Кроме того, слежка тайной полиции Наполеона делала опасной помощь вдове генерала, впавшего в немилость императора. Матери Дюма помогали только ближайшие родственники, да и то тайком.
В своих «Воспоминаниях» Дюма не говорит о голоде, от которого страдал в юности; но об этом рассказано в романе «Анж Питу»: маленький крестьянин, кого морит голодом скупая мачеха, чувствует то, что пережил и сам Дюма.
Бедность семьи Дюма подтверждается и той поспешностью, с какой вдова национального героя согласилась содержать лавку, торгующую табаком и солью. Лавка госпожи Дюма представляла собой всего лишь дыру в стене, и торговля этими товарами государственной монополии, приносящая жалкий доход, отличалась от вспомоществования беднякам лишь тем, что эту помощь матери писателя ещё надо было зарабатывать.
В течение многих лет Александр носил одежды, перешитые из старых мундиров отца, и разевал рот от зависти, если видел приехавшего из Парижа франта в новом костюме. Нет ничего удивительного в том, что Дюма, став достаточно богатым, чтобы позволить себе покупать модную одежду, наряжался как павлин.
Что касается еды, то она никогда не теряла для Дюма своего значения. Когда написанная им пьеса впервые принесла Дюма кругленькую сумму, он примчался в ближайший ресторан и оплатил свои обеды на год вперёд.
Целый год можно было не думать о том, где сегодня пообедать!
Человек, не знавший мук голода, ни за что не повёл бы себя так.
Всю жизнь еда была главной заботой Дюма. Единственным его хобби была готовка, а последней книгой — можно даже сказать почти завещанием — оказался «Большой кулинарный словарь».
Мать Дюма, женщина миниатюрная, — размер её талии был меньше размера икры мужа, — даже не могла представить себе, что сын мечтает о горах еды. Она считала свою бедность наказанием, которому Бог подвергнул её за то, что она совершила грех гордыни и вмешалась в Историю.
Но разве она могла утаить Историю от Александра? Множество раз захватчики угрожали Франции, и обитатели Виллер-Котре, закопав в землю свои сбережения, разбегались. С высоты чердака юный Александр наблюдал бой между французскими кирасирами и немецкими кавалеристами. На его глазах умирали от ран солдаты. Сквозь щёлку в ставнях он видел казаков, галопом скачущих по дороге на Париж.
Дюма видел, как радовались роялисты возвращению на трон Бурбонов; он видел, как они мгновенно переменили свои взгляды, когда Наполеон бежал с острова Эльба и настали Сто дней.
В течение жаркого лета 1815 года он наблюдал, как через Виллер-Котре проходит воссозданная Великая армия, поднимая тучи пыли. Пехотинцы — загорелые великаны в гетрах, с заплетёнными в косу волосами и пышными усами — шли целых три дня под несмолкаемый бой барабанов и звон фанфар более ста полков; едва смолкала музыка одного, как на горизонте появлялся следующий полк. Укрытые в кожаные чехлы, над марширующими войсками возвышались знамёна ста побед.
А потом как молния промчались в сверкающих, красочных мундирах отряды гусар, кирасир, драгун, мамелюков. Между ними двигались повозки, везущие продовольствие, патроны, орудия; и наконец — полевые кухни с маркитантками.
Зрители, стоявшие на обочинах дороги, громко кричали: «Да здравствует император!»
— Ты не будешь приветствовать этого человека! — угрожающим тоном заявила госпожа Дюма сыну. — Я тебе запрещаю. Из-за него ты остался сиротой и ходишь в лохмотьях.
И она заставила Дюма заниматься на скрипке в задней комнате лавки. Но он там не усидел. Дюма убежал и, влившись в толпу, ощущал вопреки своей воле, что у него сжимается горло от гордости и волнения.
Дюма охватило безумное желание закричать: «Да здравствует император!», но он закусил губы.
Потом во двор гостиницы «Золотой шар» быстро въехала карета; слуги сменили четырёх лошадей.
Александр проскользнул во двор. Внутри кареты он заметил бледного человека, откинувшегося на подушки сиденья.
— Да здравствует император! — вопила толпа.
Бледный мужчина вежливо кивнул.
Один Александр молчал. Но сердце готово было вырваться у него из груди. Он раскрыл рот и неожиданно во всё горло крикнул: «Да здравствует император!», и глаза его наполнились слезами. Бледный человек, снова кивнув головой, улыбнулся оборванному мальчишке.
В конце июня пошли дожди, и однажды забрызганная грязью карета на большой скорости промчалась по городку, резко остановилась перед гостиницей, и лошадей сменили гораздо быстрее, чем в прошлый раз. Тогда карета императора двигалась в хвосте армии; теперь она её опережала.
Императора не встречала толпа, ибо слух о великом поражении под Ватерлоо уже достиг Виллер-Котре, и «флюгеры» снова были озабочены тем, чтобы поскорее выяснить, откуда ветер дует.
Дюма случайно оказался у гостиницы и видел в карете Наполеона; лицо императора было похоже на мраморную маску, и он ещё глубже забивался в подушки сиденья. Один Дюма крикнул: «Да здравствует император!» Конюшие посмотрели на него с удивлением, но пассажир кареты, казалось, его не слышал.
Потом несколько дней через городок тянулись усталые люди; солдаты в окровавленных повязках толкали перед собой тачки, в которых, без барабанного боя и фанфар, везли в Париж своих более тяжело раненных товарищей.
Это шла похоронная процессия Империи. И, быстро просачиваясь сквозь ряды этих бредущих пешком людей, которые не оказывали сопротивления, сначала проследовали поляки, потом конные ганноверцы и, наконец, мощная английская пехота.
Почему Наполеон, человек, ненавидимый всеми, мог оказывать на французов столь сильное влияние? Не потому ли, что он приукрашивал жизнь, придавал ей красоту, превращал жизнь в приключение?
Ведь то же самое впоследствии делал и Дюма посредством своих книг.
Вы скажете, это обман. Да, конечно. Но, Боже, как сильно обольщал этот обман!
Госпожа Дюма, наоборот, не давала себя обольстить. Для неё, как и для Боссюэ[51], история была либо Божьей наградой, либо Божьим наказанием, а не пышным спектаклем, кавалькадой всадников, обманчивой видимостью.
Решив избавить сына от Истории, она экономила на всём и терпела лишения, чтобы каждую неделю откладывать три франка, необходимых для расплаты с господином Юро за ежедневный скрипичный урок Александра. Осталось лишь заставить мальчика учиться; использовав все средства, чтобы принудить сына играть, мать решила его бить.
Через два года уроков господин Юро со слезами на глазах сказал госпоже Дюма;
— Никто лучше вас, мадам, не знает, как нужны мне каждую неделю эти три франка. Но грех отнимать у вас то, что необходимо вам так же, как и мне, отнимать у вас деньги, хотя вы никогда не сделаете из этого мальчика скрипача. Не настаивайте, не искушайте меня вашими тремя франками. Дайте мне умереть со спокойной совестью.
Да и как его матери могло прийти в голову сделать из Александра скрипача, если каждый день через открытую дверь он мог видеть, как торговец оружием развешивает на стене принадлежавшие его отцу шпаги, пистолеты, ружья, количество которых убывало по мере их распродажи?
Торговец сжалился над Александром и пригласил к себе в лавку; он показал ему, как стрелять из кремниевого ружья и справляться с отдачей, как держать оружие, преодолевая преграду, чтобы не разрядить его в себя, как сохранять порох сухим в сырую погоду, как избежать вспышки.
Александр слушал его с таким выражением восхищения и признательности на лице, что на него было почти неловко смотреть. И Дюма на всю жизнь сохранил глубокую благодарность этому оружейнику.
Да и как его мать могла думать, что сделает сына скрипачом, если он, встав на рассвете, убегал в старый королевский лес и пропадал там весь день?
Напрасно она била сына, доводя его до слёз по вечерам; ей не удавалось заставить Александра играть, ибо она отказывалась расходовать две свечи, которые приходилось ставить в ручной подсвечник, чтобы освещать папку с нотами, и, естественно, по этой причине Александр возвращался домой с наступлением темноты. Гуляя в лесу в любую погоду, он приучил себя переносить холод, дождь, снег и до конца своих дней не знал, если можно так выразиться, что такое болезни. Но бродяжничество на свежем воздухе возбуждало аппетит, и Дюма ещё сильнее страдал от голода.
Да и как она могла сделать скрипача из мальчишки, который всё своё время проводил в лесу, устраивая ловушки на зайцев, ловя птиц на дощечки, намазанные смолой, а жаворонков и белок — на приманки?
С каждым днём Александр всё более ловко обманывал сторожей охотничьих угодий. Иногда он указывал им ловушку, им самим тайком устроенную, приобретая тем самым репутацию честного малого, и сторожа, вместо того чтобы подозревать Дюма, ему доверяли.
В огромном лесу орудовали и другие браконьеры; Дюма быстро подружился с ними, и они научили мальчика множеству уловок: например, ловить сойку и живьём её ощипывать; на её крики с расстояния примерно в одно лье слетались все птицы, и оставалось только накинуть на них сеть, в то время как они забавлялись, забивая клювами уже беззащитную жертву.
Прочитав спустя много лет Фенимора Купера[52], Дюма узнал себя в его трапперах[53]. Когда Дюма расписывал свои охотничьи подвиги в России, Африке и Швейцарии, некоторые читатели отмечали, что он — обыкновенный браконьер. Дюма стрелял по зайцу, стоявшему на месте. Подстреливал куропатку на земле, а не в воздухе, как полагается истинному охотнику.
Дюма действительно стрелял дичь с единственной мыслью её съесть, и охотой это никак не назовёшь.
Да, Дюма мечтал об одном — наесться досыта. Поймав дюжину птичек, он тотчас насаживал их на вертел и зажаривал; он доставал из кармана кусок хлеба, чтобы не потерять ни единой капельки жира, капающего из крохотных скелетиков, и только мысль о матери, которая ужинает сейчас дома вчерашней похлёбкой, портила ему удовольствие.