того, как все закончится.
— Если бы я все еще был магометанином… раз уж теперь, наконец, безопасно говорить вам правду, мистер Леверет… тогда я бы признался, что все вы, христиане, сумасшедшие. Отсталые. Что может лучше доказать истину Аллаха и Мухаммеда, как не следующее: христианская медицина неполноценна. Ваша способность рассуждать, наблюдать, вычислять, постигать божественное творение — все неполноценно. Полагаю, я бы сказал, что это достаточное доказательство, за исключением того, что христианские идеи также неполноценны, безотносительно истины Мухаммеда, и поэтому вы сражаетесь друг с другом. И как же отличить одну разновидность христианских безумцев от другой? Этот человек — заблудшая овца, потому что преклоняет колени или нет, молится по-латыни или нет, доверяет своему священнику заклинать волшебный хлеб или нет. Следовательно, того или другого человека надобно сжечь заживо. Даже король в замешательстве! Значит, каждый мужчина, женщина и ребенок в Англии обречены на адское пламя, и они должны восстать и убить сбитого с толку монарха. Таково христианское безумие, а если бы вы только приняли истину, все познали бы не только мир, но и спокойствие со всеми его плодами в виде знаний: медицину, астрономию, математику, поэзию. Послушайте, пожалуйста, мистер Леверет, послушайте, каких мастеров породила эта истина: Аверроэс, Альгазелес, Абу-Бечет, Аль-Фарабиус, Абу Машар, Алькинди, аль-Маджусти, Абу Бакр аль-Хассар, Аль-Караджи, Авиценна, Гебер, Альхазен{59}. Я могу продолжать часами.
Имена слетали с языка Тэтчера, и его акцент с каждым слогом становился все более турецким, как сразу заметили оба мужчины. Он ненадолго умолк.
— Вот что вам сказал бы магометанин, мистер Леверет, вот что он подумал бы о вашей странной просьбе. Но я не буду этого делать.
— В самом деле?
— Да, потому что для меня это не игра. Я благодарен Англии и Истинной Церкви, красоте, о существовании которой я даже не подозревал слишком долго в своей жизни. Я англичанин, христианин, протестант.
— Вы не стремитесь вернуться в Константинополь.
— Не стремлюсь.
— И там нет никого, кто жаждет увидеть вас снова?
— Нет.
— Значит, ваши жена и сын останутся в Константинополе, а вы собираетесь умереть тут? Не верю, что вы этого желаете больше всего.
— Чего я желаю больше всего? — Его голос почти дрогнул, но он выдержал это возобновленное нападение на последнюю линию обороны, на заминированные стены и рвы, и бросил в нападавшего все, что осталось от арсенала, чтобы защитить труп, за который платил в рассрочку целое десятилетие: — Верность султану требовала, чтобы я служил королеве, которая, в свою очередь, попросила, чтобы я служил милорду Морсби. И теперь он отдает меня вам, чтобы служить со всей преданностью, накопленной до сих пор: ему, королеве, султану. Теперь я всем обязан вам, Дэвид Леверет из Лондона, и поэтому ничего так не желаю, как добиться вашего удовлетворения.
Беллок наблюдал за лицом мужчины. Он был зол, без сомнения. Этого было достаточно.
— Мэтт, я думаю, что вы, по крайней мере, лжец, и это хорошо. Потому что в одном я могу быть уверен: вы не католик. Вы прекрасно справитесь с миссией в замке Якова.
Часть четвертаяМэтью Тэтчер и Яков Стюарт, 1602 г
Если Господь заберет ее величество, пока преемственность не установлена, я не знаю, что станет со мной, моей женой, моими детьми, землями, добром, друзьями или страной, ибо, по правде говоря, это никому не ведомо… Уверяю вас, господин председательствующий, что выступаю от имени всей Англии.
1
Благодаря письму барона Морсби доктору Тэтчеру предоставили для ночлега небольшую комнату в Эдинбургском замке. По предложению Леверета он также попросил и получил вторую комнату для работы, чтобы быть полезным, сделаться своего рода аптекарем, резать и готовить травы, предлагать другим обитателям дворца такие лекарства, какие он мог. Любезный помощник управляющего счел просьбу разумной и даже сжалился над человеком, которого послали сюда, чтобы он служил врачом — неожиданно, без спросу и, вероятно, необходимости, так что ему не суждено было стать желанным гостем.
Когда Тэтчер положил свои немногочисленные пожитки на низкую кровать в каменной комнате, такой же негостеприимной, как небо и воздух Шотландии, он осмотрел жилище в соответствии с инструкциями Леверета и Гидеона.
«Будучи в одиночестве, считайте, что на вас все время смотрят».
Он уже некоторое время находился в этом замке, забыв, что за ним незримо наблюдают. А вдруг он сделал или сказал что-нибудь глупое по невнимательности? Леверет научил его забираться на стол и прощупывать самые высокие доски на стенах и потолке, ложиться на пол и всматриваться, нет ли выступов. «У вас есть линза?»
Возле узкого окна стоял стол и три разномастных стула, как будто к доктору кто-то мог прийти в гости. Он подумывал о том, чтобы передвинуть стол в угол, встать на него и осмотреть потолок и стены, как его учили, но, конечно, если бы за ним наблюдали так внимательно, как предсказывал Леверет, какое возможное объяснение он мог бы предложить по поводу того, что стоял на подвижных предметах, ощупывал стены, использовал линзу, чтобы найти отверстия для прослушивания? Пусть слушают, пусть смотрят. Пусть наблюдают за его нормальным поведением, пока он как будто ничего не замечает; это, по крайней мере, взывало к его истинной природе.