Комин от души смеялся.
«Отличная поэзия, даже великая поэзия. Но епископ Менгский многое бы отдал, чтобы эти стихи никогда не были написаны», — отвечал он в любезном письме.
Король сразу же попытался воспрепятствовать распространению «Большого завещания», но было уже поздно. Вся страна к тому времени потешалась над злосчастным епископом, который мог защититься от града насмешек гордым и угрюмым молчанием. Людовик остался недоволен всем этим. Он охотно выслушал бы и противную сторону. Однако из истории с епископом он вынес, по своему обыкновению, важный урок — даже жалкий клочок бумаги, вышедший из-под пера праздного сочинителя, превращается в грозное оружие, если народ на стороне поэта.
Король решил продлить свою поездку по королевству, так как у него появилось чувство, которое подтвердил Оливье Лемальве, что народ постепенно привыкает к непосильным налогам. А почему бы и нет? Привык же цирюльник к своему горбу. Сам он привык к некоторой хилости, которой всегда отличался. Он ощущал, как вместе с золотом, наполняющим казну, к нему возвращается капля за каплей былое народное обожание. Недалёк тот день, когда он сможет вернуть себе и города на Сомме. Там, там, за этой рекой, за этими укреплёнными холмами лежали безопасность и покой Франции. Он не мечтал о богатстве и роскоши для себя. Он не тратил ни су на мистерии и пышные увеселения, как это делал его дядя Бургундия, он не устраивал пустых и бессмысленных театральных представлений, как его дядя Рене. Шарлотта беспрестанно умоляла его одеваться хотя бы не хуже его цирюльника. Он хотел денег только для Франции, денег, что превратят её в единое сильное, окружённое непроницаемой стеной государство, и ради этой великой цели он был готов, если понадобится, завалить целые реки трупами изменников, стоящих на его пути.
Тем временем в течение этого и следующего года, несмотря на значительные расходы на отливку орудий, мечей и на солдатское жалованье, доходы казны постепенно возрастали, и брожения в народе не было. Ничто не омрачало в этот период жизнь короля, никаких приступов, никаких зловещих болезней, разве что он постоянно перерабатывал и однажды, в детской, пожаловался Шарлотте, что чувствует себя усталым человеком средних лет. Она улыбнулась и посмотрела на него лукаво — значения этого взгляда он тогда не понял.
Франсуа Вийон, который долгое время вёл себя безупречно в стенах монастыря Бестурне, снова взялся за старое. Он похитил из церкви серебряное основание алтаря и был брошен в Шатле в тюрьму. Людовик и на этот раз простил его и возместил украденное. Но почти сразу после освобождения поэт ввязался в пьяную уличную драку, в которой был убит отец Сермуаз. Вийона опять арестовали и препроводили в тюрьму, где на дыбе он признался, что это он совершил убийство. Его приговорили к повешению. И опять король заступился за него, однако отправил его в десятилетнюю ссылку, дабы показать, что поэт не может безнаказанно издеваться над законом, священным и нерушимым для всех остальных.
— Думаю, Франция видит его в последний раз, — с сожалением говорил Людовик, — у меня предчувствие, что мир о нём никогда больше не услышит. Жаль. Когда я был дофином, он был мне добрым другом; а Филипп де Комин утверждает, что он — великий поэт. Моя дорогая, я старею.
Королева наклонилась к его уху и что-то смущённо прошептала. Теперь он понял наконец, что выражал тот лукавый взгляд.
— Ваше величество всё ещё чувствует себя старым?
— Ни старым, ни огорчённым! Наверное, это называется — чувствовать себя величественно! Кому придёт в голову творить, когда в его силах — творить принцев. Господь благословил меня в тебе, Шарлотта!
— Я не сказала, что у нас будет принц, Людовик, я только сказала, что у нас будет ребёнок.
— О, на сей раз это точно будет дофин, я не сомневаюсь в этом!
Глава 38
Но это снова оказалась девочка. Людовика не было подле королевы, когда она дала жизнь своему младенцу, и весть о её рождении дошла до него через вторые руки. Гонец с официальным письмом заболел в пути, а посланец, которого он отправил вместо себя, потерял письмо, и потому сообщение оказалось весьма искажённым, когда Людовик получил его. Король вышел из себя и крепко побил незадачливого письмоносца.
— Да как же, как в конце концов нарекли ребёнка: Жан или Жанна?! Отвечай мне, приятель, кто родился — дофин или принцесса, мальчик или девочка?!! Ну же, ну! Чёрт побери, ты не понимаешь, что ли, разницу!
Посыльный был вполне уверен в том, что родилась Жанна, в то же время он не поклялся бы в этом честью. Людовик не желал верить в его слова.
— Провались ты со своей честью! Как ты посмел потерять королевское письмо, ты, сукин сын?!
Посланец, перепуганный до смерти, всё же храбро возразил, что хотя в его жилах и течёт кровь буржуа, сам он происходит из весьма честной и почтенной семьи, а письмо у него отобрал разбойник с большой дороги, который заметил герб на сумке и, очевидно, решил, что там деньги. И он показал Людовику перевязанную руку как бы в доказательство того, что пытался спасти послание.
Король смягчился:
— Ну, если так, в этом нет твоей вины.
Про себя он решил обязательно усилить каким-нибудь образом охрану на дорогах. Герольдов, в их официальных камзолах, пока ещё опасались грабить. Но стоило герольду занемочь, как сразу же наглое нападение! Король задумал учредить по всему королевству систему постов на дорогах. Курьеры в сопровождении вооружённой охраны смогут быстро достичь любого конца Франции. Свежие лошади будут ожидать их повсюду, через определённые промежутки пути — через чётко выверенные промежутки, не слишком короткие, чтобы гонцы не обленились, но и не чересчур длинные, чтобы они не загоняли лошадей.
Другим он тоже позволит пользоваться королевскими почтовыми сообщениями — знати, торговцам, судебным исполнителям, бургомистрам — всем, кто в состоянии платить. Таким образом, план Людовика допускал возможность сбора особого налога с почт, а значит, и появление новой статьи государственного дохода — и всё это в дополнение к полному искоренению разбоев и грабежей на дорогах. То, что случилось с письмом из Парижа, отныне станет немыслимым.
Подтверждение тому, что королева разрешилась девочкой, скоро было получено — в своём письме, выдержанном в спокойном, ровном тоне, Шарлотта писала: «Если бы Господь наградил нас дофином, я бы никогда не осмелилась дать ему имя, не узнав Вашей воли. Я помню о нашем “соглашении” — так что не было никакой нужды бить бедного курьера. У нас родилась прелестная дочь, лицом ещё красивее Анны, — Людовик надеялся на это всем сердцем, — и с очень смуглой кожей. Госпожа Луаза уверила меня, что её бедная маленькая чуть искривлённая спинка; непременно выпрямится с годами». Людовик содрогнулся. Он никак не мог положиться на пристрастное суждение счастливой матери о красоте собственного ребёнка. Тёмная кожа, кривая спинка — нечего сказать, красавица! Неужели в его доме появился ещё один калека с горбом, как у Оливье? Трудно было себе представить, как можно с пользой и честью для королевства выдать замуж такую принцессу. Но за что такое разочарование, отчего Господь не послал ему наследника? Быть может, Он разгневался на короля за то, что тот презрел имя Карла и тем самым нарушил пятую заповедь? Людовик допускал это, но ведь он оказал почтение своей матери. Впрочем, если его наказывает Сам Небесный Отец, то, возможно, он нанёс обиду какому-нибудь святому Карлу? Карлу Великому? Но его место в иерархии святых было неопределённым и несколько спорным, так что скорее всего там, в раю, великий император обладал относительно меньшей властью, чем когда-то на бренной земле. Был, правда, ещё святой Карл Добрый, прозванный также Датчанином. Видимо, от него и исходили все неприятности. Людовик поспешил приобрести литую медаль с его изображением. Во всяком случае, то был добрый и заслуженно чтимый святой, поскольку при жизни он спас многих людей, погибавших от голода в Дании, таким образом разбив торговую монополию могущественного клана зерновых магнатов. Людовик стал носить медаль на головном уборе, в своих молитвах убеждая святого Карла, что он и в мыслях не имел оскорбить его. Он даже обратился к святому с просьбой помочь ему в борьбе со всевозможными монополиями, какие только есть во Франции, и в первую очередь — с монополией на власть, столь ревниво оберегаемой принцами крови. Господу Богу король поклялся, если он пошлёт ему сына, впредь соблюдать пятую заповедь и даже выполнить свой долг перед покойным отцом, назвав наследника Карлом. Людовик никого не посвящал в эти сокровенные молитвы, дабы не обнаружить слабость и страх, — шли они от чистого сердца, и король держал их в тайне. К тому же в запасе у него хранился замысел особых почестей для Святой Девы.
Итак, примирившись, как он надеялся, с небесами, король обратился к менее важному делу — к городам на Сомме, стремясь и его как можно скорее привести к благополучному завершению; и поспешил обратно в Париж, чтобы самолично проверить, чем хворает новорождённая принцесса.
Только дело первостепенного жизненного интереса для Франции могло бы задержать его на севере на эти опаснейшие для королевы дни. Ему оставалось теперь лишь одно — внести последнюю часть выкупа за Сомму.
Двенадцатого сентября он отправил первый взнос в 200 000 экю золотом за эти обширные земли. И вот наступило 8 октября.
— Я поручаю тебе, — сказал король Оливье, — каждый год накануне 8 октября напоминать мне о том, что это — мой счастливый день. Какой-нибудь святой, звезда или магическая комбинация чисел благоприятствуют мне 8 октября. Никогда не позволяй мне забыть об этом!
— Никогда, ваше величество, — отвечал Оливье, хоть он и смотрел с одинаковым циничным сомнением на всех святых, звёзды и на магию, и всегда высмеивал их в разговоре, кроме тех случаев, когда его собеседником был Людовик. Если вера способна сделать его хозяина счастливым, он готов умереть за эту веру. — Вы никогда не забудете об этом.