Мы все хохочем.
— Семью семь?— громко говорит Наташа.
— Сорок девять,— весело отвечаем мы.
— Семью восемь?
— Сорок восемь,— кричит Славик.
— Да, приблизительно так…— снова прикидывает Мишка,— сорок восемь, сорок девять.
Наташа взялась за голову, остановилась.
— Ты что, нарочно?— спрашивает она Славика. Он краснеет, мнется.
— Ну-ка, не валяй дурака. Семью восемь?
Славик смотрит в тротуар, за спиной пальцы загибает:
— Пятьдесят шесть.
— Ну, то-то. А семью девять?
Он опять смотрит в тротуар, отвечает сердито:
— Шестьдесят три.
— Вот что, дружок,— строго говорит Наташа,— каждое утро будешь приходить ко мне в райком. Начнем с тобой заниматься умственной гимнастикой. Безобразие. Позор. Ведь скоро в школу.
На Смоленской площади мы расстаемся с Наташей. Ей в райком, нам на Плющиху.
Наверное, никогда еще такого не видела и не слышала наша Плющиха. Мы идем дружно в ногу под Лидочкину команду:
— Пятью пять!
— Двадцать пять,— громко отвечаем мы.
— Шестью восемь!
— Сорок восемь.
— Вас не спросим,— бурчит сзади Славик.
Бахиля и Славик идут в стороне. Мне слышно, как Сережка терпеливо объясняет Славику, почему одиножды один будет один, а не два.
— Ну, теперь понял?— спрашивает его Бахиля.
— Понял,— говорит Славик и недоверчиво смотрит на своего учителя.
У ворот нашего дома Жиган. Скучает. Семечки лузгает и ногой дрыгает. Кепочку снял:
— Привет!
— Привет,— говорим мы. И торопимся к калитке.
— Бахиля, останься, Дело есть.
Бахиля переминается, на Жигана, на калитку, на нас смотрит.
— Ну, что тебе?
Жиган не спеша шелуху выплевывает, выжидает. А мы не уходим. У Лидочки вдруг тапочка развязалась. Нагнулась, шнурки долго распутывает. Женька молча ладонь подставил. Жиган нацедил ему семечек. Женька со мной поделился, я с Мишкой. Стоим, поплевываем.
Лева очки протирает, а Славик обломок кирпича поднял, на тротуаре классики чертит.
Жиган семечки в карман, ладонь о штаны вытирает:
— Ну, чего же вы встали?
— А куда нам спешить?— спрашивает Лидочка.
— Я же Бахилю просил, а не вас.
— А Бахиля без нас не считается,— Лидочка выпрямляется, волосы поправляет.— Тебе чего от Сережки надо?
— Ну ты, рыжая, замолкни.
— Коричневая она,— поправляю я.
— А тебе чего надо?— поворачивается ко мне Жиган.— Ты что, влюбленный, лезешь?
Женька за рукав Жигана трогает, опять ладонь протягивает.
— Ты чего?— не понимает Жиган.
— Дай еще семечек.
— Что у меня, фабрика, что ли?-а все-таки отсыпал. Стоим и опять молча поплевываем.
— Интересно все получается,— говорит Жиган и задумчиво ковыряется в зубах.— Ну, прямо цирк.
— Что интересно?— спрашивает Лева.
— Да ничего. Так просто. На моих глазах погибает порядочный человек, светлое лицо.
— Кто?
— Ну, хотя бы Сережка Бахиля.
— Почему же он погибает?— интересуется Лидочка.— Может быть, кто другой погибает?
— Ну ты… коричневатая. Тебе-то чего надо? Брысь. Тут мужчины стоят.
А потом произошло непонятное. Треск по одной щеке, треск по другой. Славик вежливо кепочку поднял, протянул Жигану.
— Ах, вы так?— захлебывается Жиган.— Ну-ка, рыжая, пройдем во двор.
— Зачем ей проходить?— говорит Женька.— Она и Славик пусть у ворот останутся и никого не впускают. А мы пройдем.
— Хорошо!— орет Жиган.— Пройдем!
Мы все прошли. А Лидочка к Славик караулить остались.
Потом Славик целый день всем рассказывал, как он слышал из-за калитки что-то вроде шумных аплодисментов. И почему-то высоко над забором один раз высоко взлетела кепочка Жигана.
И снова мы сидим на нашей скамейке. Я в руках нож верчу. Красивый. Блестящий. Бахиля на лбу синяк уминает. Лева над очками вздыхает. Треснуло одно стекло. Вынул из-за пазухи подаренную нам линзу «мениск». Примерился было и опять ее за пазуху. Мишка осторожно на свой кулак дует, а Женька с интересом зуб трогает. Славик ему в рот заглядывает, радостно сообщает:
— Качается! Это молочный. У меня так было. Потом настоящий вырастет.
Рядом на земле Жиган сидит. Отплевывается. Никому ни слова. Поднялся, побрел к калитке. Лидочка негромко спрашивает:
— Ребята, сколько будет семью семь?
Мы не отвечаем. Почему-то сейчас все позабыли таблицу умножения.
Славик поколдовал что-то кирпичом на земле, довольный, выручил:
— Сорок девять!
— Алешка,— спрашивает Лидочка,— ты делал сегодня зарядку по радио?
— Вообще-то, да.
— Когда начали, ты какую ногу поднял?
— Какую еще ногу?
— Ну, когда начали, ты сразу какую ногу поднял?
— Какую-то поднял. А что?
— Нет, Алешка, ну, мы же с тобой условились. Помнишь? Я разозлился. Да и перед ребятами стыдно.
— Чего ты сейчас лезешь? Какое тебе дело? Ну, сразу две поднял. Ясно?
— Дурак ты,— говорит Лидочка.— Ну просто дурак.
Встала со скамейки, Бахилин синяк пальчиками потрогала и пошла. Калитка захлопнулась, и все.
Славик у самой скамейки на земле большие цифры рисует. Что-то пришептывает. Лева очки то снимет,' то снова наденет.
— Подобрать такое стекло. С одинаковыми диоптриями, и все будет как надо.
— Конечно,— говорит Славик и удивляется, почему у него на земле получилась цифра «6», а если смотреть наоборот, вверх ногами, то будет «9».
— Алешка,— тихо говорит Женька,— хоть ты и король, а ни фига не понимаешь. Ведь она же тебя любит.
Какое это новое, непонятное, тревожное и очень зовущее слово «любит». Как горн, как барабан, как красное знамя. Любит!
Я на Женьку смотрю. Вот сказанул!
На Леву смотрю. Тот плечами пожимает.
А Мишка долго в небо смотрит. Наверное, там сейчас летает тот, кто любит его маму.
Славик на земле царапает слово «любовь». Так просто пишет. Написал шесть букв, прочитал, доволен. А потом все ботинком заровнял. Глупый еще.
— Ну, что замолк, Алешка? Это Лева.
— Что-то непонятно мне, ребята. Вот если все по-честному, то как-то страшно.
— А что страшно?— говорит Женька.— Любит она тебя, и все.
— А что дальше делать?
— А фиг его знает,— говорит Женька.— Ну, значит, ухаживать надо.
— Это как?
— Ну, чего-нибудь скажи ей.
— Чего?
Мишка вмешивается:
— Ну, как у взрослых. Скажи ей что-нибудь.
— А чего сказать? Лева:
— Ну, ничего не говори. Ходи рядом, и все.
— Долго?
— А кто ее знает? Ну, ходи и ходи.
— А она что будет делать?
— И она будет ходить.
Открываем наш сарай. Надо из большой консервной банки жесть вырезать. А у ней края загнутые. Ножницы отскакивают. Все по очереди нажали — пальцам больно.
Я о Лидочке подумал, взял из рук Мишки ножницы, нажал, прорезал. Сдается консервная банка. Вырезал все годное, а донышки в сторону. Не нужны.
Потом мы распрямили деревянным молоточком эту жесть. Вот теперь что хочешь, то и делай. Ровненькая.
— А чего из этой железки вырезать?
Со стола все сдунули, осторожно разложили чертеж.
Советуемся.
Ведь что же у нас получается? Детали на чертеже маленькие, железка большая. Жалко ее на мелочи пускать. Водили-водили пальцами по чертежу.. Все запачкали. Ничего не придумывается. И вдруг свалился на нас чей-то голос.
— Обтюратор надо делать. Обернулись, а это Лидочка.
— Вот же стрелка показывает. Давайте мерить.
Ребята за линейку, чертеж пачкают, а я на Лидочку смотрю. В общем, долго смотрел. А она на меня никакого внимания. Я думаю, что же ей сказать? Да еще ходить около надо!
— Пришла?— спрашиваю.
— Пришла,— отвечает.— А ты как думал?
— Ничего я не думал.
Начали мы вырезать обтюратор, Это такая лопасть, что перекрывает свет, когда кадрик двигается. А как встанет кадрик, лопасть убегает, прячется. И свет себе вовсю дует прямо на экран. А вместе со светом застыл кадрик. Только все это очень быстро делается. Пошел дальше кадрик, а обтюратор его подкараулил и опять перекрыл свет. Пусть, мол, двигается, пока никто не видит.
А потом открыл. Совсем чуть-чуть открыл, и замер кадрик. Говоря по-ученому, кадрик проектируется на экран.
Ничего этого зритель, конечно, не замечает. Потому что пленка рывками передвигается со скоростью двадцать четыре кадрика в секунду.
Пока у нас все идет хорошо. На киноаппарат уже можно смотреть, его можно потрогать руками, он солидно высится на столе. Не хватает отдельных мелочей и одной очень важной вещи — двух совершенно одинаковых конических шестеренок.
Этого сделать из консервных банок и разных железок, конечно, мы не можем. Конические шестерни — заводская работа.
— Конические шестерни…— вдруг среди работы вздыхает Женька, и мы все тоскливо смотрим друг на друга. Просто опускаются руки.
— Молчал бы уж лучше,— советую я Женьке.
— Молчи не молчи, а без шестеренок не обойтись,— говорит Женька.— Что же придумать?
Вот люди живут себе и даже не знают, что одна шестерня может передать другой вращение под прямым углом.
Сколько раз в школе нам говорили про этот прямой угол, а мы не слушали. Думали, что он нам ни к чему. Обойдемся и без него. И вот сейчас он нас подстерег, спрятавшись в киноаппарате. Без этого прямого угла ни один киноаппарат не работает.
В каком-нибудь будильнике или ходиках можно без прямого угла. Там у них стрелки движутся плавно, без скачков. Когда они ползут себе по кругу, их никто не перекрывает. Их все время видно. А если эти стрелки начнут двигаться скачками, то все люди будут прыгать.
Вот проснулся, допустим, Ларискин папа. Ну, конечно, на часы посмотрел — все в порядке. Не опоздал. Умылся. Делает зарядку. Потом бреется. Потом в окно на нас смотрит. Ну, потом, наверное, завтракает. Лариска, конечно, тут же. Он в окно смотрит, про нас что-то говорит.
Идут себе часики плавно. Значит, позавтракал Ларискин отец и, как в кино показывают, поцеловал жену, Лариске пальчиком погрозил и на лестницу. Ну и конечно, мимо нас прошел.