Мысленному взору испуганного супруга представились сведённые судорогой ноги, навеки закатившиеся под полусомкнутыми веками зрачки, воображение рисовало перед ним страшные картины: она задыхается на его руках, он видит, как лицо её бледнеет. Он почувствовал, как пена выступает у него на губах.
— Боже всемогущий! — Людовик бросился на колени. — Нет, только не забирай Шарлотту! Господи Иисусе, сохрани мне моё дорогое дитя, мою возлюбленную жену! О нет, услышь меня, нет, нет, нет!
Вдруг, словно очнувшись, он закричал что есть мочи:
— Эй, стража! A moi! A l’aide! Раулетта, Луаза, скорее, на помощь госпоже! Анри! Госпожа Леклерк! Жан!
Громким голосом взывал он ко всем домочадцам, не забыв даже о юном Жане Леклерке. В конце концов этот голос перешёл в истерический стон:
— Оливье! Хорьковой желчи!
Рывком разорвав воротник камзола, он дрожащими пальцами нащупал бархатный мешочек. Затем он раскрыл его и надел кардинальский изумруд на точёный пальчик Шарлотты. Кольцо оказалось слишком велико и слетело на пол. Людовик торопливо поднял его, прижал к пухлой ладошке, сомкнув её пальцы в кулачок, одновременно крепко сжимая его в своей руке.
— Держи его, держи крепче, Шарлотта. Никогда не снимай это кольцо. Пусть оно всегда будет на тебе, слышишь, всегда!
Никто и никогда не видел этого сурового, сдержанного человека таким взволнованным. Мгновенно всё и вся в замке пришло в движение: железные «подошвы» стражников гулко застучали по коридорам, выложенным камнем, впереди них спешили дозорные с факелами, примчался юный Жан с обнажённым маленьким мечом, появилась вскоре и толпа фрейлин Шарлотты в вихре муслина и воздушных кружев, и, наконец, из-за дверных косяков тут и там стали высовываться физиономии любопытной кухонной челяди. Где-то снаружи, в сгущающихся сумерках раздался сигнал тревоги, и тяжёлая решётка на воротах с грохотом опустилась, в то время как старый разводной мост надо рвом начал медленно, со скрипом подниматься.
Луаза де Бетлен была когда-то няней Шарлотты, а нынче, овдовев, состояла при ней камеристкой. Без особого труда она протиснула свои основательные «материнские» формы сквозь редкое оцепление из дам, столпившихся вокруг дофины. Одной секунды ей оказалось достаточно, чтобы понять, в чём дело, она усмехнулась и одарила дофина шутливо-презрительным взглядом.
— Мужчины! — фыркнула она. — Они всегда поднимают такой шум. Можно подумать, что это им придётся рожать. А теперь, Шарлотта, дитя моё, поднимите вашу очаровательную головку и попробуйте встать, вот так, вот так... Всё будет хорошо.
Она помогла дофине подняться, прижала её к своей необъятной груди, тихонько что-то приговаривая и покачивая юную госпожу взад и вперёд.
— Вас можно поздравить, монсеньор! — воскликнула она и посмотрела на Людовика, на чьём лице отражалась целая гамма самых противоречивых чувств, среди которых уверенно пробивала себе дорогу счастливая улыбка, — самое важное теперь — обеспечить ей полный покой и уберечь от малейших переживаний. Не надо позволять ей всё время лежать, но, уж конечно, никакой охоты и никаких верховых прогулок! Самый что ни на есть щадящий режим, но и здоровый при этом! Главное, чтобы в её головке роились только радужные мысли, тогда принц будет сильным и умным.
— Я думаю, вы сами справитесь со всем этим гораздо лучше, госпожа Луаза, — ответил Людовик, всё ещё вне себя от радости, — мне всё это несколько непривычно...
— Это вполне естественно, — произнесла Луаза де Бетлен с поистине королевской снисходительностью.
А в это время от тесной группы обитателей замка Женапп бесшумно отделился уродливый силуэт Оливье Лемальве. Он скользнул обратно в свою комнату, проворно скрывая пузырёк с хорьковой желчью за воротом камзола.
Шарлотта родила сына горделиво, легко и радостно.
— Его надо назвать Карл, — говорила она, — взгляните, как он красив!
— Я согласен со вторым утверждением, — отвечал ей Людовик, переступая с пятки на носок и заправив большие пальцы рук за цепь ордена Золотого Руна. Лицо его светилось гордостью. — Он, несомненно, красив, но Карл — неподходящее имя для моего сына. Я согласен назвать его как угодно, но только не Карл.
— Но его предок — Карл Великий. И меня зовут Шарлотта. Что бы вы ни говорили, Карл — самое подходящее имя для принца.
— Это — роковое имя, нашей семье оно приносит несчастье. Суди сама: мой недалёкий и гневливый отец, мой безумный дед, мой слабохарактерный брат, мой заклятый враг граф Шароле — все они Карлы. Нет, нет, я не позволю крестить его этим именем.
— Что ж пусть будет так, как вам угодно, — улыбнулась Шарлотта, — только с тем условием, что имена дочерей, когда они родятся, буду выбирать я.
— Как же мы назовём нашего новорождённого принца?
— Мы назовём его Иоахим, в честь великого богослова, который пророчествует в своих трудах о наступлении эры высшей справедливости, когда все народы будут жить по мудрым законам, в мире друг с другом, и перестанут воевать между собой. Об этом я мечтаю для Франции, а в один прекрасный и великий день такой порядок, быть может, восторжествует на всей земле. Когда я взойду на трон, я научу его всему, что знаю и умею, и даже тому, чему сам ещё только учусь, чтобы после моей смерти он продолжил начатое мною, а после него — его сын, а потом сын его сына, и так навсегда, во веки веков, пока не придёт золотой век, пока не воцарится эпоха благоденствия, пока не пробьёт тот час отдохновения для усталого человечества, о котором за много веков до того мечтала великая душа Иоахима, короля Франции.
— Боже мой, столько всего — на эти хрупкие плечики! — она нежно коснулась их рукой. — Всё это тяжкое бремя падёт на него одного?!
— Уж что-что, а плечики Господь дал ему славные — грех жаловаться, — заметила Луаза де Бетлен, нимало не интересовавшаяся тем, о чём предстоит мечтать великой душе принца Иоахима, — славная большая головка и широкие плечики — сколько мук они приносят бедным матерям.
— Его плечи расправятся, — Людовик величественно-патриархальным жестом расправил свои собственные, — никогда ещё Господь не посылал Франции такого дофина!
В мечтах он уже видел младенца королём.
Но сам Людовик ещё не был королём. Да и исторические анналы французского королевства не упоминали о дофине по имени Иоахим. Не прожив и года, первенец Шарлотты погиб, захлебнувшись в ванночке.
— Это был несчастный случай, — рыдала дофина, — Раулетта так любила нашего мальчика. Она оставила его всего лишь на мгновение...
— Клянусь Богом, — бушевал Людовик, — её следовало бы зашить в мешок и швырнуть подальше в Диль!
От слуха Оливье Лемальве последнее замечание не ускользнуло.
Глава 33
Смерть, похитившая королевского внука до того, как он произнёс своё первое слово, до того, как он обучился самым элементарным бытовым навыкам, существенно изменила положение дофина. Глухие сплетни и слухи при дворе короля Карла внезапно прекратились, но стало ясно, что наследник французского престола может иметь потомство; будущее династии выглядело теперь более прочным, и воцарение Людовика оставалось только вопросом времени. Бернар д’Арманьяк начал писать ему открыто, чего не смел делать в прежние годы. Другие вельможи тоже ему написали. Тон большинства из этих посланий был осторожным и неуверенным — ведь их авторы столько лет избегали даже упоминания о дофине, и сейчас они почли за благо ограничиться формальными соболезнованиями. Эти вельможи запечатлелись в памяти Людовика как сильные, гордые и опасные люди. Другие, более изворотливые царедворцы, стараясь обезопасить себя на будущее, намекали, что в душе всегда сохраняли верность ему. Этих Людовик позабыл, ибо они были пугливы и малодушны, и их он не боялся.
— Меня неожиданно захлестнул шквал всеобщего внимания, — делился он с Оливье Лемальве, — наверное, мой отец действительно очень болен. Бернар д’Арманьяк весьма прозрачно намекает на это, хотя природа болезни ему неизвестна.
— Это боли в животе — истинно королевский недуг, монсеньор. Я знаю это от людей, которые заслуживают безусловного доверия.
— Да, эта болезнь скосила многих в нашем роду. Пусть будет на всё воля Божия.
— Осмелюсь заметить, монсеньор, что исполнение Божией воли займёт гораздо меньше времени, если только ваше высочество позволит мне рассказать о ней моим друзьям. Мои друзья — друзья королевских лекарей. Может быть, кое-какие особые лекарства...
— Я сказал «Божия воля», Оливье. Божия, а не моя. Я горько раскаиваюсь в том, что доверил тебе слишком много сокровенных тайн моего сердца. Я стремлюсь к власти, но не ценой убийств!
— Ах, если бы монсеньор только мог смотреть на это дело, как на справедливую кару...
— Твоя душа черна, Оливье, и ты плохо скрываешь свои истинные помыслы. Ведь ты предпочёл бы быть тайным советником короля, а не цирюльником изгнанника, не так ли?
— Да, монсеньор.
Людовик усмехнулся:
— Что ж, по крайней мере, ты не лукавишь и говоришь без обиняков.
Бургундия объявила официальный траур по принцу Иоахиму. Герцог появился в соборе в лиловом траурном плаще члена французского королевского дома в знак почтения к дофину. Ожидали, что граф Карл облачится в такой же плащ, но он демонстративно отказался, заявив в присутствии своего конюшего, графа де Сен-Поля, который не замедлил довести его слова до сведения Людовика, что для него Франция — лишь сопредельное государство, и Бургундию с нею не связывают отношения даже формального вассалитета. Филипп де Комин подготовил манифест об отсрочке крестового похода ещё на один год, ибо в течение этого года Бургундия будет носить траур. Людовик и все принёсшие клятву рыцари улыбались: никто больше не верил, что давний план герцога когда-либо осуществится.
В то самое время, когда умы великих мира сего были заняты по-настоящему важными международными делами, няня Раулетта, состояние здоровья которой не внушало ни малейших опасений, вдруг слегла и вскоре скончалась.