— Сначала деньги. Лидочка обиделась:
— Что мы, жулики, что ли?
Продавец сердито покосился, запыхтел, пальцами по прилавку барабанит.
— Не обижайтесь, барышня, тут сегодня утром зашли трое. Стоят, зубы заговаривают. Двое очки примеряют, а третий прямо с прилавка микроскоп потянул и ходу. Вот только кепка в дверях слетела, а сам удрал.
Он достал из-под прилавка кепку, показал нам.
— Может, вы знаете, чья это?
Мы плечами пожимаем. Лева сказал, что где-то он встречал такую кепку, мне она тоже показалась знакомой.
— Вспомните, мальчики,— засуетился продавец.— Микроскоп очень дорогой.
Как мы ни тужились, но вспомнить не смогли. На всякий случай продавец записал наш адрес, и мы вышли из магазина, по очереди разглядывая в линзу наш шумный Арбат.
Славику купили мороженое. Всякий раз, прежде чем откусить, он рассматривает порцию в линзу, восторженно хихикает.
В наш двор кому-то привезли дрова.
— Можно заработать,— прикидывает Лева.— Распилить, расколоть, сложить — получится объектив с двумя линзами плюс сверла и наждачный камень.
Дрова свалены у Ларискиного сарая, я заскучал:
— Не буду пилить.
— Почему?
— Кому хочешь, только не Лариске.
— Чудак, она и не увидит. Ты будешь в сарае укладывать.
— А как же с них деньги брать? Лучше бесплатно. Лева снимает очки, близоруко меня разглядывает:
— Нет, вы только посмотрите на этого графа Монте-Кристо в заплатанных штанах. Богач какой нашелся. Насквозь благородный.
Лева с Мишкой пошли наниматься к Ларискиной матери. Мы уселись на скамейке.
— Алеша, не надо для нее стараться,— говорит Лидочка,— ну ее.
— А как же объектив, наждачный камень. К бормашине приделаем, и точи, что хочешь. Одни искры.
— Ну, раз искры, тогда конечно,— подперев кулачками голову, соглашается Рыжик.
Вернулись Лева с Мишкой. Оба сразу выпалили сумму. Лева тормошит меня.
— А Лариски дома нет. Уехала с Гогой на велосипеде. Понял?
— Дешево сторговались,— смеется Рыжик,— надо было вдвое дороже. Так, Алеша?
— Втрое,— говорю я.
Пилу взяли у тети Дуси. Женька осматривает ее, стучит по зубцам ногтем.— Острая.
Лева потрогал пилу, поднял на уровне глаза, поморщился.
— Тупая.
Я тоже посмотрел. По-моему, все в порядке. Этой пилой я уже пилил много раз. Даже один пилил. Только нужна пружина от матраца. Один конец пружины — гвоздем к стенке сарая, а другой привязать к ручке пилы. Пилу на себя тянешь — пружина вытягивается, потом отпускаешь, а пружина тащит к себе.
— Чего же в ней хорошего?— говорит Лева.— Развод зубьям нужен. Вправо и влево. И каждый зубец заточить. Мне отец показывал.
Я осмотрел в линзу зубья. И верно, они расходятся в одну и другую сторону.
— Нужен трехгранный напильник,— прикидывает Женька.
Идем в наш сарай. Пилу зажали в тиски. Лева точит зубья. Славик то и дело их рукой трогает.
— Ух, и острая!
Принесли табуретку. Перевернули вверх ногами и на нее полено. Кричим Леве:
— Мы готовы!
Первое полено пилим мы с Женькой. Он очень сильно нажимает вниз: пилить с ним трудно.
— Ты ее не дави,— советую я.— Пусти просто. Она своим весом будет опускаться.
Женька кивает, мол, все понял и опять давит вниз.
Я уже знаю, что не нужно смотреть на фонтанчики из опилок, следить, сколько пропилили и сколько осталось. Просто води себе пилой и посматривай на наш двор, на сараи, на тополь и при этом думай, о чем хочешь. Можно даже о Гогином велосипеде и о Ларискиных отрицательных чертах. Лучше пилится.
Потом мы пилим дрова под песню. Есть такая. Очень веселая и очень бодрая:
Не спи, вставай, кудрявая,
В цехах звеня…
Все ребята поют, только мы с Женькой молчим. Потому что, когда пилишь, орать нельзя.
Лидочка с Левой устанавливают распиленные поленья в ряд, как солдат, а Мишка ходит с топором вдоль строя и делает из одной роты две, потом четыре. В общем, батальон.
Наконец Лева с Мишкой нас сменяют. Теперь я беру топор.
— Трах!— И нет каппелевского полковника.
— Трах!— И нет батьки Махно.
— Трах!— И завяз топор. Это значит — враг сопротивляется.
Скрипит калитка. Во двор сначала въезжает переднее колесо велосипеда, за ним Лариска и Гога. Сделали круг по двору, остановились около кучи дров, слезли.
А топор все не вынимается. Скрипит, а не вылезает. Хоть бы уж Лариска не смотрела, шла бы себе домой. Лидочка побежала в мастерскую, вернулась с молотком, Лева с силой ударил им по топору, и полено нехотя развалилось.
— Ничего,— утешает меня Лидочка,— тут сучок во какой! Попробуй вот это.
И опять топор революции крушит надвое, четвертует Юденича, Деникина, Колчака.
— И Врангеля,— говорит Лева и подставляет черное, обугленное полено.
Славик пыхтит, устанавливает толстый обрубок.
— Это рыбий жир,— говорит он,— вдарь-ка, Алеша. Лариска смеется, подталкивает к нам Гогу:
— Попробуй поколоть.
— Это не для меня,— серьезно говорит Гога и садится на велосипед.
Мы переглядываемся. Гога вихляет рулем и отъезжает.
А может, правда, колоть дрова не для него?
Мне вспомнилось, как-то Пелагея Васильевна спросила нас, кто кем хочет быть?
Мы застеснялись. Просто как-то неловко встать и всем сказать, кем я хочу быть. В классе тишина. Сидим, переглядываемся, подталкиваем друг друга: «Давай ты».
— Хорошо, ребята,— говорит Пелагея Васильевна,— если не хотите устно, давайте на эту тему напишем сочинение. Только, чур, писать все честно.
— Конечно, честно,— закричали мы. Но честно получилось только у Лидочки.
Мы все знаем, что она мечтает стать актрисой, так она и написала в тетрадке.
А я и в самом деле не знал, кем хочу быть. Просто не задумывался. Но уж очень захотелось написать что-нибудь приятное для Пелагеи Васильевны. И я добросовестно написал четыре страницы, на которых убедительно доказывал, что быть учителем — моя мечта.
Женька тоже наврал. Он написал, что всю жизнь мечтает стать шахтером. Но ведь я-то знаю, что он бредит глиной, мольбертом и палитрой.
У Мишки тоже перо пошло вкось. Написал, что хочет быть комбайнером, а сам дальше Тушина никуда не ездил. Где он видел комбайны?
Лариска, оказывается, захотела стать ткачихой на фабрике «Красная Роза», а Гога с малых лет мечтал быть слесарем или токарем.
Я так и не понял, почему мы все написали неправду. На переменке мы сидим на батарейке, не смотрим друг на друга. Около нас крутится Славик.
— Послушайте, ребята,— сердито говорит Лидочка,— зачем вы все наврали. Ведь ты же, Мишка, мечтаешь стать летчиком.
Мишка мнется, ежится:
— Пелагея не поверит… Еще скажет, я рисуюсь.
— Но ведь ты же правда хочешь быть летчиком?
— Правда.
— Зачем наврал?
— Эх, вы,— вздыхает Славик,— написали бы, что хотите быть пожарниками.
Мишка молчит, пуговицу крутит.
— Так зачем же наврал?— повторяет Лидочка.
— А затем наврал,— говорит Гога,— что сейчас самые модные профессии рабочего человека. За это и отметку повысят.
— Глупости,— фыркает Лидочка.— А вот ты, Гога, кем хочешь быть?
— Я?— Гога задумался, помолчал.— Я? Если правду?
— Ну, конечно, взаправду,— с готовностью просим мы.
— Значит, сказать правду,— задумчиво тянет Гога.
— Ну да, правду,— киваем мы.
— Ну, так слушайте: я хочу стать вождем. Даже Лариска отшатнулась.
Вот это да! А мы и не знали…
Сейчас Гога снова появился, когда уже все дрова были красиво сложены в сарае. Походил вокруг, в сарай заглянул, сказал, что мы неправильно дрова сложили. Из березовой шкурки колечко на пальце скрутил, полюбовался, спросил:
— Сколько заплатят?
Славик плечами пожимает, я на Леву смотрю, Лева на меня. Мишка начищает шкуркой свой топор, тетя Дуся сердито выметает щепки.
Гога колечко языком гладит.
— Подумаешь, мне ваши деньги не нужны.
Во двор зашел Жиган, за ним насупленно плетется какой-то лохматый верзила.
— Бахилю не видали?— спрашивает Жиган. Никто из нас Бахилю не видел.
— Покурить ни у кого нет?— сипит лохматый и, не получив ответа, грызет ногти.
Скрипнула калитка. Это Мишкин отец. Подтянутый, в желтых ремнях, в голубой фуражке. Прошел мимо, кивнул нам:
— Здравствуйте, товарищи!
— У вас папиросочки не найдется?— заискивает лохматый.
Летчик обернулся, нахмурился, покачал головой:
— Не курю. Да и тебе не нужно.
Лохматый садится на корточки, сплевывает вслед летчику.
— Не летчик, а ледчик. Лед на подводе возит.
Жиган громко хохочет и вдруг, словно подавившись, вытаращил глаза, пятится. На лохматого медленно надвигается бледный худенький Мишка, в руках дрожит топор:
— Повтори, гад, что сказал!
Взвизгнули девчонки, шлепнулся, споткнувшись, Славик. Женька прыжком сзади обхватил Мишку. В калитке застряли лохматый и Жиган.
Утром следующего дня я выскакиваю во двор и сейчас же натыкаюсь на участкового дядю Карасева. Рядом с ним Мишкин отец. Задрав головы, они смотрят на Мишкины окна. В рамах — ни одного целого стекла.
— Ничего, товарищ, разберемся,— козыряет летчику дядя Карасев.— Счастливого полета.
Кто-то тянет меня за рубашку. Оглянулся — за спиной Лидочка.
— Дело есть,— приставляет она палец к губам,— пойдем-ка.
Мы садимся на скамейку. Лидочка смотрит по сторонам, торопливо сыплет словами:
— Вечером мету пол. Так? За дверью на лестнице голоса. По-моему, Бахилин, Жигана и еще этого лохматого. Так? Жиган говорит: «Если завтра золота не будет, я пишу твоему отцу письмо без подписи. А в письме расскажу про твою кепочку». А Бахиля умоляет подождать. Лохматый про какие-то отполированные копейки намекает: «Подложи,— говорит,— копейки вместо дисков, и каждый день начищай. Отец и не заметит». Бахиля чуть не плачет, говорит: «Отец не заметит, так клиент потом заметит, скандал будет». А лохматый свое: «Все клиенты-интеллигенты, они в день по два раза зубы чи