Самолет мы нарисовали. Сделали все так, как советовал Костя. Взлет по диагонали кадра из нижнего угла в верхний. Подули, подышали на тушь, осторожно заряжаем пленку, крутим.
На глазах поднимается наш самолетик и летит в верхний угол экрана.
Мы друг на дружку смотрим:
— Ура!
— Ха-ха!
— Банзай!
— Мировецки,— добавил я за Славика. Его сейчас с нами нет. Наверное, объясняет дома содержание записки: «Ваш сын удален с урока…»
Мы оглядываем друг друга. Вот это да! Оказывается, кино делается очень просто. А не все люди об этом знают! Чудаки.
Теперь и Женька осторожно макает тонкое перо в тушь,
— Сейчас нарисую один секрет. Вы только не подсматривайте,— просит он и тащится в кухню, балансируя блюдечком с тушью.
Явился хмурый Славик. Осторожно уселся на полу,
— Выдрали?— поинтересовались мы. Славик промолчал.
Вскоре Женька в темноте к аппарату пробирается, торопится.
— Вот, готово. Нарисовал. Заряжайте. Зарядили.
— Крути! Крутим,
На экран выбегают на смешных тонких ножках разные буквы. Вот они выстроились, и хором читаем:
— «Плющихфильм».
— Что это?— спрашиваем.
— Какой «Плющихфильм»?
— Непонятно?— удивляется Женька.— Это же своя киностудия. Так и назовем: «Плющихфильм». Ведь есть же «Мосфильм», «Ленфильм», а чтобы нас с ними не спутали — будем называться «Плющихфильм».
— Мировецки!— заорал Славик. Уж очень все неожиданно. Своя киностудия! Надо же! Это значит, делать свои фильмы. Самим рисовать целые картины!
— А что для этого надо?— спокойно говорит Лидочка,
— Тушь… ну еще тонкие перья,— прикидываем мы,— соскоблить эмульсию с пленки и на ней рисовать по кадрикам…
— Ну, это все пустяки,— говорит Лидочка,— а еще что? С чего вообще начинают делать фильм?
Мы задумались. Кто же его знает, с чего начинается работа над картиной.
— Наверное, сценарий нужен,— неуверенно говорит Лева.
— Это еще что такое?
— Да, что такое?— суетится Славик. У него голова, как на подшипнике. Крутится во все стороны.— Для чего это? А?
Лева хмурится, задумывается:
— Ну, как бы вам сказать… Вот, например, мы хотим сделать фильм «День нашего двора». Так?
— Так,— киваем мы.
— Ну, с чего бы начинался этот фильм?
— Я бы начал с метлы тети Дуси,— говорит Женька.— А потом из всех труб дым пошел… Открываются двери, и люди оставляют следы на снегу от дверей до ворот. Это следы взрослых. Потом собачьи следы. Значит, Короля прогуливают. После показал бы, как в окне у Лидочки и Алешки показываются и исчезают макушки. Значит, они делают приседания. И снова следы до ворот, только уже маленькие, детские.
Мы слушаем. То, что говорит Женька, ново, интересно и необычно.
— А потом,— глубоко вдыхает Женька и задумывается,— а потом идет снег, и все следы во дворе заметает. Это значит, что сейчас взрослые на работе, а мы в школе.
— И вдруг опять детские следы,— добавляю я.— Где от ног, а где от рук. Это опоздавший Славик, спотыкаясь, торопится в школу. Следующий кадр: мама Славика свертывает и прячет на место ремень.
Ребята смеются.
— А следующий кадр,— торопится Славик,— уже вечер и на крыше сарая следы. Это Алеша подглядывает в Ларискино окно.
— Опять?— удивляется Лидочка.
— Ну, это уже исторический фильм,— поправляет Славика Лева,— а нам нужно сегодняшний день.
— А он и сегодня смотрит,— упорствует Славик.— Мы с малышами в пряталки играли, я залез за сарай и все видел.
— Неужели?— часто моргает Лидочка.
— Слушай, молекула, катись отсюда,— говорю я Славику.— Ну, давай двигайся, радость моя.
— Пойдем, Славик,— встает Лидочка,— мне тоже пора. Они уходят. Лева потирает лоб, вздыхает:
— Вот это и называется киносценарий.
После уроков мы, артисты, остались. Пелагея Васильевна слушает, как мы читаем роли. Сейчас она не за своим столиком, а сидит на первой парте в нашем кружке, сидит совсем рядом со мною и, словно мама, сердится:
— Алешка, не болтай ногами.
А я уже не Алешка, а купец Калашников. Читаю свою роль. Стараюсь погромче. Ору на весь класс:
Уж ты где, жена, жена, шаталася,
На каком подворье на площади…
Тетя Агаша в дверь заглянула, кивнула учительнице, успокоилась.
Уж гуляла ты, пировала ты,
Чай с сынками все боярскими!..
Пелагея Васильевна морщится:
— Ты зачем орешь?
Да ведь она же моя жена,— киваю я на Лариску.
— Но ты же ее любишь… Понимаешь, любишь. Ведь так у Лермонтова?
Эх, при чем здесь Лермонтов? Ну то Лермонтов, а то мы. Теперь свою роль читает Лариска. За ресницы глаза спрятала, руками кофточку теребит, говорит тихо-тихо:
— Государь ты мой, красно солнышко,
Иль убей меня или выслушай!
Потом она чуть-чуть помолчала, начала читать дальше и прямо вот-вот расплачется. У ней в горле какие-то перегородки. Вроде как кричать хочет, а ее что-то душит.
И он стал меня целовать-ласкать
И, целуя, все приговаривал…
Гога громко хохочет.
Пелагея Васильевна карандашиком постучала, он осекся. Мне сейчас очень нравится Лариска. Вот это да! И где это она так научилась? Надо же!
Как это здорово у нее про поцелуи. Ну, хотя это не у нее, а у Лермонтова.
И ласкал он меня, целовал меня,
На щеках моих и теперь горят,
Живым пламенем разливаются
Поцелуи его окаянные…
Лариска локтем закрылась, голову вниз. Гога прыскает. Мне не по себе: «Может быть, дело совсем не в Лермонтове?»
— Так, хорошо,— говорит Пелагея Васильевна.— Теперь ты, Алеша.
— Что?
— Продолжай.
— Чего продолжать?
— Ну, смотри в книгу и читай роль.
Я. смотрю в книгу… Неужели они вправду уже целовались? А может быть, она такая уж актриса?
— Ну, читай же, Алеша.
— Значит, так… В общем, так…
«Я скажу вам, братцы любезные,
что лиха беда со мной приключилася…»
— Громче,— просит Пелагея Васильевна.— Ты, что? Умирающий? Повтори-ка.
А что мне жалко, что ли, вздохнул поглубже и…
Опять тетя Агаша в дверь просунулась. Не уходит. Стоит с ведром и шваброй, слушает.
Я замолчал. Пелагея Васильевна ничего не говорит. Все молчат. Только тетя Агаша на швабру хмурится, тихо сморкается:
— Да, да… все правда… так вот и в жизни…
И пошла себе, цепляясь в дверях ведром со шваброй.
Пелагея Васильевна книжкой шелестит, Гога снова роли бормочет, Лариска у окна вертится, себя разглядывает, Женька тренируется бровями шевелить. Он ведь царь: ему нужно на всех людей страх нагонять. А Мишка просто опричник, слуга царский. У него слов нет. Он только за столом должен сидеть и кубки поднимать. Говорили, что ситро будет к царскому столу. Ну, а пока ситро нет, так зачем же Мишке притворяться? Он просто сидит, на стены смотрит, портреты вождей изучает.
— Ну, так,— задумывается Пелагея Васильевна.— В общем, все хорошо. Теперь по ходу песни вы должны драться. Вот ты, купец Калашников, и ты, опричник Кирибеевич. Как это у вас получится, я не знаю.
Она смешно пожимает плечами, близоруко щурится:
— Я просто не знаю, как мужчины дерутся.
Мы наперебой поясняем. Она, конечно, ничего не понимает, все время морщится:
По-моему, в рассказе о драке нельзя избежать слова «морда», это Пелагее Васильевне очень не по душе. Она просто не понимает, что по лицу не бьют, а уж если бьют, то, конечно, «по морде».
— У Лермонтова сказано про два удара,— говорит учительница.— Первым ударяет Кирибеевич и удар попадает в грудь Калашникову. Вот слушайте:
Размахнулся тогда Кирибеевич
И ударил впервой купца Калашникова…
Мне как-то очень ясно представилась широкая грудь купца, медный крест и росинки крови.
— Потом,— говорит Пелагея Васильевна,— ударяет купец Калашников. Вот слушайте:
…Изловчился он, приготовился.
Собрался со всею силою
И ударил своего ненавистника
Прямо в левый висок со всего плеча…
И опять мне представился опричник и даже, как попало ему в левый висок. Ну, конечно, в левый. Ведь Калашников бил правой рукой. Вот это драка: раз, раз — и все в порядке. Не то что сейчас дерутся мальчишки. Кулаками размахивают долго, а толку никакого. Один воздух месят, и все.
— Значит, мальчики, не увлекайтесь,— предупреждает Пелагея Васильевна.— Сначала ты, Гога, бьешь Алешу в грудь. Ну, конечно, потихоньку. А потом ты, Алеша, бьешь будто бы в висок,— она задумывается.— Конечно, несильно. Ну, как бы тебе сказать? В общем, плавно. Прикоснулся, и все. Понятно?
— Понятно,— угрюмо говорю я.
— Ну, вот и хорошо,— радуется она.
У Лидочки — очень коротенькая роль. Она играет Еремеевну — старую работницу в доме купца Калашникова.
У нее совсем мало слов. Она их хорошо знает и сейчас сидит рядом с Мишкой, тоже портреты разглядывает, о чем-то с ним шушукается. Мне досадно.
— Пелагея Васильевна,— громко спрашиваю я и чувствую, как загорелись уши,— а купец Калашников по ходу спектакля может целоваться со своей женой?
Лидочка сразу встряла:
— У Лермонтова этого нет.
Пелагея Васильевна спокойно листает книгу, сверяется:
— У Лермонтова, Алеша, вот так сказано:
Задрожалась вся моя голубушка,
Затряслась, как листочек осиновый,
Горько-горько она всплакалась,
В ноги мужу повалилася…
— А что я должен с ней потом делать?
— Думаю, Алеша, нужно поднять жену с колен и приласкать, успокоить.
— Как это — приласкать?
— У Лермонтова этого нет,— опять встревает Лидочка. Пелагея Васильевна удивленно пожимает плечами.
— Странно, Лидочка,— говорит она,— у тебя мама актриса, и неужели ты от нее не слышала, что такое режиссура?
— Слышала,— тихо говорит Лидочка,— только все равно так не по Лермонтову.