— Не могу, тошнит,— говорит он и отворачивается.
Мы тоже перестаем есть, и только Григорий Иванович невозмутимо бряцает ложкой о котелок, хмуро скользит по нашим лицам. Потом он роется в карманах, извлекает мятые письма, красноармейскую книжку, сверху кладет пластмассовый медальон.
— Напишем родным всю правду,— говорит политрук, медленно развинчивая трубочку.
Мы начали писать. Вернее, примостившись на корточках, пишет только Григорий Иванович, а мы неподвижно следим за острием его карандаша. Когда карандаш как бы в нерешительности останавливается, кто-либо из нас тихо подсказывает:
— Спас своей жизнью товарищей…
— Многому научил нас…
— Отомстим…
— Дойдем до его заставы и до Берлина…
— После войны приедем к вам, дорогие родные, и все подробно расскажем.
Кончили писать. Все по очереди расписались, указали свои домашние адреса. Пончик откалывает от зеленой фуражки красноармейскую звездочку, опускает в конверт с письмом…
В окопе удивительно пусто, просторно. Какой-то младший командир в разорванной до пояса гимнастерке, под которой белизна бинтов, лежит на шинели, мечется, бредит:
— Приготовиться к отражению атаки!
Мы с Женькой осторожно наблюдаем за противником. Но там тишина, ничто не движется.
Григорий Иванович отдал нам свой бинокль, и сейчас очень здорово видно деревенскую улицу, огороды и желтый вал земли впереди деревни: это фашистские окопы. Мне радостно, что фашисты тоже в окопах. Значит, боятся.
В бинокле ясно обозначилось большое одноэтажное здание с широкими окнами. Наверное, школа… Помню, мы в своей школе писали сочинение на тему «За что я люблю свою Родину».
…Это было в день рождения нашей учительницы Пелагеи Васильевны.
Вспоминается… Пелагея Васильевна сегодня в новом платье.
Вошла в класс, положила на свой столик какую-то длинную бумажную трубку. (Наверное, таблица на правила грамматики.) На доску взглянула, поморщилась:
— Кто сегодня дежурный? Встает Лариса.
— Почему доска грязная?
Я пулей к доске, помогаю Ларисе вытирать.
— Спасибо,— шепчет она, когда нечаянно столкнулись наши руки.
Пелагея Васильевна к окну подошла. И долго, долго так стоит. Просто смотрит в окно, и все. Про классный журнал забыла.
Почему же она к нам не повернется?
И мы в окно смотрим. Снег идет. Лохматый, спокойный, и, наверное, теплый.
— Сейчас про капитанскую дочку будет спрашивать,— тихо толкает меня Женька.— Про метель в степи.
Осторожно на всякий случай листаю учебник.
Пелагея Васильевна все стоит и стоит к нам спиной. На ней новое платье.
Прилепились снежинки к окну, к ним другие потянулись. Очень тихо там за стеклом, очень тихо сейчас в классе.
И вдруг за спиной:
— Ребята!— Я прямо вздрогнул.— Ребята, сегодня у Пелагеи Васильевны день рождения,— уткнувшись куда-то в парту, говорит Лидочка.
Мы все косолапо захлопали. А она все стоит у окна и как будто считает снежинки. Потом подходит к своему столику, журнал листает, очень долго читает.
Мне под партами записка пришла. Читаю.
«Ничего страшного. Просто в трубке по запаху копченая колбаса».
— Ребята,— обычным голосом говорит Пелагея Васильевна,— сейчас будем писать сочинение на тему…— Она класс оглядывает:— Ну-ка, дежурный, к доске.
Лариска выскакивает. Стоит у доски, мел в руках греет.
— Тема сочинения,— диктует Пелагея Васильевна,— «За что я люблю свою Родину». Так и пиши, Лариса.
Мы сидим и пишем.
На чистом листе красиво, с нажимом вывел название темы. А дальше что писать — не знаю. Уж очень все неожиданно. Вот бы сейчас придумать первую фразу, и все пойдет хорошо.
У Женьки в тетради очень красиво смотрится название. Он тоже сидит и дальше ничего не пишет.
Да и вообще в классе все сидят и никто не пишет. Только один Гога часто макает в чернильницу и все скрипит, скрипит пером. Вот он уже прошелестел страничкой. Весь класс вздрогнул, даже как-то съежился. И опять Гога макает и скрипит. Уж очень все слышно.
А я ничего не пишу. Через окно на снег смотрю. Очень любопытные эти снежинки: к стеклу прильнут, на класс посмотрят и, наверное, от удивления тихо исчезают.
Издалека они прилетели к окну нашего класса, нашего седьмого «Б». Сколько всего они видели, пока летели? Наверно, весь наш земной шар.
А земной шар — это вроде глобуса. Где окрашено в синий цвет — там вода. Все другие цвета — земля. Красный — наш Советский Союз. Это моя Родина. Только она очень большая. И нигде, кроме Москвы, я еще и не был. Например, на Дальнем Востоке не был. Ну и что же, что не был? Но ведь я же его люблю, этот Дальний Восток. А почему же люблю, если не был и не видел?
Наверно, потому, что по нашей Плющихе однажды шагал батальон красноармейцев. И тогда услышала улица:
Дальневосточная, опора прочная,
Союз растет, растет непобедим…
Значит, моя родина — Плющиха. Здесь живет мама. Здесь моя школа вместе с Пелагеей Васильевной. У нас во дворе Иван Иванович — пулеметчик революции, здесь наш кинотеатр «Кадр», здесь все мои дружки и наш киноаппарат.
Значит, все это вместе — моя родина.
А в других странах? Там тоже есть свои улицы. Там тоже есть окошки. И в эти окошки смотрят мальчишки. И девчонки, наверное, тоже очень хорошие.
Значит, у меня есть родина и у тех мальчишек — тоже родина. Они любят свою родину, а я — свою. И все-таки моя лучше, моя главней.
А почему?
Вот так же возьмут мальчишки всех стран и спросят:
— Почему твоя лучше, почему твоя главней?
Я тогда скажу мальчишкам. Вот так встану и скажу:
— Потому, что мы — ледокол. Мы первые идем. Мы раскалываем лед. А вы все идете за нами. Ну-ка, кто из мальчишек не хочет быть первым.
— Грибков,— это голос Пелагеи Васильевны.— Скоро звонок. Когда же начнем писать?
И в самом деле уже давно пишут. Гога откинулся, отдыхает. Лампочкой любуется. У него на парте пусто.
Лидочка с Мишкой пишут. Женька рядом пыхтит. Только у меня один заголовок «За что я люблю свою Родину?»
Эх, а чего там долго выдумывать! Вот как сейчас все представил, так и напишу. Только еще про Красную площадь расскажу, про воздушный парад в Тушино…
В общем, начал со снежинок, и только добрался до Красной площади, как уже звонок.
Почему-то сегодня я ему не рад, я его даже не хочу. Так иногда бывает. Редко, но бывает.
На звонок даже злишься, если он вдруг, нахальный, никому ненужный ворвется в тишину, когда в пригороде Петербурга, на Черной речке стоят друг против друга два человека и молча поднимают пистолеты. А потом встревоженные кони, храпя, несут на Мойку карету, и в ней за бархатную обивку бессильно цепляются синие пальцы поэта.
И в это время школьный звонок. Он сейчас просто лишний.
Или вдруг зальется звонок в ту минуту, когда царь Петр I обращается к своим притихшим полкам с речью. Нервно дрожит ус Петра, прыгает щека, мнет царь в руках свою треуголку.
— Русские воины! Потом и кровью создал я вас, не жалея живота своего. Не помышляйте, что сражаетесь за Петра! Нет, вы сражаетесь за Россию!
Полки слушают, полки ощетинились штыками, полки готовы здесь, на земле Полтавщины, огнем и сталью сказать шведам «спасибо!» за то, что научили воевать. И вот полки пошли… И в это время, взглянув на часы, поплелась из своей дежурки тетя Агаша. Поплелась нажать кнопку звонка.
Дала, старая, своим звонком передышку шведам. Теперь до следующего урока истории в наших портфельчиках и ранцах .будут бряцать отточенные, готовые к бою штыки. Будут глухо стукаться друг о друга чугунные ядра и шелком шептаться свернутые русские знамена.
Вот что такое тетя Агаша со своим звонком. Она не королева, не даже министр, а взяла да и временно отложила Полтавскую битву.
На перемене спрашиваем друг друга, о чем кто писал.
Женька рассказал про Горького, про Шмидта, которых он очень любит лепить.
— А при чем же здесь тема сочинения?— горячится Гога.— Ведь тебе ясно было сказано: «За что я люблю свою Родину?» Понятно?
Женька часто моргает, на всех нас смотрит:
— Значит, ребята, я не о том написал?
— А как ты написал?— это хмуро спрашивает Мишка.
— Ну, я написал про Горького.
Вот про то, как он был на пароходе посудником и выбрасывал за борт помои. Гога смеется:
— Вот дал! Вот это дал! Тебя же про Родину спрашивают, а ты про помои. Ничего себе сравнил!
Женька опять долго моргает, рукой трогает батарейку, садится на нее, молчит и в окно смотрит.
— Подождите,— говорит Лидочка,— он же не все сказал,— она тоже батарейку тронула, поморщилась, уселась рядом с Женькой:— Ну, давай, рассказывай.
Женька слюнявит чернильные пятна на руке, сердито оттирает их о штаны, говорит как будто сам себе:
— Ну, вот значит, Горький был посудником на пароходе. Вот он выбрасывает за борт помои. А куда он смотрит, когда выбрасывает? Он в небо смотрит. Я такую скульптуру вылепил. Он так в небо глядит, словно ищет буревестника. А помои, ну, это все, что людям не нужно, их — за борт.
Женька остановился, руку запустил в зачес, на нас смотрит: мол, понимаем ли мы, о чем он говорит? Я где-то понял, но, правда, еще не до конца. В общем, про что-то интересное' рассказывает Женька.
Женька опять молчит и сам себе бормочет:
— Я пробовал Ленина лепить, да пока не получается… Глина такая же, и инструмент такой же, а вот не получается. Похож, а не Ленин. И бородка и усы — все это есть. И даже костюм с жилеткой…
Мишка тихо перебивает:
— А я про летчиков писал…
— А ты о чем?— спрашиваем мы Лидочку.
— Я даже сама не знаю… Писала и писала. Вот только звонок помешал.
— А ты, Гога?
— Я?— он лезет за расческой.— Ну, прежде всего, слово «Родина» большое понятие. Это не просто Горький или там
Шмидт со своей льдиной. Родина это знаете что такое?
Гога широко разводит руками.— Это наша Отчизна.