— Долго ты,— говорит угрюмо Женька.
— Нонка задержала.
— Чего она?
— Да хочет тоже остричься… Все советовалась. Лидочка заинтересовалась:
— Как? Совсем?
— Да как тебе сказать… Что-то там оставить, а что-то отрезать.
Лидочка успокоилась.
Женька осторожно свою шевелюру потрагивает. На нас не смотрит, все больше к Лидочке обращается:
— Вообще-то ребята… Вот возьмем древних греков.
Мы переглянулись и взяли этих «древних греков». Женька продолжает:
— У них все скульпторы, поэты там разные все с прической…
— А кто же наголо бритые?— спрашивает Лидочка.— Я в музее видела. У них много без волос.
Ну, это разные мудрецы, ученые, изобретатели — те, верно, лысые.— Подумал, уточнил: — А может, стриглись наголо… Я не знаю.
— Ты куда, Женька, гнешь?— вдруг сердится Лидочка.— Жалко волосы? Так бы и сказал сразу. А то — поэты, скульпторы… Алешка, ребята, пошли…
Мы идем. Это только так говорится: «Мы идем». А в самом деле мы передвигаемся. Скачками, как кинопленка.
У входа в парикмахерскую переминаемся. Фотографии разные и парики на витрине рассматриваем.
— Алеша,— говорит Лидочка.— Ну? Что же ты встал? Я шагнул в зал, словно в школе к врачу на уколы. Обкрутили салфеткой. В зеркале мне видно: суетится около черненький, сухонький парикмахер, весь в белом. Над головой ножницы пробует, воздух стрижет.
— Как вас, молодой человек? Я молчу.
— Бокс? Полубокс? Полечку?
— Стригите наголо,— слышу я голос Лидочки. Ножницы застыли.
— Как вы, барышня, сказали?
— Стригите наголо. Ну, чего же ты молчишь, Алеша?
— Наголо,— подтверждаю я. Остригли.
Потом сразу Женьку и Мишку остригли. Мы ждем, пока и Леву остригут.
— Это почему же вас всех наголо?— участливо спрашивает пожилая парикмахерша, пригнув Левин затылок так, будто хочет приклеить его подбородок к груди.
В больших зеркалах нам все видно. Мы любуемся стрижеными головами, друг другу подмигиваем. Вообще-то ничего получилось.
— Это зачем же вы так? Все вдруг наголо?— опять спрашивает парикмахерша.
— В армию они идут,— серьезно говорит Лидочка. Парикмахерша губы поджала, дальше стрижет Леву молча.
А наш черненький худенький мастер то сидел тихонько в своем кресле, одеколоны разные на себе опробовал, а тут вдруг встал, расческой по стеклянному столику постукивает:
— Кларцета Федоровна, нужно читать прессу. Между прочим, мы на салон получаем газету. Что я вам всегда говорил? Я вам говорил, что будет война.
Мы поскорее друг за другом к выходу.
На улице как-то холодно без волос. Ну, ведь это еще утро, а скоро солнце припечет. Прошли гуськом в наш двор, и скорее в сарай.
Сначала зашелестел чертеж, а потом к утренним шумам Плющихи присоединилась вся наша техника: напильники, молоток, сверло.
В общем, стараемся.
Оно бы все хорошо. Да вот поджидают нас две конические шестерни.
В дверях Славик нарисовался. Яблоко жует. Присел прямо у входа, сам себе подмигнул, задумался:
— Это вы нарочно?
— Что, Славик?
Он по затылку яблоком трет:
— Ну, волосы? Это вы нарочно?
— Так надо, Славик. Вот, давай как мужчины с мужчиной…
— Давай,— вяло соглашается Славик и нерешительно трогает свой чубчик.
Лидочка берет его на руки, осматривает мордашку, сердится:
— И в чем это у тебя лоб?
— Где?
Она показывает. Славик искренне удивляется:
— Неужели не догадались? Ведь я же на чердак лазил. Там от гитары была штука такая с шестеренками, крысоловки разные, а ботинок на крепкой резине сколько хочешь. Пошли, посмотрим.
В дверях обозначился граф де Стась. Конечно, с персиком.
— Граф, подари персик Славику,— предлагает Лидочка. Он на аппарат засмотрелся: что означает — не слышит.
— Граф, отдай персик Славику.
Плечами пожимает. Куснул чуть персик, протягивает Славику:
— Пожалуйста. А что?
В сарай Жиган заглянул. Хмурый, усталый. На нем рабочий комбинезон в масле. Жиган прямо из ночной смены. Знать, так и шел от самого завода в спецовке. Наверное, хвалился перед прохожими: вот, мол, я иду. Рабочий человек.
— Бахилю не видели?
— Нет, не видели.
Он присел на порожке, потянулся, закурил.
— Ну и устал я сегодня, ребята,— говорит Жиган. Мы молчим.
— Понимаете, цех срочное задание получил,— он помолчал, огляделся, сказал шепотом: — военный заказ.
Мы молчим.
— Всю ночь вкалывали, как черти. Мастер благодарность вынес.
Один Славик заинтересовался, на Жигана смотрит, а мы своим делом заняты.
— Устал же я,— опять вздыхает Жиган. Мы с чертежами возимся…
— Что же вы молчите?— тихо спрашивает он.— Что же вы молчите, черти лысые?
Согнулся Жиган, папироской на порожке точки делает.
— Ведь я же устал,— говорит он сам себе и потом долго молчит.
Пришел Сережка Бахиля. Жиган на него — никакого внимания. Сидит и молчит. Потом встал, подошел к столу, аппарат разглядывает. Попробовал осторожно ручку покрутить, удивился, что все вдруг завертелось, кроме обтюратора. Пальцем его потрогал, подумал, сказал:
— Сюда нужны конические шестерни.
— Сами знаем,— говорит Женька.— А где достать?
— Где?— удивился Жиган.— Сделать надо. На заводе.
Лидочка ему скорее чертеж подсовывает. Он быстро, почти без нашей помощи разобрался, где должны быть шестерни, на сколько зубцов и какого размера. Закурил, пустил дым в потолок:
— Ладно, сделаю.
— Когда?
— Дня через два. Слово — закон.
Мы смотрим на Жигана и не знаем — кричать ли нам, прыгать ли. Только Славик сказал:
— Вот мировецки!
— А для чего вы все остриглись?— спросил Жиган.— Школа требует?
Мы все ему рассказали. И про танцы, и про нашу клятву, и про то, что скоро в школу.
Он слушал, крутил головой, улыбался. Потом нахмурился, снова за папироску, дым в потолок:
— Ладно, завтра будут шестеренки.
— Ура!
— Ха-ха!
— Банзай!
— Мировецки!— Славик подставляет Жигану консервную банку.— Вот сюда пепел.
И только сейчас Жиган заметил Бахилю, на нас показывает:
— Вот, Сережка, учись. Академиком будешь. Он шагнул к дверям, оглянулся:
— Эх, и устал же я сегодня.
— Еще бы,— говорим мы,— ведь военный заказ. Иди поешь и поспи.
— Ты на правом боку спи,— советует ему Славик.— Тогда сердце не устает.
Он слабо улыбнулся, потрепал голову Славика, хотел что-то сказать, да махнул рукой, отвернулся, вышел.
— Спокойной ночи,-^ кричит ему вслед Славик.
Наступило утро следующего дня. День авиации. Небо такого цвета, как если капнешь синими чернилами в стакан чистой воды.
У Мишки есть один пригласительный билет на аэродром в Тушино. У нас нет ничего, кроме тонкой резинки. Этой резинкой Мишка должен послать нам свой билет обратно через цепи милиционеров. Мишка завязывает резинку на пальцах, прикидывает:
— А если заметят, то скажем, что мы родные братья. Снимем тюбетейки и, пожалуйста,— все одинаково лысые.
— А как же я?— спрашивает Лидочка и рассеянно крутит в руках мамин театральный бинокль.
Мы смотрим на Лидочку. Думаем.
— Очень просто,— говорит Славик.— Отдадим ей билет. Мы же мужчины. Протыримся. Я скажу, что потерял маму. А вы скажете, что потеряли меня.
Лева хмурится:
— Подожди. Но ведь тебя же никто не берет.
— А мне мама разрешила. Вот и бутерброд дала.
— Ну и протыривайся вместе со своей мамой.
Славик смотрит на нас, как на самых последних предателей. Он даже не утирает слез. Он просто удивленно смотрит на всех по очереди и молчит. Даже не молчит, а говорит мокрыми глазами.
— Ладно, пойдем,— не выдерживаю я.
В общем, или милиция очень любит детей, или дети очень любят авиацию, но мы на Тушинском аэродроме.
Народу полно. У всех какие-то бумажные козырьки от солнца, все смотрят в небо, а еще тянутся на носки, смотрят туда, где очень далеко на трибуне стоят люди в белом. Мишка спрыгнул с моей спины, почему-то шепотом сказал, что он видел Сталина.
И какой бы самолет с могучим ревом ни пролетал над нашими головами, Мишка машет и громко кричит:
— Папа!
— Сколько же у тебя пап, мальчик?— смеются вокруг. А потом самолеты начали «воздушный бой». Их пулеметы распарывают небо, дико завывают моторы.
В небе — бомбардировщики. Они точно бомбят фанерную цель. В бинокль видно, как от земли подскакивают вверх в дыму, в огне какие-то куски дерева, листы фанеры.
— Алеша, так и на войне будет?— прижимается ко мне: Лидочка.
— На войне еще страшнее,— радуется Мишка.
— Глупый какой,— говорит Лидочка.
Небо расцветилось куполами парашютов. Радио разносит над аэродромом бодрую песню:
Мы рождены, чтоб сказку сделать былью… Преодолеть пространство и простор…
Славик хлопает в ладоши, смеется прямо в небо. Ему сейчас очень хорошо. Он ничего не боится. Он здорово устал и, наверное, сегодня очень спокойно уснет. А чего ему бояться, если наша авиация самая сильная в мире!
Уже стемнело, когда мы доплелись до дома. У сарая Жиган сидит, покуривает. Поздоровался и сразу в карман. На ладони желто поблескивают новенькие конические шестеренки.
— Вот, возьмите…
Присел на корточки, папироску раскуривает. Лидочка его сзади тихо за плечо трогает, он молчит.
— Жиган,— говорит Лидочка,— как тебя зовут?
Он удивленно на всех нас смотрит, не поймет, о чем его спрашивают.
— Жиган — это прозвище,— замялась Лидочка,— а зовут как?
— Ну, Колька. А что?
— Спасибо, Коля.
Он встает, отряхивается.
— А ну вас…— и медленно идет к калитке. Обернулся, замялся, спросил:— Та из райкома у вас не появляется? Нет?' Как придет, то приветик ей.
Хлопает калитка. Мы открываем свой сарай и сразу прилаживаем шестеренки.
— Влюбился он,— говорит Лидочка.
— А как ты знаешь?
— Когда задумчиво говорят, то всегда влюбляются. Мама так все роли про любовь учит.