В среду утром Маргарита почувствовала себя лучше и даже немного поела. Отец Пуактевен выразил восторг по поводу того, что его диагноз подтвердился, и велел Жану Буте приготовить ещё лекарства. Однако к середине дня дофину вновь начало лихорадить, и она решила, что съела за завтраком испорченное яйцо.
— Я найду другого повара, — пообещал ей Людовик. Но он знал, что яйцо, которое она съела на завтрак, было свежим. Опасаясь яда, он сам пробовал всё, что подавали ей. Никто не стал бы пытаться отравить Маргариту из ненависти к ней самой — у неё не было врагов. Но кто-нибудь мог попытаться причинить боль ему. Как это можно было сделать, убив кого-нибудь, кого он любил: друга, лошадь, даже собаку.
К вечеру у Маргариты стали вырываться слабые крики, и она пожаловалась на боль в животе:
— Тебе надо сменить не повара, а жену.
— Маргарита, Маргарита, — успокаивал её Людовик, — не шути так. Я никогда не любил и никогда не смог бы полюбить другую женщину.
Цвет её лица в тот день внушал тревогу.
Жан Буте принёс смесь, но, взглянув на её лицо, неожиданно бросился вон из комнаты, в спешке шумно хлопнув дверью. Через несколько минут появился отец Пуактевен:
— Добрый вечер, монсеньор. Добрый вечер, госпожа дофина... О Боже мой! Спокойной ночи, монсеньор. Прощайте, госпожа дофина.
Он тоже захлопнул за собой дверь и испарился.
Людовик в ярости бросился за ним. Он готов был трясти его за загривок до тех пор, пока у лекаря не треснут зубы.
— Будьте прокляты, шумные, наглые, бесполезные лекари!
В коридоре он услышал голос стражника, который всегда стоял у его дверей, то ли чтобы защищать его, то ли чтобы шпионить за ним — он никогда не знал, для чего именно, — убегающего с криком: «Оспа!» Людовик быстро закрыл дверь, чтобы Маргарита не услышала ужасное слово, и на цыпочках вернулся на свой стул в изголовье её кровати. Казалось, она ничего не слышала. Её дыхание было очень слабым. Он не смог бы сказать, как долго он смотрел на неё, ему казалось, что он один. Затем у него за спиной раздался знакомый голос, который всегда, с тех пор как он помнил себя, утешал его в горе:
— Вам не страшно, Людовик?
— А вам, брат Жан? Отец Пуактевен испугался.
— Ваши уста источают яд, словно зубы гадюки. Не вините других в том, что они слабее вас. Мне бы тоже было страшно, если бы это была оспа, но это не оспа.
Людовик резко вскочил:
— Не истязайте меня надеждой. Я могу убить вас.
Брат Жан твёрдо положил ему руку на плечо, заставляя снова сесть:
— Надежда невелика. Это не оспа, но это очень тяжёлая болезнь, очень. Если Господь не сотворит чуда... Вы должны приготовиться к худшему, Людовик.
Плечи дофина опустились.
Упавшим голосом он произнёс.
— Для меня Он чуда не сотворит.
— Но я могу дать вам надежду на сохранение вашей собственной жизни. При дворе у вас не то чтобы совсем нет друзей. Бернар д’Арманьяк просил меня предупредить вас, чтобы вы немедленно, со всей поспешностью отбыли в ваши владения, ибо, если вы будете медлить, вам навяжут «почётный эскорт».
— Передайте Бернару мою искреннюю благодарность, но я должен оставаться здесь.
— Он также велел передать вам, что возглавлять «почётный эскорт» будет сам Пьер де Брезе.
Лицо Людовика посуровело, и он взглянул на брата Жана.
— Я полагаю, вы понимаете, что это значит.
— Догадываюсь.
— И тем не менее передайте Бернару, что я остаюсь.
Брат Жан вздохнул:
— Я передал его предупреждение. Теперь мне остаётся передать ваш ответ.
Но о том, что у Маргариты нет оспы, брат Жан рассказывать не собирался.
В пятницу Маргарите стало ещё чуть хуже четверга. Людовик опасался, так как она приходилась на тринадцатое число. В этот день Маргарита потеряла сознание и не приходила в себя до вечера, измученная лихорадкой. Но даже теперь, когда она была совершенно беспомощна, ужас, который вызвало единственное слово — «оспа», пришёл на защиту Людовику. Никто не осмеливался войти и схватить его, никто не заговаривал ни о каких «почётных эскортах» и ссылке. Карл и Аньес Сорель немедленно удалились в Боте-сюр-Марн, недалеко от Венсенского леса. В то же время ужасными угрозами Карлу удалось заставить отца Пуактевена и Жана Буте остаться и лечить дофину. Это они и делали, по три раза в день просовывая голову в дверной проём и справляясь о состоянии Маргариты. Людовик и брат Жан сообщали им о самочувствии больной.
В субботу брат Жан решил, что пришла пора совершить церковный обряд. Он попросил отца Пуактевена о помощи, но тот ответил, что нет смысла двум священникам находиться у смертного одра одного умирающего, кроме того, он уже обещал дать отпущение грехов другому лицу. Тогда брат Жан предложил ему передать тем членам совета, которые остались в городе, что конец, вероятно, недалёк.
— Вы решили поиграть в государственного деятеля, брат Жан, — заметил Людовик, — на вас это не похоже. Как вы вообще можете думать об этом?
— Потому что это касается вас, монсеньор. Я боюсь, что в скором времени вам не придётся больше заботиться о ком-нибудь, кроме себя самого. Сейчас, разумеется, вам не до этого, так что позвольте мне попробовать. Моё «обращение» к членам совета, по сути дела, касалось одного только Бернара д’Арманьяка. Он решит, что делать дальше. Для него это послужит сигналом к действию. Он всегда был вашим другом, как, впрочем, и Анри Леклерк, чьи прошлые поступки ясно доказывают, что он желает видеть вас на этом свете, а не на том.
— Я очень мало видел Анри Леклерка со времени взятия Лектура.
— Его вообще мало кто видел. Капитан Леклерк после падения Лектура впал в немилость.
Людовик рассеянно кивнул. Он не мог достаточно глубоко вникнуть в то, о чём ему говорили. Но один уголок его сознания всегда оставался ясным, какое бы горе не отягчало его душу, и он понял, что карьеру Анри Леклерка разрушила та неприятность с пушкой. Капитану, наверное, было очень нелегко, после того как он занимался проектами создания многофунтовых пушек, довольствоваться должностью придворного фейерверкера.
— Моё сообщение также поможет госпоже дофине, которая сейчас как никогда нуждается в наших молитвах.
В воскресенье торжественные богослужения за Маргариту прошли во всех соборах Франции от Руана до Монпелье, но во дворце по-прежнему никто не решался заходить к ней в комнату.
В понедельник утром ей, казалось, стало легче, и она весело беседовала с Людовиком и братом Жаном:
— Я буду жить. Я буду жить, дорогие мои мрачные друзья!
Но вскоре ей опять стало плохо:
— Наплевать на мою жизнь! Не говори мне... — задыхающийся голос, хрипота, появившаяся в тот злосчастный день, когда принцесса заболела, не оставляли никаких надежд — она бредила.
Челядинец, который каждый день оставлял еду под дверью и с криками убегал, боясь заразиться, услышал эти слова Маргариты, и вскоре уже до самого короля долетела весть о том, что дофина рассердилась на Людовика и желала скорее умереть, ибо она сказала: «Плевать на мою жизнь! Не говори мне больше этого!» Король Карл поверил и преисполнился гнева на Людовика:
— Я был мягкосердечен и сомневался, де Брезе. Заклинаю тебя, избавь нас от этого чудовища, пока оно не скрылось в Дофине!
Слова, которые услышал слуга и которые так облегчили совесть Карла, стали последними словами Маргариты. В полдень она снова впала в забытье, с приближением ночи её дыхание становилось всё реже и реже. Брат Жан поймал себя на том, что задерживает собственное дыхание, ожидая её следующего вздоха. И ждать приходилось каждый раз всё дольше. Она скончалась незадолго до полуночи. Смерть наступила так незаметно, что потом Людовик не мог вспомнить, когда именно это произошло, просто брат Жан сказал ему:
— Маргарита отошла в лучший мир, сын мой.
— О Боже мой, Боже мой... — прошептал Людовик и заплакал. Брат Жан-священник прочёл молитву, ибо брат Жан-лекарь был уже бессилен что-либо сделать.
Затем он обратился к дофину:
— Теперь вы должны позаботиться о себе. С этого момента вам небезопасно оставаться во Франции. Вы можете направиться либо в Бургундию, либо в Дофине, впрочем, я знаю, что вы выберете. Анри Леклерк ожидает в прихожей — а он более надёжный спутник, чем де Брезе. В вашей конюшне приготовлены свежие лошади. С Божию помощью я смогу сохранить печальную весть в тайне ещё несколько часов.
— И вы думаете, что я её вот так оставлю здесь. Стыдитесь, Жан Майори!
— Вас не допустили бы на похороны, даже если бы дали дожить до них, в чём я сомневаюсь. Король теперь ни перед чем не остановится. Всё, что отныне нужно Маргарите, — это ваши молитвы, а не ваше присутствие.
Странно, но он повторил собственные слова Маргариты, сказанные мужу, когда он носил траур по матери: «К чему это мёртвым?»
— Если я должен ехать, поедем со мной, брат Жан, — просил он.
— Может быть, позже. Сейчас я буду вам более полезен здесь.
В ту ночь, наверное, самую страшную в его жизни, оставляя смерть за плечами, Людовик выехал из Парижа. Анри Леклерк снял свой артиллерийский плащ и облачился в менее заметную одежду. Что же до наряда Людовика, то он всегда одевался просто, если не сказать бедно. Кроме того, его цирюльник уже несколько дней не появлялся, опасаясь заразы, и лицо дофина успело покрыться грубой крестьянской щетиной.
Долгое время они ехали молча. Наконец, Анри решился потревожить Людовика в его немом горе и сказал:
— Монсеньор мудро поступил, сняв изображение святых со своей шляпы.
— Мудро? Снял их? Он говорит, я снял их! Клянусь Богом, я сорвал их и втоптал в грязь! — закричал он и разрыдался.
КНИГА ТРЕТЬЯ
Глава 22
Дофине, как и Верхний Арманьяк, по большей части скалистая возвышенность. Местные крестьяне говорили, что даже в холодные зимние дни, когда небо безоблачно, а воздух кристально чист и неподвижен, когда стоит такая тишина, что стук копыт горных коз слышен за полмили, вода в тихих, маленьких горных озёрах не замерзает. Быстрые потоки могут покрываться льдом, водопады застывать, словно ледяные шторы, но маленькие горные озёра никогда не замерзают, будто вода в них какая-то особенная. Но стоит бросить в такое озеро небольшой камешек или даже просто коснуться поверхности воды пальцем, как произойдёт необъяснимое: прямо на глазах, ещё до того, как успокоятся круги на воде, оно превратится в огромную глыбу льда.