— Как только меня не называли, но «вашим преосвященством» ещё никогда.
Она откинула капюшон, и в свете фонаря привратник увидел, как её светлые волосы, растрепавшиеся в пути, золотым каскадом рассыпались по её плечам. Эффект получился неожиданным: в её обличье появилось нечто распутное.
— Прошу прощения, сударыня, — сконфуженно улыбаясь, пробормотал привратник. Хоть братья и были официально прикреплены к монастырю и смиренно трудились в монастырских угодьях, не брезгуя никакой работой, но монахами они не были.
У привратника были дети и жена-крестьянка, и поэтому он мог оценить Маргариту де Салиньяк.
— Госпожа де Салиньяк замёрзла и утомлена сегодняшним длинным путешествием, — сказал брат Жан. — Нельзя ли разжечь огонь в женском флигеле? — Для путешественниц в монастырях обычно отводили отдельное строение, неподалёку от ворот и как можно дальше от келий принявших обет братьев. Но, как правило, женские помещения плохо отапливались.
Привратник с вежливым поклоном ответил, что для него большая честь лично позаботиться о том, чтобы устроить мадемуазель в тепле и со всеми удобствами. Он отлично знает, как опасны для хрупкого женского здоровья длительные путешествия в такую холодную ночь. Для него эти хлопоты будут удовольствием и честью.
— Смотри только не переусердствуй ради здоровья госпожи и не сожги дом, — улыбнулся брат Жан.
Прежде чем оставить госпожу де Салиньяк одну, привратник постелил постель, положив два пуховых одеяла и соблазнительно взбив подушки, показал, как открывать и закрывать решетчатые ставни, предназначенные для того, чтобы защищать маленькую спальню от сквозняка, как запирать дверь, добавив, впрочем, что, хоть флигель стоит на отшибе, ей нечего бояться, так как он всю ночь будет на страже у ворот и с радостью окажет ей любую услугу. Кроме того, он принёс ей бокал знаменитого монастырского зеленоватого ликёра «Шартрез», обычный знак местного гостеприимства, и уверил её, что ликёр будет согревать её всю ночь, даже если вдруг погаснет огонь, что маловероятно, так как корявые тяжёлые брёвна дофинесской сосны горят, как дубовые.
— Что-нибудь ещё, сударыня?
Госпожа де Салиньяк взглянула на него, поблагодарила и пробормотала, что больше он ничего не может для неё сделать.
В доме приора, несколько более просторном, чем дома монахов, так как он предназначался для почётных гостей, приор приказал развести такой огонь в очаге, словно дом предстояло обогреть после морозов, стоявших несколько недель.
— Нечасто к нам наведываются гости зимой, — сказал приор, придвигаясь поближе к непривычно жаркому огню. — До Гренобля совсем недалеко, и все предпочитают ехать прямо туда. Конечно, в долине гораздо теплее, чем здесь.
— У меня были особые причины, чтобы остановиться здесь, преподобный отец.
— Я очень рад, что вы это сделали, преподобный отец, — с вежливой улыбкой отозвался приор.
На взгляд брата Жана как врача, ряса приора была слишком тонка, ему в ней наверняка было холодно, едва ли такую рясу подобало носить столь почтенному человеку. Но, с другой стороны, аскет, который не разводит зимой огня, живя в лесу, где дрова попросту гнили, вряд ли позволит себе и одеваться теплее. По мере того как комната постепенно согревалась, брат Жан услышал, как потрескивают, распрямляясь в тепле, древние пергаментные манускрипты на стеллажах, покрывавших ряд за рядом все стены.
Тот самый привратник принёс и поставил на стол перед братом Жаном только один стакан зелёного ликёра. Брат Жан вопросительно взглянул на приора.
Приор покачал головой:
— Это не я, вы проехали сегодня много утомительных, холодных лиг[2], брат Жан, вам, а не мне, нужно восстановить силы.
— Изумительно вкусно, преподобный отец. Я ещё никогда не пробовал ликёра безупречно изумрудного цвета. Но позволю себе заметить как врач, что хозяин порой нуждается в восстановлении сил не меньше, чем гость.
— Да, бывает, — рассеянно заметил приор, но тем не менее не попросил привратника принести бокал для себя. Привратник удалился, и брат Жан не стал настаивать.
Он отпил немного холодной зеленоватой жидкости, нежной и сладкой на вкус, но стоило ему проглотить её, как всё тело и конечности наполнились разливающимся теплом, словно летнее солнце мягко засветилось внутри него. Пальцы ног и кончик носа согрелись, а натёртый седлом копчик перестал болеть.
Приор рассмеялся:
— Епископ Мейзе, впервые попробовав шартрезский ликёр, спел Мне забавную, немного фривольную песенку вашего Франсуа Вийона, а прислуживавший ему брат утверждал, что перед сном епископ сплясал балладину, но этого, разумеется, не может быть.
— Я знаю епископа Мейзе, — ответил брат Жан, — вполне возможно, что он действительно танцевал балладину.
Брат Жан знал епископа как одного из наиболее красноречивых и способных дипломатов Карла и как последователя одного из новомодных учений, столь популярных в Италии. Но брату Жану не хотелось сплетничать о брате-священнике, тем более при епископе, который к тому же был связан с той же миссией, которая привела в Дофине и его самого.
— Впрочем, от этого напитка любому захочется плясать, преподобный отец. У меня такое чувство, словно я хорошо поспал и взбодрился. Из чего он сделан?
— Поскольку вы врач, вы наверняка угадали привкус мяты, которая, собственно, и даёт такой цвет, особый сорт сахара, который привозят с Востока, делает напиток сладким, ну а настаивалось всё это на добром старом бренди. Что ещё наш аптекарь добавляет туда, какие горные целебные травы, — я не знаю и никогда не интересовался, хотя полагаю, что рецепт он нашёл в одном из этих древних манускриптов. — Тон, каким это было сказано, предполагал, что и гость не будет этим интересоваться, но, чтобы тот не обиделся, приор добавил: — Вообще с этим связано много всякой чепухи. Крестьяне, которые собирают травы, утверждают, что рвут их только в тех местах, где земля удобрена чешуйками, якобы упавшими с кожи летающей змеи, которая, как они говорят, часто наведывается в эти горы.
— А, ведьма Мелузина?
— Вижу, вы знакомы с местными легендами, брат Жан.
— И травы они собирают только по субботам?
— Боюсь, именно так.
Будучи уроженцем здешних мест, приор не имел обыкновения вмешиваться в чужие дела и расспрашивать людей о том, о чём им, возможно, говорить не хочется, поэтому он и не спрашивал брата Жана о причине его визита и о том, почему он путешествует в обществе молодой дамы, которая явно долго находилась при дворе, и зачем ему понадобилось делать такой крюк и заезжать в монастырь, когда дорога на Гренобль всего в часе езды. Но брат Жан сам просветил его с серьёзностью, которая совершенно очевидно, не имела никакого отношения к зелёному напитку.
— Вы, конечно же, слышали об Аньес Сорель? — спросил для начала брат Жан.
— А, да, — нахмурился приор, — припоминаю. Песенка, которую мне спел епископ Мейзе, повествовала о её необычном поведении. Большинство слов были мне непонятны, поскольку я не сведущ ни в медицине, ни в анатомии, но, насколько я мог судить, содержание её составляли в основном комплименты.
— Аньес Сорель скончалась, преподобный отец.
— Да что вы, не знал. Мне искренне жаль, что я только что плохо подумал о ней.
— Какой бы ни была её жизнь, умерла она как святая. Она освободила свой дворец в Боте-сюр-Марн и отдала его под госпиталь для пострадавших в войне, которая, увы, снова разразилась. Она покинула короля и, несмотря на все его мольбы, не встречалась с ним. Весь Париж знает о её щедрых пожертвованиях и публичных покаяниях, которые были так страстны и начались настолько незадолго до её смерти, что злые языки даже обвиняли её в лицемерии, но, я думаю, она была искренна. Господь вошёл в её сердце, но она осталась всё тем же человеком. Женщина, которая никогда не скрывала своих пороков, едва ли стала бы скрывать свои добродетели. Аньес Сорель жила, грешила, раскаялась и умерла открыто и честно. Вся Франция скорбит о ней.
— Мне очень, очень, очень жаль, брат Жан, жаль, что я подумал плохо о покойной и что мой ограниченный ум не в силах понять, как женщина может грешить «открыто и честно». Я помню о том, сколько горя она принесла монсеньору дофину, видевшему, что его обожаемая мать и эта женщина одновременно носили под сердцем детей его отца. Я вспоминаю о тех несчастных инфантах, четырёх девочках, которых она подарила королю до и после смерти доброй королевы. Где тогда было её раскаяние?
Брат Жан мог спросить его, а где было раскаяние вавилонской блудницы, которую простил Иисус, и что за таинственные, к сожалению, не дошедшие до нас священные слова Он начертал пальцем на песке, пока её хулители, пристыженные и не решающиеся бросить в неё первый камень, один за другим покинули храм, оставляя грешницу один на один со своим Повелителем и Господом точно так же, как теперь это случилось с Аньес Сорель.
— Думаю я и о том, — продолжил приор, — как ей удалось усыпить совесть короля. Это она повинна в хаосе и бедствиях, обрушившихся на Францию. Здесь, на юге, мы благодарим Бога за то, что являемся частью Империи, но не Франции. Здесь благодаря власти монсеньора дофина нет никакого хаоса, всё отлажено, как в монастырской обители. Дворянство подчиняется его законам. Крестьяне процветают и довольны жизнью. С разбоями покончено. У моих ворот даже нет стражи. Но так было далеко не всегда — пять лет назад здесь царили анархия и безвластие. Однако появился Людовик, и люди сплотились вокруг него. Он наказывает их, но любит. И здесь вы не найдёте Аньес Сорель.
Мир меняется, продолжал приор, и не в лучшую сторону. Здесь, в горах, он чувствует это, как чувствует приближение бури, видя отдалённые облака и вспышки молний задолго до того, как в долине услышат гром. По другую сторону Альп, в Италии и Савойе, из земли выкапывают бесстыдные статуи языческих богов, пролежавшие там многие века, и изображения обнажённых поющих, танцующих, смеющихся юношей и девушек украшают сегодня дворцы знати, да что там! — даже дворцы прелатов церкви! И всё это считается искусством. Приор покачал головой; это называют «гуманизмом», будто гуманизм а не жизнь в Боге является целью человеческого бытия. А некоторые называют это Возрождением, но Возрождением чего? Возрождением древнего зла, древних ошибок, культа плоти и поклонения красивым женщинам вроде госпожи де Салиньяк или Аньес Сорель.