— Ему можно,— выручает Лидочка,— он сын директора школы.
Лопоухий пожал плечами, очень удивился:
— Я знаю его сына, мы с ним в одном классе. Это не тот.
— А этот недавно родился,— убеждает Лидочка.
Лопоухий отошел к своим товарищам, что-то им пошептал, и они все с интересом уставились на Славика. Потом лопоухий протиснулся к Славику, протянул ему перочинный ножичек.
— На, в подарок. Карандаш точить. Я не хотел тебя обидеть, мальчик. Стой, пожалуйста. А спросят дома, где взял, скажи — я подарил. Фамилии не надо, а наружность опиши.
— Угу,— соглашается Славик и сразу увлекся ножичком.
Вдруг в зале гаснет свет. В темноте голос Наташи. Она говорит о том, что сейчас комсомольцев школы будет приветствовать немецкий коммунист.
Ничего из его слов разобрать нельзя, а вот по голосу, по тому, как он то громко, то тихо говорит, я себе представил, что ему было очень трудно пробраться к нам, в Советский Союз. Я даже услышал, как он перепиливал решетку и по нему стреляли фашисты. И еще он, конечно, говорит, что немецкие рабочие никогда не начнут войну с советскими рабочими.
Он закончил. Мы все хлопаем. Старшеклассники кричат: «Рот фронт!»
Потом учительница по-немецкому стала переводить. И надо же! Все совпало. Как я думал, так и есть.
Мы опять долго хлопаем. Вспыхивает свет. За красным столом только Наташа, наш директор школы и учительница по немецкому языку.
В зале нарастает торжественная и какая-то очень тревожная песня. Словно чапаевский горнист зовет дивизию в атаку:
Заводы, вставайте,
На битву шагайте…
Я смотрю на Мишку. Он весь подтянулся, руки по швам, глаза направлены куда-то далеко-далеко, может быть, туда, откуда бежал немецкий коммунист. Мишка поет как-то очень сурово, даже грозно:
Не страшен нам белый
фашистский террор,
Наш лозунг — всемирный
восстанья костер.
Так же торжественно поют все ребята, и только Славик стоит молча, крепко зажав в руке свое оружие — маленький перочинный ножичек.
Из школы мы вышли вместе с Наташей.
Она смотрит на часы, торопится:
— Мне к метро, ребята.
— Мы вас проводим.
Наташа разрешает только до угла.
— А теперь я сама дойду. Спасибо.— Она быстро жмет нам руки, делает пионерский салют и исчезает за углом.
— Пошли за ней,— предлагает Мишка.
— С ума сошли,— говорит Лидочка,— дети. Какое вам дело, кто ее ждет? Ну-ка, домой.
— А я знаю,— тоскливо говорит Женька,— ее какой-нибудь парень ждет.
— А тебе что?— набрасывается Лидочка.
— Ну, все-таки… Ведь она же наша, Наташа… Нельзя так.
— Что нельзя?
Женька переминается, на нас смотрит.
— Эх, была бы сейчас зима,— вздыхает Мишка,— я бы ему снежком залепил.
— За что?
— Да так просто. Пусть с ней не ходит.
— Вот дикари!— громко удивляется Лидочка.— А ну, марш домой!
Идем гуськом друг за дружкой. Мишка приотстал, все оглядывается.
— А все-таки жаль, что сейчас не зима,— переживает он.
Утром будят очень рано. За окном еще не ходят трамваи. В комнате все серо.
— Скорее,— торопит мама.— Поближе очередь займем. Она пересчитывает деньги, прячет их куда-то под синий платок, мне сует авоську, будит Нонку:
— Ну, мы пошли за костюмом.
Нонка что-то бормочет, поворачивается к стенке.
Выходим во двор. Кругом все тихо. Даже воробьи спят.
Из Мишкиного парадного выходит военный. Я было поднял руку для салюта, но это не летчик. У него другая форма. И он какой-то весь хмурый. Руку держит на расстегнутой кобуре. За ним показывается Мишкин отец. Увидал нас с мамой, как будто что-то сказать хотел, да только слабо улыбнулся, махнул рукой. За его спиной еще один военный. На нас строго посмотрел, ладонью подтолкнул летчика в спину. Скрипнула калитка и закрыла всех троих. За воротами вдруг затарахтел мотор отъезжающей машины.
Мне страшно.
— Что это, мама?— трогаю ее за рукав. Она стоит, не слышит.
В раме окна — белый Мишка.
— Что это, мама?
Она все так же стоит, зябнет.
К нам бежит Мишка. Уткнулся в мамину грудь, дрожит.
— Ничего, Мишенька, ничего, сыночек,— гладит его по голове мама.— Разберутся… все будет хорошо… Ничего, сыночек.
Спотыкаясь, выходит Мишкина мама. Она в одной тапочке.
— Ничего не пойму… Ничего не знаю,— дрожат у нее губы.— Пойдем, сынок.
Она уводит Мишку, согнутого, сжатого в комок.
— Что это, мама?— опять спрашиваю я.
— Не знаю, Алеша,— маму всю трясет, она ищет рукой стену, бормочет:— Может, самолет он поломал… не знаю… Пойдем скорее.
Мы бредем по пустой Плющихе. Мама разговаривает сама с собой:
— Господи, на каком же трамвае нам? Всю память отшибло. На пятнадцатом? Нет, сорок седьмой. Или на пятом?
— Мама, я к Мишке вернусь,— говорю я.— Костюм потом купим.
Она тянет меня за руку, сердится:
— Еще чего захотел. Ну, господи, какой же наш трамвай?
Наконец мама вспоминает номер трамвая, и мы, обнявшись, стоим на пустой остановке.
И все-таки мы опоздали. Уже с Каменного моста видно много людей. В толпе разъезжают конные милиционеры. Мама тянет меня в самую гущу. Но к дверям магазина не пробиться. Там люди тесно прижались друг к другу, руками сплелись.
— Алешенька, как же мы так,— шепчет мама,— опоздали. Давай пролезай вперед.
Я не могу пролезть. Пуговицы от рубашки вдавились мне в грудь. Лицо сплющилось об чью-то спину.
— Осади! Осади!— кричат сверху милиционеры.
— Алеша, где ты?— слышу я голос мамы.
— А ну, осади! Назад!— хранят над головой лошади.— Гражданка, назад! Гражданка в синем платке! Назад!
Я вижу, как конный милиционер оттаскивает за платок маму. Она вырывается, платок соскользнул.
Я бью ногами лошадь, молочу кулаками по коленке милиционера, кусаюсь.
— Сволочи!— кричу я.— Я Сталину напишу!
Конный отпустил маму и — на меня. Я под лошадь. Он завертелся в толпе, потерял меня. А я потерял маму.
И вдруг поток людей всех потянул к дверям. Магазин открылся.
Меня вышвырнуло из этой лавины. Мамы нигде не видно. Наверное, уже в магазине. Я побежал на мост. Отсюда сверху все хорошо видно и даже слышно, как трещат большие двери, звенят стекла.
Около меня стоят два милиционера. Один устало махнул рукой, потянул за рукав другого:
— Ну их всех. Пошли, Степан.
С моста виден Кремль. Там живет правительство. Вот бы сейчас Сталин посмотрел из окна на этот магазин. Вот бы он всем дал прикурить.
И вдруг я вижу мою маму. Она вырвалась из толпы растрепанная, растерзанная и к груди прижимает сверток.
Я бегу к ней. Она видит меня, улыбается.
— Ух, Алеша,— дышит она,— вытри мне лицо.
Мы едем в трамвае домой. Я уже надорвал сверток, пощупал и понюхал черную жесткую ткань костюма. Моего костюма. Первого костюма в моей жизни.
Во дворе на скамейке вся компания. Я поднимаю над головой сверток, сообщаю:
— Покупочка!
Но никто не радуется, никто ничего не спрашивает. Мама берет у меня из рук сверток, хмурится:
— Вот, хвальбун!
В центре скамейки — Мишка. Согнулся, коленки трет. Рядом молчат ребята.
Славик настойчиво сует Мишке свой ножичек:
— Возьми насовсем.
Но Мишка ничего не видит, ничего не слышит. Лидочка тихо говорит:
— Вот помните, тогда Алешку забрали в милицию из-за конфет. А потом разобрались и отпустили. Так и здесь будет. Разберутся.
Гога из дом пять смеется:
— Сравнила тоже. А если он враг народа?
Мы долго молчим. Какие это страшные два слова «враг народа».
— Летчики не бывают врагами народа,— уверенно говорит Лева.— Сам ты, Гога, враг народа.
Ну-ну, потише,— обижается Гога,— за такие слова ответишь.
Мишка согнулся еще ниже, плечи у него дрожат.
— Не надо, Миша,— гладит его Лидочка.— Вот, честное ленинское, во всем разберутся. Мы все письмо напишем про твоего отца. Мы же его знаем. Он хороший.
— Чего захотела,— ежится Гога.— Еще самих заберут.
— Слушай, ты!— медленно говорит Женька.— Катись отсюда. Ну! Быстро! Славик, дай-ка ножик.
— Пошел с нашего двора!
— Кто тебя сюда звал?
— Гога, Жога из дом пять, не ходи ты к нам опять,— сочиняет Славик.
Гога послушно идет к калитке, поворачивается, медленно сплевывает, старательно растирает землю ногой.
Наступило первое сентября.
С утра наскоро проверяем, как Славик знает таблицу умножения, все вместе торопимся в школу. Лидочка несет наш общий букет цветов. Славик весело подпрыгивает рядом со мной, то и дело смахивает пылинки с моего нового костюма.
Мишка все отстает, еле передвигает ноги. Всю дорогу его тормошит Лидочка:
— Миша, сколько будет семью семь? Он молчит.
Высоко в синем небе гудит самолет. Мишка поднимает голову, останавливается, по его лицу текут слезы.
— Миша, а сколько будет пятью пять?
— Слушай, Миша,— предлагает Лидочка,— неси ты букет. Почему все я да я.
Он прижимает букет к груди, прячет в него лицо.
— Правда, здорово пахнет?— суетится Славик.
…Мы расселись за свои парты. Так же, как и в прошлом году. Я с Левой. Лариска с Гогой. И только Мишка один. Его сосед, верзила-второгодник, еще летом уехал жить в другой город.
Пелагея Васильевна очень весело всех нас по одному осматривает, остановилась на Мишке, задумалась, прошлась по классу, сказала:
— Лидочка, ты будешь сидеть рядом с Мишей. Хорошо? Лидочка поспешно собирает свои книжки.
— Спасибо, Пелагея Васильевна,— тихо благодарит Лидочка.— Мы будем очень хорошо сидеть.
Пелагея Васильевна еще раз всех нас поздравила с новым учебным годом, заметила, как мы подросли, и сразу предлагает писать сочинение.
Она медленно, очень красиво пишет на новенькой доске название темы: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство».
…Сейчас у нас за спиной Москва и то далекое сочинение. Наверное, хранятся наши листки где-нибудь на полках в школьных шкафах. Разные нам тогда поставили отметки. Помню, что у Гоги было — «отлично». Способный… Вот, наверное, сейчас в Ташкенте старается для нашей победы.