Женька из провода самолет делает, ему Мишка помогает.
— Ну как? Берут и рисуют. Вот как у нас в кино. На одном кадрике человек только рукой пошевельнул, на следующем чуть ее сдвинул, потом чуть выше поднял. Еще чуть выше, и так все понемножку, пока совсем руку не поднимает.
— И сколько же надо рисунков на одну руку?
— Ну, как у нас в кино,— неуверенно говорит Женька.— Если человек за секунду поднимет руку, значит, двадцать четыре кадрика. Вот как раз и будет двадцать четыре рисунка.
— Кошмар!— хватается за голову Лидочка.— Это где же так рисуют?
— Где? Где?— злится Женька.— На киностудиях.
Мы рассматриваем Женьку. А он из провода выгибает что-то вроде писателя Гоголя.
— А рисуют прямо на пленке?
— Неужели на экране? Берут тушь и тонким пером рисуют. Что вам не понятно?— удивляется Женька и делает из Гоголя пулемет.
— Что-то ты, друг, загибаешь,— вздыхает Лева.— Разве можно по кадрику нарисовать целый фильм?
— Не фильм, а одну часть,— сдается Женька.
— А давайте попробуем,— вмешивается Славик.— Только не спорьте.
Мы решили попробовать.
В выходной к нам зашел Костя. Помялся в дверях, Нонке руку, маме руку, мне тоже. Я скорее с него пальто стаскиваю. Мама тут же суетится, а Нонка только сделала улыбку, а потом прошла в комнату.
Я его шапку вешаю, одеколон вдыхаю. У Кости на новеньком пиджаке комсомольский значок.
— Ну, вот так,— выдыхает Костя, приглаживая волосы, и опять топчется.
— Ну, вот так,— говорю я,— пойдем.
— Подожди-ка,— мнется он,— там у меня в кармане…
Костя вынимает из карманов пальто печенье, потом шоколад. На меня вопросительно смотрит, рукой махнул:
— Эх, была не была,— и вытаскивает бутылку вина.— Как? Можно?
Я не знаю. Но раз уж куплено, то чего же?
— Подожди-ка,— засуетился Костя.— Еще халва была. Мы входим. Я все на стол, а Костя бутылку за спиной прячет. На меня посмотрел, опять вздохнул:
— Эх, была не была,— и бутылку ставит.
Нонка смеется. Мама к себе за занавеску ушла. Я даже испугался: неужели не придет?
Она вернулась. В руках наша новая скатерть. Расстелили. Уселись.
А туг стук в дверь. Громкий, уверенный. Я кинулся открывать. В дверях студент, на очки дышит.
— Ну и мороз сегодня! Нона дома?
Я киваю.
Он раздевается, вешалкой интересуется. Осторожно спрашивает:
— Это кто?
— Да так… Нонкин жених,— говорю я.
Он на меня ОЧКИ направил, покашливает, пальцами шевелит.
— Какой жених?
— Да Костя… Главный киномеханик всех театров Плющихи. А что, мне жалко, подумал и добавил: — Также Арбата.
— И Марьиной рощи,— успокоившись, дополняет гость, аккуратно дует на расческу.
— Возможно,— говорю я.
Выбежала Нонка, затормошила:
— Ой, Геночка! Проходи, проходи.
За столом сначала молчим. Мама про мороз начала. Студент поддержал, показал всем красное ухо, халву трогает.
Я Костю про мультипликацию расспрашиваю. Костя обрадовался, рассказывает, как все это получается. Мама нас слушает, часто удивляется:
— Надо же!
— Вообще в этой мультипликации неограниченные возможности,— вдруг говорит студент.— Можно даже рисовать жизнь марсиан, а хотите, так и полет на Луну. Все можно,— он задумался.— Н-да. Неограниченные возможности.
— Это на пленке рисуют?— спрашиваю я.
— Я не знаю точно, как это делается. Но только не на пленке.
— Конечно, не на пленке,— говорит Костя.— Переснимают каждый рисунок.
— Еще чаю, пожалуйста,— предлагает мама.
— Костя, а вот тушью и пером… ну, самым тонким, можно рисовать на пленке?
— Можно, Алешка. Только на целый фильм сил не хватит.
— А на сколько хватит?
Костя достает газету, чертит прямо на ней карандашом, объясняет:
— Попробуйте нарисовать хотя бы взлет самолета. Вот так, по диагонали. Из нижнего угла кадра в верхний угол. Весь взлет пусть будет кадров на десять… пятнадцать.
— Подожди, Костя, я тетрадку найду.
— Архимед на песке чертил,— почему-то вдруг сердится Костя.
Студент оживился, к Нонке наклоняется:
— Помнишь, у тебя, Нона, не ладилось с законом Архимеда? Ну, когда поступала. Помнишь?
— Да, спасибо, Гена, вы тогда помогли,— рассеянно говорит Нонка.
Мама всем печенье пододвигает, чай доливает.
— А сейчас помните?— помешивает студент в стакане.
— Ну, если надо, вспомню,— говорит Нонка.— Вы берите сахар.
— Ну, а как он читается?— шевелит ложечкой Гена.
— Подождите-ка, сейчас,— хмурится в потолок Нонка.— Значит, так: на всякое тело, погруженное в жидкость,— она смеется,— действует выталкивающая сила, равная весу жидкости, которую вытеснило это тело.
— Правильно,— радуется студент.
— А вследствие этого тело теряет в своем весе столько сколько весит вытесненная им жидкость,— тихо добавляет Костя.
— Ну, это уже мелочи,— прихлебывает чай студент.
— Это закон,— спокойно поправляет Костя.— Тогда с бумагой трудно было, лишнего не писали.
— Пожалуйста, еще чаю,— предлагает мама. Но гости отказываются.
Я опять Костю тереблю. Подсовываю ему куски пленки.
— А как рисовать по кадрикам?
Он на свет пленку смотрит, показывает:
— Видишь, по бокам каждого кадрика четыре перфорации, ну, значит, четыре отверстия?
Я вижу. Это все понятно.
Мы выходим на кухню. Костя положил в рукомойник пленку, намочил ее. Потом мы счищаем с нее эмульсию.
— Вот как четыре отверстия пройдет, так новый кадрик,— объясняет Костя — Подсохнет, и можно рисовать.
— Давай попробуем.
Костя на дверь смотрит:
— Видишь ли… ну, сейчас…
Вышла Нонка, а за ней студент.
— Костя, вы уже?
Костя руки вытирает о свой костюм, на меня посмотрел:
— Да, уже.
Одели мы их всех. Мама помогает.
Вышли на улицу.
— Ну и мороз,— говорит Гена. И воротник на уши. А мы с Костей так идем. Если он поднимет воротник, то и я.
— Алешка, подними воротник,— сердится Нонка. Она в середине, а они по бокам, а я где-то все время перебегаю.
До метро «Смоленская» дошли. До самого входа. Нонка опять злится:
— Алешка, воротник!
Я на Костю смотрю, а он хоть бы что.
— Н-н-да, морозец,— говорит студент.— Ну, постоим немного и… это самое… спасибо этому дому…
— Пошли к кассам,— приглашает Нонка. Мы скорее в дверь. Впереди Нонка, за ней Гена, а мы с Костей вместе.
Костя мне теплой рукой ухо пожимает. Так, чтобы никто не заметил, шепчет:
— Отморозил?
— Фигня,— тихо говорю я.— А ты? Он подмаргивает:
— Порядок!
— Ну, берите билеты,— говорит Нонка.— До свидания.
— Как-то так сразу?— удивляется Гена.— Давайте еще постоим.
— А чего стоять? Поехали,— предлагает Костя.
— Ну что ж, поехали,— соглашается Гена. А сами стоят и никуда не едут.
Нонка мраморные украшения рассматривает.
— Ну, пока, Нона,— снимает варежку Костя.— До свидания, Алешка. Попробуйте-ка рисовать под лупой. Ведь очень мелко. Всего хорошего, Гена.
Встал он на эскалатор, помахал нам и начал уменьшаться.
Студент берет Нонку за руки, мне сердито глазами делает. Я отошел. Чудак, он думал, я их слушать буду. А разве издалека ничего не поймешь?
Вот они стоят друг против друга. Студент за руки ее притягивает, а ведь не видит, что у Нонки одна нога упор сделала. Он о чем-то говорит, головой мотает, сильнее тянет, а у нее вторая нога чуть уперлась.
Тогда он сам приближается, а она чуть вбок.
Молодец Нонка!
Потом Нонка его руку трясет, торопится, меня глазами ищет.
Я шапкой размахиваю: здесь, Нонка! Студент Нонкину руку к губам тянет.
— Фу!
Вырвалась Нонка. Идем домой.
— Ну, как?— спрашиваю.— Кто тебе больше нравится?
— Чего?
— Костя или Гена? Нонка останавливается.
— Слушай, сопля, а чего ты понимаешь?
— Я не сопля. А соображать все-таки надо.
Стоим, глотаем морозный воздух. Нонка наклоняется к самому лицу:
— А тебе какое дело?
— Просто Костя лучше. Вот и все.
Идем, молчим. Уже около дома Нонка говорит:
— Хоть понимал бы что…
Вошли в дом. Мама сразу к моим ушам. Трет их на Нонку кричит:
— Чего же ты смотрела?
Нонка тоже трет мои уши, приговаривает: «Вот братец достался…»
АНТРАКТ
Сейчас у меня под каской Нонкино письмо. Одни хорошие слова. Раньше их не находила… А вот сейчас нашла. Теплые, сердечные…
Темнеет. Немцы за ракеты взялись. Мы уходим на отдых. Наконец нас сменяют.
Рядом с нами вдруг появился пахнущий чем-то уютным, домашним боец. Даже в темноте чувствуется, что он весь какой-то новенький, свеженький. Сразу уложил винтовку в нашу ложбинку и, счастливый, водит стволом:
— Где противник?
— Пригнись, дурачок,— советуем мы и дружно тянемся к его тугому от махорки кисету. Кисет расшит толстыми нитками, что вышито — в темноте не видно. Женька, как слепой, осторожно водит по ниткам пальцем, читает нам вслух: «Коля, любимый. Закури и вспомни. Жду с победой. Твоя навсегда Зоя».
— Так где же противник?— топчется новенький.
— Да все там же,— киваем мы.
В темноте батальон уходит на отдых. Говорят, будет баня. …Месим друг за дружкой мягкую пыль. Довольные молчим.
— Баньку бы…— вдруг шумно вздыхает кто-то в строю, и сейчас же по рядам по-доброму смешки:
— Печку бы тебе… да щец покислей…
— Товарищи, отставить разговорчики!— чей-то командирский окрик. Но сейчас он не строгий, а так, между прочим, для порядка. И мы все это понимаем. Дальше идем молча.
Высоко над головой профурчал снаряд. Где-то впереди тяжело охнул. За ним второй. Бойцы сердятся:
— Сволочь! Сам не отдыхает и нам не дает.
— Прекратить разговоры! Отставить курение!— Это уже приказ.
Шагаем тихо. Цигарки — в слюну, в кулак.
Нет-нет запахнет гарью. Горелым мясом. Значит, близко деревня. Вдоль дороги попадаются силуэты труб. Один раз отметился во все небо крест. Оказалось, колодезный журавль…