— Почему к нам? Ведь ты же разбил.
— Да, разбил я. Но ведь государство — это все мы. А всем нам все равно. Значит, и государству все равно,— победно оглядывает нас Гога.
Граф де Стась торопливо прыгает карандашом по листкам блокнота. Лариска застегивает пуговку на Гогиной рубашке. А мы подавленно молчим. Даже Лидочка пожимает плечами, хмурится. Только Славик очень доволен:
— Значит, я тоже государство! Мировецки!
…Наш аппарат почти готов. Лева принес из дому электрический шнур. Присоединили, концы к патрону, вставили в щель ленту и бумажным колпачком закрыли вентиляционное стекло. Теперь только дать ток — и, пожалуйста, смотри кино.
Спустились к нам в подвал. Здесь все как в настоящем кинотеатре: темно, сыро, ступеньками зрительные ряды, побеленная стена — экран.
Начали присоединять наш шнур к электропроводу на потолке.
Женьку здорово током дернуло. Попробовал Лева, и его тряхануло. Взялся было Мишка и тоже заскучал. Я посмотрел на Ларису и отчаянно взгромоздился на лестничные перила, потянулся к оголенному проводу, дотронулся и чуть, не кубарем вниз.
Сидим на ступеньках, помалкиваем. Откуда-то Рыжик взялась.
— Давайте,— говорит,— я попробую. Лева не разрешает:
— Девчонок еще сильнее вдарит. У них сопротивление меньше.
— Ну, что же? Трусите?— хихикает Лариска.— Так и будем сидеть?
Гога из дом пять шевелюру поправил, что-то промурлыкал, молча полез на железные перила.
Я на Лариску взглянул и отвернулся. Она на Гогу как на солнце смотрит. Даже щурится и улыбается. Видеть все это противно.
И вдруг в аппарате вспыхнул свет. Гога спрыгнул и, ни на кого не глядя, уселся рядом с Лариской. Все посмотрели на него уважительно.
— Да на нем же резиновые тапочки,— прыснула Лидочка,— резина ток не пропускает.
Все засмеялись, а я так готов был расцеловать Рыжика. Гога поочередно поднял ноги, разглядел их, пожал плечами:
— А я и не знал.
Кажется, Лариска чуть-чуть от него отодвинулась. А может быть, мне это показалось.
На нашем экране, как говорит Лева, «бой в Крыму, все в дыму, ничего не видно».
— А где же кино?— ерзает Лариска.
— Пошли, Лариса, на воздух,— предлагает Гога.
— Подождите, граждане, минуточку,— суетится около аппарата Лева.— Нужен фокус.
Он трогает трубку, двигает ее, и вдруг на экране люди.
— Ха-ха,— громко смеется Гога,— все вверх ногами. Сапожники!
— Это они с моста в речку ныряют,— догадывается Славик.
Мы растерялись. Почему же так случилось?
— Надо самим встать вверх ногами, и тогда все будет правильно,— не унимается Гога.
— Граждане, спокойствие,— говорит Лева и осторожно переворачивает вверх ногами аппарат. Теперь на нашем экране стоят на мосту как живые Чапаев и Фурманов.
Долго в тишине мы рассматриваем наших любимцев. Каждую складочку, каждую пуговку на гимнастерках, чапаевскую папаху, боевые ремни на его плечах, саблю, бинокль, кобуру на правом боку у Фурманова.
Славик подошел к самому экрану, хочет погладить или поцеловать лицо Чапаева, но за ним вдруг стало ничего не видно. Мы испугались, закричали на Славика. Он поспешно шлепнулся на пол, и мы опять долго любуемся нашими героями.
— Здравствуйте, я Фурманов,— вдруг говорит голосом Фурманова Женька Кораблев.
— Здравствуйте,— отвечает ему Лева.
— Вот ткачи наши, добровольцы,— это голос Женьки.
— Знаю,— отвечает Лева,— прибыли, к самому делу прибыли. Получен приказ от Михаила Васильевича Фрунзе…
Мы громко захлопали, загалдели. Все получается прямо как в настоящем кино.
Распахнулась дверь. На пороге — Нонка:
— Ой, что тут такое?
Потом пригляделась, засмеялась, сказала:
— Ого! Молодцы! Мама,— позвала она,— посмотри-ка, что эта мелюзга придумала.
Вышла мама, споткнулась о Славика, руки о фартук вытирает:
— Господи, твоя воля. Что это?
— Кино, мама,— торжественно говорю я. Мама трогает рукой экран, беспокоится:
— Оно не загорится?
Мы ее успокоили. Она пошла к дверям, обернулась:
— Подложили бы что-нибудь под себя. Камень ведь. Нонка пробирается через нас к выходу, я ей шепчу;
— А ты говорила — у Кости голова для противогаза… Вот видишь?
— Балда ты,— щелкает меня Нонка и убегает вверх по лестнице. Поднялась Лариска, пошла наверх:
Что же смотреть одно и то же.
За ней Гога. А мы остались. Лева сделал открытие. Оказывается, не обязательно держать вверх ногами аппарат, нужно только пленку вставлять вверх ногами, и тогда все получится правильно. Прямо чудеса!
Мы выскочили во двор и стали зазывать зрителей. Пришла дворничиха тетя Дуся. Тоже поинтересовалась, не загорится ли чего, посморкалась в фартук и тихонько уселась в углу.
Явился «тайный агент кардинала» де Стась Квашнин. Как всегда, с персиком. И где он их только берет? Говорят, у него отец фруктовой базой заведует. Персик без звука отдал нам, уселся рядом с тетей Дусей.
Мишка сбегал за отцом. Летчик пришел быстро. Весело крикнул сверху:
— Здравствуйте, товарищи!
Он так и сказал — не ребята, а товарищи. Мы потеснились. Летчик садиться не стал, только пригнулся, осмотрел аппарат, засмеялся, покрутил головой:
— Ну, прямо братья Люмьеры.
— Чего?
— Изобретатели кино, французы Люмьеры,— пояснил Мишкин отец.
Специально для него мы повторили всю программу сначала. Женька изображал Фурманова, Мишка — Чапаева, а я всплески воды и хоровую песню отряда ткачей-добровольцев.
— Так долго не держите, давайте ему остывать,— посоветовал летчик.— Может пленка вспыхнуть.
— Я же говорила,— ожила в углу тетя Дуся.— Еще подпалят дом. Надо участкового позвать.
Мишкин отец ее успокоил, сказал, что все будет в порядке, уходя, шепнул нам:
— Почаще выключайте, побольше сделайте вентиляцию.
День и еще день мы смотрели, как здороваются и знакомятся Чапаев с Фурмановым. Пора бы уж и подружиться командиру дивизии со своим комиссаром, пора бы уж и воевать вместе, а они все стоят и стоят на мосту.
— Хоть бы уж воевать начали,— ноет Славик.— Я люблю войну…
— А когда у нас война будет?— спрашивает Мишка.
— Когда-нибудь обязательно будет?— обнадеживает Женька.— Повоюем.
— Скорее бы,— вздыхает Славик.
— Глупые вы,— говорит Лидочка.
…Как давно это было. Но оно же было! О том и дождь нашептывает…
Совсем близко сильный всплеск. Кто-то из бойцов пытается подняться выше, срывается и опять затвердевает по пояс в воде.
Ливень закутывает соседей водяными пеленками. У нас с Григорием Ивановичем и Женькой такая пеленка одна на троих: стоим, прижавшись друг к другу, оглядываемся в ту сторону, откуда должно же когда-нибудь проступить солнце.
Кажется, у меня только макушка сухая: она под каской. Сюда спрятал комсомольский билет, письма.
— Может, вылезем?— это трясется Пончик.
— Я тебе вылезу,— глухо грозит пограничник и прикладывается к своей фляжке.
— На-ка, глотни,— протягивает он Пончику фляжку.
— Наблюдать за противником!— выпрямился Григорий Иванович.
Мы наблюдаем. На стволе винтовки мушка, дождик и, должно быть, невидимый противник.
Моя рука столкнулась с чьей-то холодной рукой: каждый к себе гранату тянет.
— Ты?
— Ну, я,— говорит Женька и отпускает гранату. Кто-то серый, расплывчатый пытается вылезти из окопа.
Его тянут назад, он отбивается и вдруг трассирующая коса прошла над головами: серый тяжело плюхается вниз. Слышится какая-то возня, а потом все стихло.
— Ну, вот один довылезался,— тихо говорит пограничник.— Не рыпаться!— вдруг страшно заорал он на нас.
Мы не рыпаемся.
Кажется, впереди задвигались темные силуэты. Они падают, вновь поднимаются, все ближе и ближе к нам. Кто-то дико подает команду:
— По противнику огонь!
От первого залпа мы оглохли. Уж очень близко винтовка соседей. Ничего не слышно, посылаем пулю за пулей. Силуэты пропали.
— Отогнали,— нервно смеется Григорий Иванович,— продолжать наблюдение!
Вода поднимается выше пояса. Пончик вычерпывает ее каской. Хочет выплеснуть за окоп, но у него не поднимаются руки. Вода обратно льется к нам. Пограничник безнадежно говорит:
— Брось. Пустое это.
Пончик не слушает, черпает и черпает воду. Хороший парень этот Пончик. Женька часто про него говорит:
— Хоть и тюха, а я бы с ним пошел в разведку.
Я бы тоже пошел в разведку с Пончиком. Ему можно верить, хотя он многого боится и очень неуклюжий. Я видел, как он стреляет из своей винтовки. Окопается лежа, рядом под рукой индивидуальный санитарный пакет положит и патроны. Целится долго, долго, а потом, закрыв глаза, нажимает спуск. Выстрельнет, на нас оглянется, сам себе подмигнет и опять долго целится.
Уже дана команда отползать на новые рубежи, а Пончик все стреляет и стреляет.
— Пончик, ползи!— кричим мы. Он все патроны по-хозяйски разыщет в траве, перевязочный пакет в зубы и только потом задом отползает.
Мы знаем, что Пончик обманул всех в райкоме комсомола, заявив, будто ему восемнадцать лет, а в самом деле Пончику только что исполнилось семнадцать. Уже на передовой Григорий Иванович узнал об этом и сердито предложил ему написать рапорт, честно рассказать о своем обмане, и тогда его, Пончика, отзовут домой.
Паренек смотрел на всех большими обиженными глазами, с надеждой заглядывал к нам с Женькой под каски: мол, поддержите, хлопцы, как же так — вы здесь, а я в тыл. Женька хмуро порылся в противогазной сумке, вытащил лист бумаги, неумолимо протянул Пончику:
— Вон садись на пенек и пиши.
Пончик лист в руках вертит, вот-вот расплачется.
— Пиши, пиши,— говорим мы.— В тыл, к маме поедешь. Он угрюмо отошел, примостился на пеньке.
Мы понуро молчим. Пончик пишет очень долго. Я уже успел продумать, как с уходом Пончика скорее перехватить его трехлинейную винтовку. Моя полуавтоматическая десятизарядная хоть и красивая, а стреляет плохо. Все время прикрываю затвор носовым платком, а все равно песчинки попадают, и тогда нужный автомат не срабатывает, хоть плачь. Для парадов, что ли, их наделали.