— Я — Видикинд Саксонский. Многие королевские дома стремились породниться со мной. Я захватил пограничные земли и изгнал оттуда франкских священнослужителей. Но в конце концов я был побеждён, и мне пришлось принять христианство. В тебе мало моей крови, а то я бы более подробно объяснил тебе суть моего дара — умения быстро отступать и резко менять свои убеждения.
Затем к кровати приблизилась огромная и внушительная фигура Карла Великого со скипетром и державой в руках:
— Моя империя простиралась от Пиренеев до Вислы, от Бретани — до Белграда. Мне принадлежали острова в Средиземном море, а в Италии даже государства. Церкви искали у меня защиты. Никогда со времени Римской империи не были объединены под одним монархом такие огромные территории и такое огромное количество людей. Маленький принц, в котором есть 336-я часть моей крови, я наделю тебя даром признавать надёжные естественные границы и стремиться к территориальной целостности. И я обещаю, что когда-нибудь тебя станут именовать «ваше величество» — титулом, которым во всей Франции обладал я один.
Затем пошло целое представление театра теней в исполнении сыновей Карла Великого, ссорящихся и дерущихся между собой из-за короны, которая в конце концов разлетелась на мелкие части, символизируя распад империи.
Затем выступил вперёд Роберт Сильный.
— Я женился на дочери одного из этих мелких царьков и вырвал корону у законного наследника Карла Великого, но я был слишком хитёр, чтобы самому носить её. Её надели мои сыновья. Я дарю тебе мужество и отвагу в бою, дарю способность предпочесть истинную власть над её видимыми атрибутами и, кроме того, умение выгодно жениться.
Среди его великих предков были не только мужчины. Здесь также присутствовала Бланка Кастильская, великолепная женщина, бывшая регентом Франции до того времени, пока не подрос её знаменитый сын.
— Я приношу тебе в дар умение терпеньем побеждать своих врагов, которые будут интриговать против тебя, как мои враги интриговали против меня.
К кровати подошёл сын Бланки Кастильской. От его облика исходил чистый свет, над головой сиял золотистый нимб.
— Я даю тебе своё имя, — сказал он просто, — и ещё любовь Бога. — Это был святой Людовик, выстроивший в Париже прекрасный храм, в котором хранится Тернистый Венец.
Затем прошла внушительная череда других королей, чья кровь текла в жилах маленького принца, принося в дар множество своих основных качеств — как хороших, так и дурных. Одних эти качества делали великими, других — слабыми и ничтожными, всё это сливалось в единое, довольно сложное и не всегда гармоничное целое. И всё же под властью потомков святого Людовика Франция развивалась и процветала.
Затем комнату заволокло тенью, и её пересёк призрак, которого ещё никогда и никто не видел живым — это была «Чёрная Смерть».
— Вы, короли, — прошипел призрак, и его дыхание наполнило комнату кладбищенским смрадом, — я дарю этому принцу то, что вам и не снилось. За несколько лет я уничтожил больше рыцарей и дворян, чем было убито во время всех крестовых походов. С их смертью умер и старый порядок, рыцарский дух, феодализм, послушание и покорность перед господином. Власть знати перестала быть неограниченной. Народ — крестьяне и ремесленники, ваши слуги, которых вы считали своими рабами, стали думать, стали мечтать о том, чтобы самим управлять своей жизнью. И этот день настанет, хотя ещё и не скоро. Мой дар — анархия в изменяющемся мире.
Как только призрак произнёс эти слова, как разразился гром и вспыхнула молния. Запах смерти исчез, теперь пахло дымом и порохом, и сквозь дым послышался жуткий вопль англичанина Роджера Бэкона:
— О Боже, зачем я вывел эту дьявольскую формулу, пусть даже и в виде анаграммы. Откуда мне было знать, что её расшифруют и используют таким образом. Мне ведь так нравилось заниматься естественными науками!
Затем поднялся смуглый низколобый призрак Филиппа IV.
— Я дарю тебе, — сказал он своему потомку, который как раз в эту секунду стал открывать глаза, — суеверность. Когда я был королём, один колдун, желающий занять мой трон, слепил из воска фигуру моего сына и поставил её на солнце. Если бы я не убрал её до того, как она растаяла, мой сын бы умер, и королём стал тот колдун, потому что он был женат на моей сестре. Я пригласил его к себе во дворец, когда он меньше всего ожидал, велел его схватить и убить. Иногда убийства оправданны, не принимай всех принципов Людовика Святого. Будь практичным. Должен добавить, — предупредил Филипп IV, — что из-за этого убийства у меня было немало неприятностей. Оказалось, что этот колдун был дружен с Эдуардом Английским, даже состоял с ним в каких-то родственных отношениях — ведь почти все королевские семьи связаны между собой родственными узами. У нас с Англией случилась размолвка. Остерегайся Эдуардов Английских. И я вручаю тебе ещё один дар: Столетнюю войну. Она тянется уже восемьдесят лет, демонстрируя невероятную жизнеспособность. Когда придёт твой черёд вести её, обрати особое внимание на это новое изобретение — порох. Жаль, что у меня его не было.
Поспешно, поскольку дитя уже открывало глазки, подошёл король Иоанн Добрый, прозванный так потому, что он был добрее, хотя и не намного, своего отца, а затем король Карл V, величаемый так, поскольку он был наделён дипломатическим талантом, переданным им младенцу.
И, наконец, самым последним подошёл маленький, жалкий старик с бессмысленными слезящимися глазами и всклокоченной седой бородой — это был Карл VI, дед новорождённого.
— Я награждаю тебя, — невнятно произнёс он, с трудом касаясь дрожащим указательным пальцем головки ребёнка, — безумием.
Наследный принц Людовик завопил, тени исчезли, и довольная повитуха опустилась на стул под радостные крики находившихся в комнате женщин.
— Ну и головища у него, — сказала она не без гордости. — Вытащить такую, не повредив младенца и не убив матери — это истинное искусство. А теперь живо принесите сюда для королевы жаровню с углями, и самую большую.
Прибежал паж, держа в руках раскалённую жаровню, но, прежде чем ему позволили войти в спальню, Бернар д’Арманьяк, один из советников короля, остановил его у дверей и, заставив открыть крышку, начал ворошить угли своим кинжалом. Видя, что герцог-архиепископ, пришедший сюда, чтобы совершить печальный обряд, с удивлением смотрит на него, Арманьяк объяснил:
— Ваше преосвященство, я знаю, что иногда такие жаровни могут быть использованы самым неожиданным образом.
— Но ведь королева только что родила! — воскликнул паж. — Это мальчик, наследник!
— Слава Господу, — прошептал герцог-архиепископ. Он был счастлив, что предстоят крестины, а не похороны. — Благодарю тебя, Всевышний, от имени Франции.
Как было бы хорошо, думала королева, если бы король Карл пренебрёг своей охотой и находился бы сейчас рядом с ней, с ней и их сыном, который кричал так громко и энергично. Этот ребёнок будет жить.
Глава 3
Королевский отпрыск будет жить, в чём не сомневались его предки со своим более широким восприятием времени и пространства, иначе они не вернулись бы на землю, чтобы принести свои дары, хотя не все подношения были столь желанны. Но среди ухаживающих за ним живых с их ограниченным жизненным опытом такой уверенности не было. Первые громкие крики сменились тревожным забытьём. Молодая кормилица, расшнуровавшая свой корсет, поддерживающий большие, белые налитые молоком груди, вызвавшие шёпот восхищения у мужской части придворных, собравшихся в спальне, расплакалась от досады, когда младенец отказался сосать. Его многообещающая активность в первые минуты жизни сменилась непонятной вялостью и сонливостью. Это человеческое существо нуждалось в питании, — только головка у него была крупной, пожалуй, даже чересчур крупной. Остальные части тела были маленькими и слабыми, особенно кривые тоненькие ножки. Однако он молча отворачивался от груди, ни за что не желая сосать.
— Этот мужчина ничего не понимает, — сказал граф Жан д’Арманьяк, — это юноша холодный и бесстрастный. — Граф Жан был главой великого дома Арманьяков. Он обращался к своему дядюшке, тому самому, который с такой подозрительностью ковырял кинжалом в углях жаровни: — Я бы показал юному принцу, как это делается.
— Да уж, не сомневаюсь, — неприязненно произнёс Бернар. Эти двое весьма друг друга недолюбливали.
Позвали другую кормилицу, но результат был тот же, и когда через несколько часов, уже ближе к утру, младенец всё ещё пребывал в этом полулетаргическом состоянии, стали опасаться, что ребёнок умрёт от слабости. Тогда герцог-архиепископ решил его немедленно крестить.
— Думаю, не будет большим грехом немного подогреть воду для крещения, — сказал он брату Жану. — Поставьте воду на огонь и снимите её, когда она станет такой же, как температура тела. Таков уж мой удел — крестить младенцев в подобном состоянии.
Брат Жан немного разбирался в медицине.
— Ваше преосвященство опасается судорог или того, что он подавится языком? Это случается при падучей болезни.
— Кто его знает, — ответил прелат. — Когда они так малы и слабы, трудно что-либо сказать. Но в любом случае, кому понравится, когда на темечко неожиданно плеснут холодной водой?
— Упаси Господи! — с ужасом ответил тот. Темечко у брата Жана было выбрито и блестело как у младенца. Холодная ванна вызвала у бедняги дрожь и отвращение, но он смиренно считал это своей жертвой Господу за тех грешников, которым, к их счастью, можно было ванны и не принимать. Ему было бы больно видеть, как на пульсирующее темечко малыша поливают холодной водой.
Принца окрестили Людовиком. И неизвестно, то ли этот священный обряд вызвал столь резкую перемену — в чём был убеждён брат Жан, то ли прошло какое-то время, необходимое для адаптации ребёнка к этому миру, а может быть, как считала повитуха, всему причиной соль, попавшая во время церемонии ему на язычок и вызвавшая у него жажду, но ребёнок снова громко закричал и, открыв свой розовый ротик, жадно впился в круглую белую грудь, упираясь в неё кулачками, и начал жадно сосать. Довольная кормилица зацокала языком и улыбнулась — её репутация была спасена, будущее обеспечено. Теперь на неё будет спрос у знатных молодых мамаш до тех пор, пока её муж-крестьянин, мужчина отменного здоровья, будет продолжать выполнять свои супружеские обязанности.