А вот, если часы сделать скачками, то что будет?
Не успел умыться — тебе скачок: давай, мол, дальше. Только за бритву — опять подталкивает: давай дальше. Только он захочет сказать, что мы хулиганы, а ему стрелка — раз! Давай дальше.
Но так в часах не бывает. Просто это людям не нужно.
А вот в кино обязательно лента должна идти рывками. И каждый ее рывок прячет от зрителя наша жестянка из консервной банки. И эта жестянка в форме лопасти должна вертеться под прямым углом к движению ленты. Вот почему нам нужны две конические шестеренки. А где их взять?
Достали дверную медную ручку. Попробовали из нее выпилить трехгранным напильником. Зажали в тисках. Один зуб еще кое-как получается, а вот остальные пятнадцать нет. Уж очень точная работа. Наверное, ни один профессор не выпилит все шестнадцать зубцов, да еще на конус.
Женька предложил отлить эти шестеренки из олова. Он из пластилина, не дыша, ланцетом делает формочку. Мы у него за спиной. Как у него спина занемеет, мы ее дружно растираем, и он опять ковыряется ланцетом в пластилине.
Теперь нужно достать олово. У Ивана Ивановича выпросили оловянную палочку. Он часто дома что-нибудь паяет.
С тех пор как Женька подарил ему пластилинового конармейца на коне, Иван Иванович всегда останавливал нас около своего окна, интересовался, как идут дела, кашляя, спрашивал:
— А инвалидам кино бесплатное?
У меня дома разогреваем олово в консервной банке на керосинке.
Поплевываем в банку, трогаем олово палочками, а оно не плавится.
Нонке это не нравится. Она нас выпроводила. Пришли домой к Женьке. Развели на кухне примус. Женькина мать походила вокруг, спросила:
— Вы что там жарите? Оно не взорвется? Мы ее успокоили, и она ушла.
На примусе прямо чудеса получаются. Дрогнула, размягчилась оловянная палочка, и вдруг из-под нее потекли блестящие капли. А потом и вся она медленно растаяла и стала одним сплошным чистым зеркалом.
Мы шепчем: - Ура!
— Ха-ха!
— Банзай!
— Мировецки,— говорит Славик, тянется на носках и всех спрашивает, что сейчас происходит в консервной банке.
Жирная пластилиновая форма наготове. Женька осторожно плоскогубцами снимает с огня банку и медленно наклоняет ее к пластилину. Потекло жидкое зеркало струйкой в формочку, и сейчас же началось шипение, треск и все окуталось едким дымом.
На наших глазах формочка как-то лениво развалилась, и олово весело скользнуло со стола на пол. И сейчас же и на полу и на столе вспыхнули голубые огоньки.
Мы даже ничего не успели сообразить, как олово отчаянно зашипело и вся кухня окуталась паром. Лидочка спокойно поставила чайник на стол, покрутила пальцами около виска:
— Фантазеры. Вы бы еще из мороженого форму сделали.
В общем, опыт с литьем не удался. Один Славик охотно собирает на полу блестящие шарики и очень доволен.
— Давайте еще так,— предлагает он.
И опять к нам в сарай заползло противное уныние. Где же достать эти несчастные шестеренки?
Пришел Бахиля. Посмотрел на нас, все понял, молча уселся на пороге.
— Может, в гипсе попробовать отливать. У отца есть гипс. Я принесу.
Женька не согласен. Говорит, что гипс тоже не выдержит. Женька скульптор, ему виднее.
— А что, если из двух ластиков?— предполагает Лидочка.— Вырежем из ластиков два кольца. Тесно их прижмем друг к другу, вот так,— показывает она,— ведь у резины большое трение. А?
Мы обдумываем, молчим. Один Славик подтвердил, что у резины большое трение, и напомнил про тетрадь с дырками.
Из двух ластиков вырезали два конуса. Плотно посадили их на оси, прижали друг к другу: вращаем одну ось, вращается и другая. Закрепили на оси нашу жестяную ось. Пробуем. Вращается.
Сейчас только Славик крикнул:
— Мировецки!
А мы все помалкиваем. Дело в том, что с нагрузкой резиновый конус все-таки, как ни нажимай, проворачивается.
Отдали оба конуса Славику. Ведь скоро в школу. Скоро он раскроет новенькие, без клякс, тетради.
Целыми днями не выходят из головы эти проклятые шестеренки. Мы бредим ими, мы спрашиваем о них у взрослых, а Славик даже тайно от нас исследовал дома швейную машинку, после чего три дня его не выпускали на улицу.
Мы ищем эти шестеренки во всем, что хоть чем-нибудь напоминает технику: в мясорубках, в электрическом звонке, в будильнике и даже в уборной, в сливном бачке.
Неудачи расхолаживают нас. Славик начал строгать себе пистолет. Мишка принялся выпиливать расческу. То же самое немедленно подхватили Женька с Левой.
Дело в том, что у нас вдруг как-то сами собой незаметно появились шевелюры. В моду входил «политический» зачес. Это значит, волосы смачиваются водой, а потом зачесываются назад и весь день прижимаются тюбетейкой. К вечеру тюбетейка снимается и, пожалуйста,— днем был просто Женькой, а сейчас, вечером, полюбуйтесь: Евгений Кораблев с «политическим» зачесом, да еще поверх куртки с «молнией» белеет воротничок рубашки «апаш».
Ну, это все ничего. Пусть ребята пофорсят. Меня и Лидочку пугает другое: мы перестали по-настоящему работать.
Днем еще кое-как водим напильниками по железкам, а к вечеру, когда засеребрятся от света из окна листья тополей, ребята чутко прислушиваются к разным звукам в нашем дворе.
Я знаю, чего они ждут. Это Ларискин патефон. Гога из дом пять и Лариска со своими хохочущими новыми подружками вытаскивают прямо во двор патефон, и с этой минуты наши напильники двигаются в такт «Утомленному солнцу».
Первым не выдерживает Женька.
— Пойду посмотрю немножко,— говорит он и виновато просит Лидочку полить ему из кружки на руки.
Потом, сняв тюбетейку, «чуть-чуть посмотреть» уходит Мишка, за ним Лева. А потом и я, избегая взгляда Лидочки. Славика загоняют домой, и только одна Лидочка остается в сарае. И еще долго электрический свет сквозь щели сарая мучает нас, не дает спокойно танцевать.
Гога утешает:
— Да брось ты на свой сарай любоваться. Не все же работать. В жизни только раз живем. Хватай вон ту с косичками. А я Лариску. Лариса, прошу вас,— наклоняется он перед Лариской.
Я иду к сараю. Здесь Лидочка подметает пол, раскладывает по полкам наш инструмент.
— Ты чего же вернулся?— спрашивает она.
— А ты что думала? Так я и уйду?
— Ничего я, Алешка, не думала. Просто скоро в школу, а еще столько нужно сделать.
— Какое число сегодня?
— Пятнадцатое августа. Через три дня День авиации. Забыл?
Я молча помогаю ей убираться. Потом приходит Мишка, садится на стол, натягивает свою тюбетейку.
— А ты чего пришел?— спрашивает его Лидочка.
— Не танцуется,— вздыхает Мишка.— Сейчас отца проводил. В ночной полет. Тренировка у них ко Дню авиации.
Во дворе хохочут девчонки, патефон разоряется:
Все хорошо, прекрасная маркиза, И хороши у нас дела… Но вам судьба, как видно, из каприза, Еще сюрприз преподнесла…
Лева с Женькой возвращаются вместе.
— Ну их,— говорит Лева и разыскивает свою тюбетейку.
— Где их достать, эти несчастные шестеренки?— смотрит в потолок Женька.
Мы помалкиваем.
Патефон надрывается совсем близко у сарая. Лева выглянул, засмеялся:
— У самой двери установили. Взвизгивает, дразнит патефонная пластинка:
Раз живем на свете
Настя, Настя, Настенька…
Раз ведь молодость бывает нам дана…
— Ребята,— говорю я,— так дальше нельзя. Ведь скоро в школу.
— Ну, а где достать шестеренки?— горячится Мишка.— Все равно дальше тупик.
А за стенкой сарая патефон настойчиво сообщает:
Марфуша все хлопочет,
Марфуша замуж хочет,
И будет верная жена…
Лева косится на дверь, морщится, потом встает, медленно всех обводит очками:
— А как же наша клятва? Ведь даже землю ели.
— Не будем больше танцевать!— горячится Женька.
— Ты ведь первый уйдешь, как патефон услышишь,— говорю я. Женька не отвечает, долго лохматит свой «политический» зачес.
— Придумал,— упавшим голосом говорит Лева.— Нужно всем остричься наголо.
Мы задумались. Молчим.
— Правильно!— вдруг кричит Мишка.— Тогда отступать будет некуда. Как говорится, позади Москва.
— Все-таки жалко,— мнется Женька.— На солнце не так печет.
Мы осторожно трогаем дорогие нам зачесы, смотрим на Лидочку. Она смеется:
— Волосы потом еще лучше будут расти. А какое теперь солнце? Уже осень скоро.
— Ну, так как?— спрашивает Лева и смотрит не на нас, а на аппарат.— Решили?
— Решили,— тихо отвечаем мы.
За дверью радостно захлебывается патефон:
А Маша чаю, чаю наливает, И взор ее так много обещает…
Лидочка встает, поднимает руки:
— Ребята, нам нужен свой гимн. Я предлагаю «Не спи, вставай, кудрявая…» Начали.
Лидочка весело дирижирует, а мы все хором:
Нас утро встречает прохладой, Нас ветром встречает река, Кудрявая, что ж ты не рада Веселому пенью гудка…
Хорошо звучит песня в тесном сарае. Бьется она о стенки, взлетает к потолку.
Мишка дверь открыл, и бодро, задорно понеслась песня в темный двор:
Не спи, вставай, кудрявая, В цехах звеня, Страна встает со славою Навстречу дня…
Нам видно, как Гога и его дружки осторожно оттаскивают стул с играющим патефоном подальше от нашего сарая.
Утром я первым делом — к зеркалу. Рукой прикрыл свой зачес. Ничего получается. Можно стричь. Сойдет. Боком повернулся, тоже ничего. Жалко, не видно, что получится сзади. Ну, наверное, сзади как спереди.
— Ты чего там вертишься у моего зеркала?— Это сонный голос Нонки.— Ведь еще молоко на губах, а уже фасон. Все девочки на уме.
— Эх, Нонка, Нонка…
— Что, Алешка?
— Ничего-то ты не понимаешь.
— Я все понимаю. Постарше тебя. Пережила это.
— Что это?
— Ну, вот это самое.— Она высунула руку из-под одеяла, рисует что-то вроде головы и кудрей.
Что с ней говорить!
Просто не о чем с ней разговаривать.
Во дворе на скамейке — все ребята.