[61].
Черчилль немедля принялся за работу, пригласив в правительство Эттли и лидера либералов, сэра Арчибальда Синклера; Чемберлен остался в составе кабинета и возглавил палату общин, став лордом-председателем совета; Галифакс остался министром иностранных дел. Первая же речь, произнесенная премьер-министром в палате общин 13 мая, задала тон всей его работе, и он оказался совершенно противоположным манере Чемберлена: «Я решил обратиться к членам палаты с теми же словами, которые я уже адресовал новому правительству: “Все, что я могу вам предложить, – это кровь, тяжкий труд, слезы и пот”». Политический курс Британии будет состоять в том, чтобы «вести войну на море, суше и в воздухе, собрав в кулак всю мощь и силу, которой наделил нас Господь, самоотверженно бороться против чудовищной тирании, чей скорбный список преступлений против человечества не имеет равных по протяженности за всю мировую историю». Такие решительные заявления быстро сделали Черчилля утешителем и вдохновителем, а решимость достичь победы любой ценой, несмотря ни на что, показала, что у страны появился такой руководитель, который нужен был ей именно в тот момент. Американский журналист Квентин Рейнольдс вспоминал, как посетители паба на Флит-стрит в полной тишине слушали голос Черчилля, раздававшийся из радиоприемника. «Все сосредоточенно смотрели прямо на него, как будто стараясь разглядеть лицо Черчилля»[62], – писал он.
Тем временем немецкие войска быстро разделывались с голландцами, оружие и обмундирование у которых были совсем допотопными, чуть ли не времен Первой мировой войны. Голландцы уже почти и не надеялись, что британцы с французами придут к ним на помощь. В пять утра того дня, когда Черчилль должен был произнести свою речь, короля разбудил сержант полиции и сообщил, что звонит королева Вильгельмина. В первый момент он подумал, что это розыгрыш, но взял трубку и, к своему удивлению, услышал голос голландской правительницы.
«Она умоляла меня послать военные самолеты на защиту Голландии, – писал король в дневнике. – Я передал ее просьбу кому следовало и лег в постель. Нечасто бывает, что звонок будит в такой час, а особенно звонок от королевы. Но в наши дни возможно и это, и что-нибудь похуже». Британия, конечно, могла послать самолеты, вот только времени на спасение страны уже почти не оставалось. Днем Вильгельмина позвонила снова, в этот раз из Хариджа. Королеве приготовили специальный поезд, чтобы она добралась до Лондона. Они с королем еще никогда не встречались, но Георг VI отправился на вокзал Ливерпуль-стрит, чтобы приветствовать «коллегу». «Естественно, она была очень расстроена и даже не привезла с собой никакой одежды», – записал король. Королева была женщиной, что называется, в теле, и подобрать ей подходящий гардероб оказалось задачей не из простых.
Сначала Вильгельмина хотела вернуться и в Зеландии, на юго-западе страны, присоединиться к еще сопротивлявшимся голландским частям, но военная обстановка ухудшилась так быстро, что все посчитали это невозможным. На следующий день немецкие самолеты нанесли бомбовый удар по Роттердаму; когда они стали грозить, что сделают то же самое с Утрехтом, голландцы сдались. Вильгельмина осталась в Букингемском дворце, пытаясь оттуда, издалека, возглавить сопротивление. Британцы пришли в ужас от стремительной победы немцев. «Голландия опускает руки. Голландцы, храбрые бойцы, капитулируют после пяти дней войны. Ужасно», – писала Миртл в дневнике.
В тот же день немцы развили наступление в Арденнах и переправились через реку Маас, что, как полагала Франция, было совершенно невозможно. Премьер-министр Поль Рейно позвонил Черчиллю и сообщил о поражении своей страны. На следующий день Черчилль вылетел в Париж, чтобы лично оценить обстановку.
– Où est la masse de manoeuvre? (Где стратегический резерв?) – спросил он французского главнокомандующего Гамелена.
– Aucune. (Его нет.) – ответил Гамелен.
Тем временем немецкие части прорвали считавшуюся неприступной «линию Мажино» – систему заграждений и укреплений на восточной границе Франции. Наступавшие части могли отрезать от моря Британский экспедиционный корпус. К 20 мая авангард немцев достиг Абвиля на берегу пролива Ла-Манш, разбил 25-ю пехотную бригаду 50-й (Нортумбрийской) пехотной дивизии и занял город.
На фоне стремительного ухудшения военной обстановки королю предстояло выступить по радио по случаю Дня империи, 24 мая; это была его первая после Рождества речь. За три дня до назначенного, в 11 часов утра, Логу позвонил Хардинг и попросил прибыть к королю в четыре часа, чтобы помочь с подготовкой. Лог прибыл на пятнадцать минут раньше; его встретил Хардинг, раздавленный плохими новостями из Абвиля.
Однако, когда Лога пригласили к королю, тот оказался в странно приподнятом настроении. Стоя на балконе в своей обычной военной форме, он свистел молодой корги, которая сидела под платаном в саду Букингемского дворца и никак не могла сообразить, откуда ее зовут. На висках у короля было больше седины, чем помнилось Логу. Сказывалось напряжение войны. Лог приблизился, король обернулся и, как всегда, широко улыбнулся ему.
Они прошли в кабинет короля. На время войны все картины и ценные вещи отправили на склад, и единственным украшением осталась ваза с цветами. Логу понравился текст предстоящей речи, но они все-таки принялись читать ее вместе, чтобы понять, где и что можно поправить. В это время раздался тихий стук в дверь. Пришла королева, одетая в пепельно-серое платье, с крупной бриллиантовой брошью в виде бабочки на левом плече. Записывая согласованные изменения, король говорил с Логом об успехах Британских вооруженных сил и о том, что «можно гордиться парнями из Австралии, Канады и Новой Зеландии».
Вскоре Лог ушел. «Приятно вспоминать, как я распрощался, поцеловал руки королю и королеве; оба стояли у окна, освещенные сзади солнцем, король в форме фельдмаршала, а королева в сером платье», – записал он в дневнике.
В День империи Лог прибыл во дворец после обеда. Там уже были генеральный директор Би-би-си Огилви и звукоинженер Вуд, который уже три года работал с королем и стал ему близким человеком. Он не только отвечал за техническую сторону дела, но, как и Лог, часто подсказывал, что́ можно поменять в тексте речи и как сделать его проще, выбросив те места, где король мог споткнуться[63]. Вуд и Лог хорошо сработались, но не всегда соглашались друг с другом; так, Лог требовал, чтобы король во время передачи стоял за высоким пюпитром, считая, что правильное дыхание помогает ему говорить четко и разборчиво. Вуд возражал, что это неудобно, и со временем победил – король садился перед микрофоном, как делают все выступающие по радио. «Это было очень нелегко, – вспоминал он потом. – Нужен был особый такт, ведь я был не известным специалистом с Харли-стрит, а всего лишь специалистом по микрофонам, и он не сразу стал прислушиваться к тому, что я говорил, и доверять мне. Но мы поладили»[64]. В тот раз, как и всегда, Вуд все сделал хорошо и проверил, готово ли помещение к передаче. Он провел кабель и в бомбоубежище: в случае воздушной тревоги король мог бы говорить оттуда. «Что бы ни случилось, – писал Лог, – передача бы не прервалась».
Лог вместе с королем вошел в комнату, откуда должна была вестись трансляция и где, к их радости, было прохладно: окна оставили открытыми, чтобы не повторилось мучение, накануне пережитое королевой Вильгельминой: она зачитывала обращение к голландским колониям в Карибском регионе, а в комнате было жарко и душно, точно на пожаре. Лог предложил лишь немного изменить текст: в начале речи сказать не «год тому назад», а «в День империи, год тому назад». Они в последний раз просмотрели речь, и за восемь минут до начала король ушел к себе, чтобы еще раз повторить самые трудные места.
Вся Британия с нетерпением ждала передачи. Кинотеатры закончили сеансы пораньше, и к девяти часам вечера толпы людей начали собираться у радиомагазинов, а в клубах и вестибюлях гостиниц стало тихо. Миллионы людей сидели дома перед радиоприемниками. День империи приобрел особое значение в военное время, потому что все ее государства вносили огромный вклад в борьбу. Король должен был говорить после передачи под названием «Братья по оружию» (Brothers in Arms). Она была адресована людям, родившимся и выросшим за пределами Англии, чтобы «со всей определенностью продемонстрировать единство и силу, символом которых и является День империи». Речь должна была длиться рекордные двенадцать с половиной минут и стать самым серьезным испытанием для короля за все годы работы с Логом.
За минуту до начала король переступил порог и подошел к открытому окну, за которым начинало темнеть. Стоял прекрасный, тихий весенний вечер. «Не верится, что за какую-то сотню миль отсюда люди убивают друг друга», – подумал Лог.
Красная сигнальная лампа мигнула четыре раза и погасла – пора было начинать. Король сделал два шага к столу, Лог пожал ему руку, желая удачи. Этот жест показывал, насколько близкими стали их отношения; никому не было дозволено без разрешения касаться короля.
«В День империи год тому назад я говорил с вами, народы империи, из Виннипега, самого сердца Канады, – начал король именно так, как Лог ему посоветовал. – Тогда не было войны, и речь шла об идеалах свободы, справедливости и мира, на которых основано наше Содружество. Потом тучи сгустились, но я все равно надеялся, что эти идеалы обретут еще большую полноту и значимость и им не помешает страшная мясорубка войны. Этого не произошло. Зло, которое мы неустанно, всеми силами старались отвратить, все-таки обрушилось на нас».
Король продолжал, улыбаясь по-мальчишески – по крайней мере, так казалось Логу, – когда легко расправлялся с каким-нибудь заковыристым словом. Народы Британии, говорил король, вели «решающую битву», и его голос звенел от напряжения. «Не заблуждайтесь: наши враги стремятся не просто к территориальным завоеваниям; их цель – полное, окончательное уничтожение империи и всех ее основ, а в конечном счете – завоевание мира. И если они возьмут верх, то обрушат на нас всю свою ненависть и жестокость, которые уже продемонстрировали».