— Неужели уже поздно? — пробормотал Александр. — Я должен действовать как твой секундант?
— Нет, — ответил Дюма. — О дуэли теперь и речи быть не может; я слишком разъярён. Я трепещу при мысли о том, что смогу потерять самообладание и натворить нечто страшное, если сойдусь в поединке с этим мерзавцем.
— Разве не этого заслуживает Мирекур? — вскричал Александр. — При малейшей оплошности с моей стороны его сынишка, этот маленький негодяй, не дрогнув, воткнул бы мне шпагу в грудь.
— Возможно, ты прав. Быть может, мир ждёт, чтобы я совершил нечто страшное. Наверное, люди обвиняют меня в том, будто я инсценировал свои дуэли потому, что всегда избегал страшного.
— Да! — воскликнул Александр. — В коллеже ничто не доставляло мне таких мучений, как насмешки, которые мне приходилось выносить из-за твоих дуэлей. Я надеялся, что ты всё-таки убьёшь кого-нибудь, и это станет неопровержимым доказательством.
— Ты действительно хочешь, чтобы твой отец убил человека?
— Да, и молю Бога, чтобы он исполнил моё желание.
— Твои слова означают, что ты не веришь мне.
— Верю, папа. Я просто хочу от тебя поступка, который убедил бы всех в том, что ты не играл комедию.
— Убедить всех?! Кто и когда смог это сделать? Даже Христу не удалось. Попытайся найти гения, который напишет за тебя шедевры. Поди попробуй! А ведь находятся люди, которые верят, будто я проделал это более полусотни раз. Знаешь, мне необходимо остерегаться и не действовать под влиянием гнева; я могу натворить такое, о чём потом буду жалеть, такое, что омрачит остаток моих дней и, может быть, убьёт мой талант. Но может случиться, что в один прекрасный день я буду вынужден предоставить этим мерзавцам то, чего они от меня хотят: труп! Я швырну этот труп им в лицо! Я тебе обещаю! Ну а теперь хватит болтать. За дело!
Дюма уселся за письменный стол, тогда как Александр ушёл, радуясь мысли, что в один прекрасный день его отец больше не сдержит своей ярости.
Но в отношении Мирекура Дюма свой гнев сдержал. Он подал на него в суд; за клевету Мирекура приговорили к двум неделям тюрьмы и штрафу в триста франков.
Мирекур посчитал, что он недорого заплатил за удовольствие разоблачить перед всем миром истинную суть Дюма и привлечь внимание всего Парижа к собственной персоне. Успех его диатрибы против Дюма подвигнул Мирекура на то, что он целую четверть века публично «раздевал» всех прославленных знаменитостей Франции и Европы. Он много зарабатывал на продаже своих брошюрок, озаглавленных «Современная история», вплоть до того дня, пока один из его платных сотрудников не разоблачил самого Мирекура в той же порочной практике, в какой тот обвинял Дюма. Эжен де Мирекур удалился в монастырь, где и умер.
Глава XXXVIТАЙНА, КОТОРАЯ ДОЛЖНА ОСТАТЬСЯ НЕПРИКОСНОВЕННОЙ
Главной жертвой «дела Мирекура» пал, наверное, Александр.
Начиная с этого времени он чувствовал себя очень неуютно в обществе отца; Александра так терзали вопросы, которые нельзя было задать отцу, что он нашёл какой-то предлог, чтобы перебраться в Париж. Сняв скромную комнатку, он впрягся в работу писателя, решив самостоятельно зарабатывать на хлеб.
Александр глубоко страдал. Он избегал самых близких друзей, ошибочно думая, что они будут смотреть на него с насмешкой, а в их самых банальных словах сквозить презрение.
Он писал день и ночь, по многу раз переделывая каждую страницу, чернила на которой размывали слёзы бессильного гнева.
Дюма же как ни в чём не бывало продолжал вести свою привычную жизнь. Тем не менее он говорил сыну:
— Не спорь со мной! Я кончился! Ни один уважающий себя критик больше не хочет иметь со мной дело; следовательно, я попал в грустное положение писателя, который работает только для читателей. Потомство, по мнению тех, кто, по-видимому, сам оказывался в подобном положении, уже вычеркнуло моё имя. Поэтому я вынужден рассчитывать лишь на современников, которые платят мне за книги немедленно; этой привычки потомство ещё не приобрело. В моих пьесах Париж отказывается видеть нечто иное, чем развлечение на один вечер; это постыдно, но приносит доход.
Но — и это хуже всего — моя мечта войти в число сорока «бессмертных» не сбудется никогда. Я тоже туда не допущен, как будто я — Мольер, Декарт, Паскаль, Руссо, Бомарше, Дидро, Стендаль или Бальзак. Мне ни за что не стать членом Французской Академии, подобно Фелетцу, Жаю, Понжервилю и прочим...
И естественно, рядом с Дюма по-прежнему оказывалось много женщин, которых он осыпал подарками, вызвавшими бы зависть у королевы; из-за них он всё больше погрязал в долгах. Дюма объяснял свои любовные успехи так: в Париже всем известно, говорил он, что я не способен драться на дуэли и писать без сотрудников, но женщины сохранили уверенность в том, что в любви мне ничья помощь не нужна.
Да, «делом Мирекура» больше был недоволен Александр, а не Дюма. Кстати, тогда во Франции недовольны были все. Нетерпеливый народ в конце концов взял штурмом королевский дворец и разграбил его под звуки песенки, написанной Дюма для его пьесы «Умереть за родину».
После революции 1848 года Дюма стал директором политического журнала и разъезжал по всей Франции, возя с собой столько оружия, что его хватило бы на вооружение целого отряда; он выдвигал свою кандидатуру в депутаты, беспрерывно создавал новые романы и пьесы, продолжая руководить «Историческим театром», где поставил «Даму с камелиями» в инсценировке сына. Но в те беспокойные времена театры пустовали. Пьеса не удержалась в афише; прошёл только один спектакль, и театр, на который наложили арест кредиторы, скоро закрылся. В итоге Дюма потерял более полумиллиона франков, хотя ничуть не утратил хорошего настроения.
— Ты очень спокойно воспринимаешь этот крах, — заметил Александр, невольно восхищаясь отцом.
— Конечно! Мне просто некогда об этом думать, — ответил Дюма.
И снова больше всех пострадал Александр, ибо ему, как любому безвестному драматургу, пришлось предлагать свою пьесу в другие театры.
Однажды Александр, подавленный неудачей, возвращаясь с очередной читки своей пьесы, остановился у книжного магазина, чья витрина была заполнена книгами отца. И в его мозгу снова всплыл вопрос, который он так часто гнал от себя: «Неужели действительно он один мог написать эти километры книг?» Александр припомнил множество анекдотов на сей счёт. Например, о человеке, который сказал Дюма: «В вашем романе «Бог располагает» я нашёл чудовищную ошибку».
«Я рад, что вы мне на неё указали. Эту книгу написал для меня Ксавье де Монтепэн[124]; придётся мне намылить ему башку».
«Я потрясён, что подобная ошибка ускользнула от вас при корректуре книги».
«Какой корректуре? Вы думаете, что у меня есть время прочитывать всё, что я печатаю?» — спросил Дюма, громко рассмеявшись.
Александр, погруженный в свои неприятные мысли, продолжал стоять перед книжным магазином, когда к нему подбежал маленький молодой человек с оливковой кожей и густыми курчавыми волосами и попытался его обнять. Александр его оттолкнул, но тот заулыбался и несколько раз показал пальцем на Александра, себя и книги в витрине. Этот карлик явно намекал на то, что и он сын великого и плодовитого Дюма. Жесты этого глухонемого привлекли внимание прохожих, люди смеялись, догадываясь, что происходит; Александр чувствовал себя сыном человека, который не только ставил своё имя на книгах, написанных другими, но и давал свою фамилию такому множеству бастардов, что те даже не знали друг о друге; ему казалось, будто он попал в ловушку, похожую на ту, что устроил Мирекур, и Александр, пожав карлику руку, пробился сквозь толпу зевак и вскочил в фиакр с тягостным ощущением, что повторяется его бегство с места нелепой дуэли в Сен-Мандэ.
Напрасно Александр убеждал себя, что этот глухонемой мог просто оказаться сумасшедшим, вообразившим себя сыном Дюма, мысль о собственном незаконном происхождении, о которой он давно забыл, снова начала неотступно его преследовать. Живя один, Александр теперь проводил всё своё время в воображаемых диалогах с отцом. Теперь он видел в нём только фанфарона, лицедея, фальсификатора и проникся к Дюма ненавистью. И, как следствие этого, винил себя за собственное отношение к матери.
Александр так давно не навещал мать, что Катрин, открыв ему дверь, сухим насмешливым тоном воскликнула:
— Ну вот, явился пропащий!
— Мама, — со слезами на глазах сказал Александр, — я хотел бы остаться здесь, жить с тобой.
— Почему ты плачешь? Ты думаешь, что я тебе откажу? — спросила она.
Катрин не стала расспрашивать сына, почему он пришёл к ней, и очень старалась сделать уютным своё бедное жилище. Но Александра это не радовало, и жизнь у матери обернулась ещё одной обидой на отца. «Ты научил меня презирать бедность, — мысленно обращался он к нему, — а теперь оставил без гроша...»
Он пытался с головой погрузиться в работу, но в доме орали дети, а то, что его пьесу нигде не брали, озлобляло Александра, лишало его ум остроты. Ему казалось, будто эти неудачи — следствие необоснованной популярности отца, будто завистники,которые не в силах подорвать репутацию Дюма, отыгрывались на нём.
Когда он представлял себе, что несправедливо служит козлом отпущения, гнев Александра на отца грозил перейти в насилие; его руки чесались от желания бить, крушить, давить, душить, но, за неимением ничего другого, он в таком случае хватал какую-нибудь деревяшку и в сердцах её разламывал.
Неделю спустя после государственного переворота, серым декабрьским утром, шёл мелкий сухой снег; Александр, погруженный, как обычно, в свою безмолвную схватку с отцом (чтобы сорвать своё зло, он гнул в руке ветку), неожиданно заметил бричку с откинутым верхом; в ней без шляпы и пальто стоял Дюма и, словно возничий древнеримской колесницы, устремлял прямо на него свою великолепную гнедую лошадь. Возница и животное совершенно не боялись холода, тогда как негритёнок Алексис дрожал, даже укутавшись пологом.