эти юноши недавно отобедали сорока восемью мясными блюдами. Людовик слегка пожал плечами при этой мысли и, подобно библейскому Левиту, пошёл было своим путём, но тут он заметил, что, собственно, так их развеселило.
Если бы они стравили пару петухов, он не повёл бы бровью — петушиные бои считались вполне приличным развлечением, к тому же птиц можно было потом изжарить.
Если бы они забили камнями собаку, Людовик тоже не стал бы вмешиваться, поскольку знал, что лишь немногие люди относятся к собакам так, как он, да и некоторые из этих тварей были действительно опасны, особенно тощие голодные дворняги, снующие во множестве по улицам в поисках съестных отбросов.
Однако эти молодые люди избивали человека, убогого калеку.
Дофина охватила ярость. Его первым побуждением было выхватить кинжал или меч и перебить хотя бы несколько мерзавцев. Он бы с наслаждением перерезал глотку их главарю, долговязому белобрысому юнцу, который гнусным голосом орал по-английски: «Вот так, бес тебе в ребро!» и «Получай, грязный горбун!», покрывая беспощадными ударами изуродованную спину несчастного, в то время как тот извивался ужом на холодной мостовой, закрывая лицо руками и моля о пощаде.
Людовик, однако, не поддался первому побуждению. Убить студента было бы крайне неразумно. Они пользовались значительными привилегиями, университеты всегда защищали и покрывали их, кроме того, убитый вполне мог оказаться младшим отпрыском или, в крайнем случае, любимым незаконным сыном могущественного иностранного государя или вельможи. Поэтому вместо того, чтобы обнажить кинжал, Людовик проворно и бесшумно подбежал к полукругу, который образовали озверевшие юноши, и неожиданно оглушил одного из них эфесом своего меча. Тот в падении выронил факел, и тогда дофин, подобрав его, принялся размахивать им направо и налево, словно дубинкой. Он кричал, как кричал когда-то на поле брани, тыкал факелом в лица ошалевших студентов, и они в смятении и ужасе отшатывались от него. «Вот тебе, жалкий трус! Вот тебе, малодушный пёс! Вот тебе, гнусное отродье!» — некоторым он обжёг пальцы, другим опалил волосы, но рука его, привычная к ратному делу разила достаточно умело, чтобы не переусердствовать. Внезапно он услышал собственный крик, торжествующий крик, который нёсся вдогонку разбегавшимся в беспорядке, наступавшим на края своей одежды студентам: «Сходите к портному, ребята, пусть он укоротит ваши куртки, и впредь не выходите на улицу без взрослых!»
Догнав белобрысого главаря, Людовик решил пойти на хитрость. Он совершил молниеносный выпад факелом, и студенческая мантия тут же вспыхнула. Пока товарищи белобрысого, сгрудившись вокруг него, тушили пламя (в конце концов им удалось сорвать с него мантию и затоптать огонь), Людовик успел подхватить полуживого калеку и оттащить его в спасительную тень одной из арок.
— Теперь беги со всех ног, — прошептал он.
— Господин мой, спаситель, благодетель, я не могу бежать!
— Они так сильно помяли тебя, бедолага?
— Я всегда хожу помятый. Это ничего, к этому я привык. Дело в ногах. Они обе вывихнуты, они отказываются мне служить. Я не могу идти, господин мой.
— Тогда мне придётся тебя нести, — недовольно пробурчал Людовик. Ему не хотелось оставаться в этом квартале. Почтенные бюргеры, встревоженные криками и к тому же живущие в вечном страхе перед пожаром, один за другим высовывались из своих жилищ и с тревогой взирали на разбросанные по мостовой факелы. Откуда-то вдруг донёсся свист караульного. Студенты разбежались кто куда: одни вверх по аллеям, другие за угол, третьи поспешили в тень, увлекая за собой оглушённого приятеля.
Людовик посадил горбуна к себе на плечи:
— Где твой дом?
— У меня нет дома. В Лувене я чужой. Я приехал сегодня утром из Тильта, чтобы здесь заработать своим ремеслом.
Дофин почувствовал, как что-то влажное и липкое потекло вниз по его рукаву, когда он попытался придать своей живой ноше более удобное положение. Это что-то было ему знакомо.
— Ты истекаешь кровью, мой добрый ремесленник, — Людовик решил, что несчастный малый, должно быть, добывает себе пропитание обычным для убогих способом: бродит по городам, показывая фокусы за медный грош на грязных перекрёстках, — будет лучше, если я отнесу тебя к лекарю.
— Я сам лекарь, — калека произнёс эти слова со всем достоинством, отпущенным ему природой, — рана пустячная, просто этот англичанин выбил мне два-три зуба. Но я сделаю себе новые. Красивые белые зубы. Не нужно ли вашей милости вставить пару прекрасных новых, ослепительно белых зубов?
— Благодарю, пока не нужно, — рассмеялся Людовик.
Через некоторое время он ощутил, как тело горбуна обмякло и отяжелело. Видимо, тот потерял сознание.
А ещё немного позже той ночью хлопотавшие на кухне слуги герцога Филиппа были несказанно удивлены и озадачены при виде дофина, который вошёл через заднюю дверь с грязным и избитым горбуном не плечах.
Людовик велел им позаботиться об этом человеке и вскоре совершенно позабыл о своём приключении.
Глава 31
К удивлению дофина и сильнейшей досаде графа Карла Шароле, герцог Филипп придал этому происшествию большое значение. Однажды Карл сказал Людовику с завистливой злобой в голосе:
— Мне посоветовали держаться с вами начеку. Все заметили, как очарован отец вашим поступком. Вы ведь точно знали, как произвести впечатление на его романтическую натуру, не правда ли? Он только и говорит о том, что вы показали всем пример истинного христианского милосердия и рыцарской отваги. А в следующее воскресенье епископ намерен читать проповедь на тему притчи о добром Самаритянине. Отец подарил горбуну новое платье и даже позволил ему побрить себя. Чего я никак не могу понять, так это как вы оказались на месте событий!
— Совершенно случайно, — произнёс Людовик невозмутимо, — я просто проходил мимо.
— Поистине чудесное совпадение!
— Этот малый действительно оказался лекарем?
— Отец утверждает, что никогда ещё не был так чисто выбрит.
— Это говорит только о том, что калека — хороший цирюльник.
— Вы разочарованы этим, монсеньор?
— Отчего же? Я пока ещё не нуждаюсь в лекарях.
— Не сомневаюсь в этом.
— Напротив, умелый цирюльник мог бы оказаться мне весьма полезен.
— Дорогой кузен, он сделает ваше лицо неотразимым, — сладким голосом проговорил Карл и зашагал прочь, надменно выпрямившись во весь свой шестифутовый рост.
У графа были жёсткие, бронзового цвета волосы, маленькие усики торчком и бесподобно твёрдые икры — предмет отчаянной зависти всех придворных щегол.
«Ему остаётся только добавить “по сравнению со мной”», — мрачно подумал Людовик, оставшись один.
Он вообще с крайней неохотой позволял незнакомцам касаться своего горла бритвенным ножом. Но калека так надоедал ему, следуя за ним по пятам, дёргая его за полу плаща, когда он выходил из церкви, что дофин начал сдаваться. И, когда однажды горбун преградил ему дорогу, умоляя взглянуть на чудесный зуб из слоновой кости, который появился на месте выбитого могучим ударом английского студента, Людовик пожал плечами: «Ну хорошо, хорошо, я дам тебе попробовать». В конце концов, позволил же герцог Филипп!
Качество бритья явилось для дофина приятной неожиданностью. Мыльная пена не капала на одежду, кроме того, похоже было, что цирюльник предусмотрительно подогрел её. Лезвие бритвенного ножа осторожно, но твёрдо прокладывало по коже ровные дорожки, повинуясь ловкой руке, в которой к тому же чувствовалась необычайная физическая сила. Борода Людовика исчезла как по мановению волшебной палочки.
— Если ты и порезал меня, я этого не ощутил, — заметил Людовик, довольно поглаживая подбородок.
— О, монсеньор! — в густом голосе фламандца зазвучала горечь упрёка и благородное негодование. — Я бы скорее отсёк себе руку!
— Как тебя зовут, мой славный цирюльник?
— В Тильте меня называли Оливье Бородач, из-за моей привычки носить небольшую бородку.
— Она плохо вяжется с родом твоих занятий. Зачем она тебе?
— Я никому никогда не отвечал на этот вопрос, но мне кажется, что монсеньор способен понять, что недоступно другим людям, — аккуратно расчёсывая волосы дофина, цирюльник успел заметить шрам, — под бородой я прячу небольшую бородавку.
Присмотревшись, Людовик и вправду обнаружил бородавку, причём величиной она была с добрый кулак. Значит, кривых ног, уродливого горба между лопатками и длинных обезьяньих рук природе показалось недостаточно, и она наградила несчастного цирюльника ещё и этим гротескным наростом на подбородке. Людовик счёл за благо сменить тему и оставить беднягу наедине с его горестями. Внезапно ему вспомнилось недавнее оскорбление Карла Шароле, и он содрогнулся — Оливье цирюльник был карикатурой на него самого, его отражением в кривом зеркале, и все его физические недостатки повторяли недостатки дофина, только у бородача они словно были увеличены до омерзения.
— А как тебя величают в Лувене, мастер Оливье?
— Ах, монсеньор, в Лувене я изменил имя и избавился наконец от нелепого прозвища Бородач — ведь по-фламандски «бородач» означает ещё и «дьявол», ибо дьявол бородат, как известно всем, кто его видел. Теперь, когда я выучил французский язык, — гордо добавил он, — меня зовут Оливье Лемальве.
Людовик расхохотался.
— Кто-то снова сыграл с тобой злую шутку, Оливье. Когда ты в самом деле научишься говорить по-французски, ты узнаешь, что «lе malvays» на этом языке означает «злодей», так что твоё новое прозвище едва ли лучше старого.
Оливье «Злодей» в сердцах пробормотал по-фламандски что-то непонятное, однако Людовик расслышал в его речи слово «Карл».
— Уж не граф ли Карл так жестоко разыграл тебя?
— Монсеньор, граф Карл — высокородный рыцарь, а его родитель, герцог Филипп, — мой государь и повелитель. Но лезвие моей бритвы будет дрожать и дёргаться, если граф Карл когда-нибудь окажет мне честь и прикажет мне побрить себя.