На другой день в схватку ринулись почти все консервативные газеты. «Это гнусность!» — восклицал «Корсэр» и заявлял, что автор пьесы, вне всякого сомнения, был подкуплен на деньги из тайных фондов иезуитов с целью уничтожить Францию. «Газетт де Франс» с ужасом писала о том, что «на сцене смеют открыто показывать заговор против трона и алтаря». Газета «Конститюсьонель» поносила это «святотатство», «эту дьявольскую сарабанду так называемых художников, которые пытаются разбить бюст Расина, великого классического драматурга Франции».
Но газеты не могли отнять у Дюма ночь его торжества и помешать толпе брать штурмом кассу театра.
Но это была лишь первая из триумфальных премьер Дюма. С успехом будут проходить премьеры его трагедий, мелодрам и весёлых комедий с невероятно изобретательной интригой. Дюма было суждено написать пьесы, которые продолжались добрых восемь часов, а также пьесы с продолжением, привлекавшие зрителей в театральный зал три вечера подряд; он сочинял пьесы, в которых актёры, сойдя со сцены, бегали среди зрителей по всему театру. Тридцать лет ему было дано изумлять парижскую публику то оглушительными успехами, то столь же оглушительными провалами, но никогда он не оставлял эту публику равнодушной.
В Париже, городе, где было двадцать тысяч миллионеров и двадцать тысяч проституток, где революционные речи звучали словно непрекраицающийся рокот грома, где префект полиции утверждал, что если трое мужчин спорят о политике в кафе на бульварах, то один из них, не дожидаясь завтрашнего дня, присылает ему отчёт об этом, в таком городе можно было лишь блистать остроумием или критиковать. В остатке была только скука.
Однажды вечером Дюма вышел из театра «Одеон», и его из экипажа окликнула женщина. Она пригласила Дюма сесть к ней и поцеловала его.
— Пожалуйста, напишите для меня пьесу, — попросила она. — Я обожаю вашу манеру изображать женщин.
Это была Мари Дорваль, актриса, известная своей способностью заставлять весь зал проливать слёзы на протяжении какой-нибудь трогательной мелодрамы. Она была любовницей Альфреда де Виньи, но несколько лет ей часто приходилось отказывать Дюма в своей благосклонности:
— Нет, мой милый, умоляю, нет. Вы знаете, как я падка на очарование мужчин.
Однажды она прибавила:
— Не настаивайте, помогите мне сопротивляться вам. Альфред считает меня белокрылым ангелом. Умоляю вас, милый, оставьте меня!
Именно для Мари Дорваль Дюма написал «Антони», быть может, свой самый громкий успех в театре.
Это была невероятная премьера! Мари Дорваль играла роль Адели, женщины, которая совершает грех супружеской измены, не в силах преодолеть своей страсти к любимому мужчине. А Мелани Вальдор, исполнявшая подобную роль в реальной жизни, присутствовала при развязке собственной любовной истории, перенесённой на сцену её бывшим любовником.
Тем временем этот любовник сидел в ложе рядом со своей недавней победой, провинциальной актрисой Белль Крельсамер, красавицей с иссиня-чёрными волосами и фиалковыми глазами; тело её отягощало дитя, будущая Мари-Александрина Дюма.
Подняв глаза, Дюма мог заметить белокурую Катрин Лабе с её юным сыном; а на сцене он мог видеть свою будущую любовницу Виржини Бурбье, актрису, делавшую первые шаги в театральной карьере.
Среди зрителей шумно аплодировала молодая женщина в мужском костюме: это была Жорж Санд, которая вскоре станет знаменитой романисткой и почти, но не совсем, любовницей Дюма. Поскольку Жорж Санд писала романы на основе собственных любовных авантюр, издатель Мюлоз предложил ей хотя бы однажды переспать с Дюма, чтобы найти сюжет для будущей книги.
«Антони» имел безумный успех. Когда опустился занавес, публика набросилась на автора и в порыве восторга буквально разорвала на нём одежду, наверное, потому, что в своей пьесе Дюма посмел утверждать: в адюльтере может быть больше любви и красоты, нежели в браке двух озлобленных супругов, и именно это страстно жаждали услышать Париж и весь мир.
Вскоре после этого триумфа, в солнечный весенний день, Дюма резко остановил резвую гнедую лошадь, запряжённую в его новый тильбюри светло-голубого цвета, перед домом № 1 на площади Итальянцев. Он проворно спрыгнул на землю, привязал лошадь и, перескакивая через несколько ступенек, взбежал на шестой этаж, крича:
— Катрин! Катрин! Скажи, чем могут заниматься люди, сидя взаперти в такую великолепную погоду? Поторопись, мы поедем кататься и где-нибудь пообедаем.
Катрин, занятая глажкой, откинула с потного лба прядь волос.
— Ну и ну, смотрите, кто пришёл! — воскликнула она, тогда как Дюма уже кружил по комнате сына, визжавшего от восторга. — Прежде мы не видели месье потому, что он был слишком занят, пытаясь разбогатеть; теперь мы его не видим потому, что он слишком поглощён жизнью богача. Взгляните только на эту куртку из белой кожи! Она, наверное, влетела в копеечку!
— Хватит, Катрин, ты теряешь время. Мы хотим поехать за город.
— Тогда ступайте на площадку, а я оденусь.
— Что за церемонии! Мы ведь тебя знаем, правда, Александр? Он — твой сын, а я — твой старый муж!
— Марш отсюда! — приказала Катрин.
И Дюма увёл сына на лестничную площадку, пока Катрин занималась своим туалетом. Потом она одела сына.
— Не тратьте зря время! — нетерпеливо подгонял их Дюма. — Пошевеливайтесь! Поехали!
— Мы ждали твоего прихода целых полгода, — возразила Катрин. — Значит, ты можешь подождать всего пять минут.
Наконец они уехали в быстром тильбюри; маленький Александр сиял от гордости, потому что ему разрешили держать поводья. Они пересекли полгорода, чтобы выбраться в окрестности, и всюду люди приветствовали Дюма, подбегали к экипажу, чтобы остановить его, пожать ему руку и переброситься парой словечек. И повсюду на тротуарах прохожие, завидев его, кричали: «Это же Дюма! Дюма!» А Дюма кричал им:
— Это мой сын! Что скажете о моём мужчинке? Правда, вылитый отец?
Они приехали за город, в Пасси, где за каменными оградами тянулись ряды прелестных домиков.
— Я забыл! — вдруг воскликнул Дюма. — У меня же здесь друг живёт. Да, но вот где? Кажется, в этом доме. Останови лошадь, Александр.
Тильбюри остановился, Дюма спрыгнул на землю, привязал поводья, потом помог сойти Катрин.
Он потянул за ручку; за дверью прозвенел колокольчик, но ответа не последовало.
— Неужели его нет дома? — спросил Дюма. — Это очень некстати!
Он снова позвонил. Но никто по-прежнему не откликался. Дюма толкнул решетчатую дверь; она открылась, так как не была заперта на ключ, и Дюма вошёл в крохотный садик, расположенный прямо напротив входа в кухню.
— Эй! Есть кто-нибудь? — крикнул он.
Ответом было молчание.
— Заходите, — предложил Дюма Катрин и сыну. — Обойдём сад и подойдём к двери.
Дюма посмотрел сквозь стекло.
— Никого нет! — удивился он. — Как это неосторожно: уходить и оставлять ключ в двери.
Он открыл дверь и спросил:
— Катрин, хочешь осмотреть дом?
— Нет, — ответила она. — Этого делать нельзя. Мы не можем просто так зайти к людям, когда их нет дома.
— Что за глупость! Мы добрые друзья. И подождём хозяина в доме.
И он втолкнул в дом Катрин и Александра.
— Гм! — крякнул Дюма. — Чувствуете, как вкусно пахнет! В печи, наверное, обед; они вернутся с минуты на минуту, и мы вместе будем пировать. Постой, Александр, давай посмотрим, не найдём ли мы чего-нибудь, что тебя позабавит. У моих друзей есть ребёнок. По-моему, это его комната.
Он открыл дверь; комната действительно оказалась детской, заваленной игрушками.
— Какая красивая комната! — воскликнула Катрин. — Ничего не трогай, Александр, а то ещё сломаешь.
— Ладно, ладно, что будет, если он сломает одну-две игрушки? — возразил Дюма. — Я за них заплачу. Не стесняйся, Александр, играй. А ты, Катрин, садись. Нам, быть может, придётся прождать целый час.
— Мне это не нравится, — сказала Катрин. — Совсем не нравится. Здесь я чувствую себя не в своей тарелке.
— Пустяки! Они поймут. Это добрые люди. Гм! Гм! Как, по-твоему, не жаркое ли подгорает? Им надо было бы загасить огонь... Пойду-ка я взгляну.
Дюма пошёл на кухню и занялся раскалённой добела печкой.
— Это жаркое пора вынимать, — сказал Дюма и открыл печку. — Ах, прекрасный кусок мяса! К счастью, я оказался здесь, чтобы вынуть его в нужную минуту. Иначе оно пережарилось бы. Как ты считаешь, к жаркому пойдёт томатный соус?
— А тебе что за дело?
— Мне интересно, есть ли тут томаты, жаренные в масле, — сказал Дюма и стал поднимать одну крышку за другой. — Нет! Какая ошибка! К этому жаркому нельзя подавать ничего другого, кроме томатного соуса... Давай поищем, не найдутся ли помидоры.
И Дюма начал обшаривать кухню.
— Ага! Да их целая куча! Чудесно! Знаешь, Катрин, что я сейчас сделаю? Приготовлю томатный соус. Послушай, завяжи на мне этот фартук.
Когда соус был готов, хозяева дома ещё не вернулись.
— По воскресеньям они, конечно, обедают поздно, — заметил Дюма. — А я проголодался. Я голоден, как медведь после зимней спячки. Меня в самом деле очень соблазняет это жаркое. Если я отрежу кусочек снизу, никто ведь не заметит?
— Я не позволю тебе этого! — вскричала Катрин. — Хватит шуток! Поехали домой.
— Но я голоден, — упорствовал Дюма. — Ладно, накрывай на стол. Мы будем обедать. Еды тут на всех хватит.
Несмотря на возражения Катрин, Дюма заставил её помочь ему накрыть стол, нарезал мясо, и все трое сели обедать.
— Ты ничего не ешь, Катрин, — заметил Дюма, поглощая огромные куски мяса. — Жаркое невкусное?
— Превосходное. Но не нравится мне всё это. Я нервничаю.
Дюма взглянул на часы и вскричал:
— Чёрт возьми! Я же опаздываю! Ровно через час у меня назначена репетиция в театре!
Он снял фартук и бросился к своему экипажу. Катрин, схватив за руку сына, побежала следом за ним, но, когда она выбежала на улицу, Дюма уже погонял лошадь.