Тут Гранье де Касаньяк, который, сидя среди публики, присутствовал на разбирательстве дела, что-то с раздражением выкрикнул.
— Вы желаете выступить свидетелем? — спросил его судья.
— Я не участвую в процессе, — ответил Гранье де Касаньяк.
— Тогда покиньте зал.
Судебные приставы вывели Гранье де Касаньяка из зала.
— Вы имеете ещё что-либо сообщить? — спросил Дюма председатель суда.
— Да. Как было условлено, противники должны были стрелять по сигналу. Дюжарье выстрелил и, увидев, что промахнулся, отбросил пистолет и ждал выстрела Бовалона. Тот целился так долго и тщательно, что один из секундантов даже обругал его. Бовалон не обратил на это внимания и убил Дюжарье выстрелом в голову.
— Понятно, продолжайте.
— Секунданты Дюжарье — это очевидно — не дали ему всех необходимых инструкций. Дюжарье не следовало бы бросать пистолет; он имел право держать его перед лицом, чтобы, по крайней мере, защищать эту часть своего тела. Вот почему благодаря, с одной стороны, преступному сговору, а с другой — незнанию правил поединка Дюжарье и дал себя убить.
— Я не понимаю, — возразил судья, — почему вы перед лицом этой трагедии продолжаете защищать дуэль. Не проще ли было, если бы Дюжарье отказался драться и обратился в полицию? Он спас бы себе жизнь.
— А к чему спасать свою жизнь, если вместе с ней человек не может спасти собственную честь? В кругах политики, журналистики, литературы и искусства честь — это священное слово. Дюжарье был директор крупной газеты; будучи оскорблённым, он не мог не отстаивать свою честь. Если бы он этого не сделал, он, вероятно, остался бы жив, но перестал бы быть французом. Все салоны Парижа закрыли бы перед ним свои двери; его лучшие друзья перестали бы с ним раскланиваться; он не смог бы больше продать ни одного номера «Ля Пресс», а люди покупали бы его газету лишь для того, чтобы выбросить её в сточную канаву. Да и чего стоит газета, если её возглавляет бесчестный человек?
— В таком случае, что же может помешать любому директору достойной газеты быть убитым или обесчещенным?
— Только его решимость дорого отдать свою жизнь, — гордо провозгласил Дюма. — Любому человеку чести, который подвергается опасности в той борьбе талантов и честолюбия, что идёт в нашей столице, достаточно проводить два часа в неделю в фехтовальном зале или в тире, чтобы заставить бояться и уважать себя. Платные убийцы никогда не станут ссориться с человеком, который умеет обращаться с оружием, несущим смерть.
— Значит, вы продолжаете упорствовать в оправдании дуэлей? — спросил судья.
— Да, я оправдываю их согласно Дуэльному кодексу, который должен быть признан законом.
— Вы полагаете, что этому устаревшему обычаю найдётся место в современном мире?
— Больше, чем когда-либо раньше, — ответил Дюма, — ибо сегодня Франция, увы, перестала быть самой богатой и самой сильной страной в мире. От прославленного стиха дю Белле[116] «Франция, матерь искусств, воинской доблести и законов»[117] нам остались лишь искусства, где мы сохраняем превосходство. Поэтому нам необходимо относиться к нашим искусствам и нашей культуре с величайшей серьёзностью. Мы должны не щадить собственных жизней в защите наших идей и наших идеалов. Только действуя таким образом, мы в определённом смысле останемся величайшим народом на земле, тем народом, к кому всегда будут обращаться люди, стремящиеся постигнуть истинное значение таких слов, как мужество, честь, красота и правда.
Публика — в ней находилось несколько самых известных литераторов Франции, — охваченная патриотическим восторгом, устроила Дюма овацию. Садясь на своё место рядом с сыном, Дюма шепнул:
— Теперь твоя очередь. Постарайся произвести такое же впечатление.
Александр тоже выступил в качестве свидетеля. Разумеется, он не сумел сравняться в красноречии с отцом; когда же он рассказал о том, как пытался обратить на себя ярость Бовалона, стремясь защитить беспомощного Дюжарье, по рядам пронёсся одобрительный ропот.
Никогда ещё репутация обоих Дюма не стояла так высоко[118].
Глава XXIXОНИ ЗАТМИЛИ ЗВЁЗДЫ!
Ни один писатель в истории литературы не был более плодовитым и популярным, чем Дюма в тот период своей жизни. С его пера беспрерывным потоком струились книги. С ошеломляющим успехом один за другим печатались романы «Ожерелье королевы», «Сорок пять», «Двадцать лет спустя».
Но одновременно он восхищал Париж созданным им «Историческим театром», здание для которого построили по личным указаниям Дюма. Театр открылся премьерой «Королевы Марго». Люди двое суток выстаивали очередь в кассу, чтобы попасть на спектакль. Занавес поднялся в половине одиннадцатого вечера, а в последний раз опустился лишь в три утра, после пяти с половиной часов захватывающей мелодрамы, которая прошла под гром аплодисментов.
Но она не стала рекордом Дюма: его мелодрама «Граф де Монте-Кристо», слишком длинная, чтобы её можно было сыграть в один вечер, шла три вечера подряд.
Кроме того, Дюма тогда написал два труда по истории о царствованиях Людовика XIV и Людовика XV. В разное время Дюма был директором трёх республиканских и демократических политических журналов, а в бурные годы, отделявшие революцию 1848 года от государственного переворота Наполеона III, несколько раз в различных округах выставлял свою кандидатуру в Национальное собрание. Его провал удивил и огорчил Дюма, ибо на предвыборные собрания, где он блистал красноречием, сбегались толпы.
В те годы Дюма находился в зените славы, и утверждали, что он зарабатывает восемьсот тысяч франков в год, а эти деньги во времена, когда мужчина мог прокормить семью на три франка в день, представляли собой королевский доход.
Но и расходы Дюма были поистине королевскими. Он жил в роскошном замке, который выстроил себе в Марли-лё-Руа, и ему нравилось приглашать до шестисот персон на свои пантагрюэлевские пиршества, особенно на праздники, когда, например, все гости должны были являться в одеяниях древних римлян, а подаваемые блюда и обстановка тоже были навеяны Древним Римом. Зачастую сам Дюма не участвовал в этих грандиозных пикниках; вынужденный выполнять обязательства перед издателями, он оставался в своём кабинете и выходил к гостям лишь во время фейерверка, которым неизменно завершались эти празднества.
Следя глазами за ракетами, возносящимися в небо перед тем, как разлететься снопами золотых брызг, Дюма иногда восклицал: «Они затмили звёзды!»
Дюма был добычей нахлебников, кое-кто из них жил под его кровом по нескольку лет. Какая-то робость мешала ему осведомиться у этих людей, что они делают в его доме. Однажды за обедом Дюма попросил сидящего рядом с ним гостя:
— Представьте меня, пожалуйста, некоторым из гостей.
— Я сам здесь посторонний, — ответил сосед, снова наполняя шампанским свой бокал.
Но самый характерный случай, дающий представление о доме Дюма, произошёл с Рускони.
В конце месяца, когда его прислуга выстраивалась в гостиной для получения жалованья, Дюма вдруг заметил среди слуг маленького, седенького человечка, совершенно ему незнакомого.
— А вы... тоже работаете у меня? — спросил Дюма, когда очередь дошла до старичка.
— Ах, господин Дюма! — оскорблённым тоном воскликнул гном. — Неужели вы меня забыли? Я — Рускони.
— Ах да, да, — поспешно ответил Дюма, пытаясь не выдать своего неведения. — И сколько я вам плачу?
— Сто двадцать франков в месяц, господин Дюма, — сообщил Рускони.
Много лет все наблюдали, как этот карлик семенит по дому, но никто так и не узнал, чем он занимался.
— Вам это должно быть известно, — сказал кто-то Дюма. — В конце концов, вы же брали его на службу.
— Я тоже так предполагаю, — согласился Дюма, — но, убей меня, припомнить ничего не могу.
— Но что он делает?
— Несколько раз, когда он пробегал мимо меня, я останавливал его и просил о какой-нибудь маленькой услуге. В таких случаях он неизменно смотрел на меня полными слёз глазами и восклицал: «Ах, господин Дюма, да будь у меня даже четыре руки, я с радостью предоставил бы их в ваше распоряжение!» Или ещё лучше: «Если бы я мог сразу быть в двух местах...» Можно ли придираться к человеку, когда видишь такую преданность?
— Пусть так, но вы могли бы выставить его, — сказал Дюма один из друзей.
— Выгнать? Без всякой причины? Конечно, если я смог бы установить, что он делает, то легко нашёл бы недостатки в его работе и уволил. Но поскольку мне уже много лет неизвестно, чем он в доме занят, я должен предполагать, что работу свою он исполняет исправно.
Редкие люди, кому удалось поговорить с Рускони, смогли вытянуть из него всего одну фразу: «Я был начальником полиции на острове Эльба; моим старым глазам выпало счастье видеть двух величайших людей нашего века — Наполеона и Дюма».
Глава XXXПУСТЯК!
Александра больше всех забавляли эти истории о расточительности отца, и при любом удобном случае он пересказывал их своим друзьям. Когда это безрассудное мотовство всё чаще и чаще опустошало кропильницу, Александра это ничуть не волновало, ибо ему стоило подождать день-другой, чтобы снова набить свои карманы деньгами.
Тем не менее именно в это время Дюма решил упростить свой образ жизни. Множество людей, обременявших своим присутствием его дом, не оставляли Дюма местечка, где бы он мог приткнуться. Необходимость писать всё больше и больше грозила вообще отнять у него отдых.
Прогуливаясь однажды в окрестностях городка Сен-Жермен, Дюма поднялся на холм Ферран, остановился на вершине и залюбовался видом на долину Сены.
— Ах, что ещё нужно человеку, кроме взгляда на уголок великолепия Божьего? — спросил он себя. — Иметь только корку хлеба, чашку чаю и, разумеется, бумагу, на чём писать.