Сама бледная, простоволосая,
Косы русые, расплетенные…
Я на нее закричал так, как требует моя роль. Она в ноги повалилася. Поднял с колеи, утешаю, глажу по голове, по спине. И почему-то сам разволновался больше, чем она.
В зале аплодисменты. У ней на лице слезы. Голову мне на грудь и всхлипывает. Я испугался и прямо задрожал. Не знаю, что уж теперь делать. Ревет моя Алена Дмитриевна, И капают у ней настоящие слезы. Я опять ее глажу, разные слова шепчу и даже поцеловал в ухо. А она прямо захлебывается и даже заикается:
Ты не дай меня, свою верную жену,
Злым охульникам в поругание!..
Повисла на мне, рук не расцепляет и ревет по-настоящему.
«Вот так штука,— думаю,— что же теперь делать?» А зал ну прямо разрывается от аплодисментов. Начал снова гладить, лизнул другое ухо. Приятно, просто жуть берет.
- Алешка, не увлекайся,— шепчет старая Еремеевна.
Дали занавес. Антракт.
В нашей уборной покуривают старшеклассники. У двери выставлены «сигнальщики». Верзила с прыщами на лице, тот самый, что хотел прогнать Славика с комсомольского собрания, меня поучает:
— Ты бы ее обнял крепче и прямо в губы, прямо в губы. А?— наклоняется он и противно смеется мне в лицо.
— Дурак ты,— говорю я.
В уборной стало очень тихо.
— Что ты сказал, тюбик?
— Дурак ты.
Он описывает полукруги около меня и все время переспрашивает, что я сказал. Мне некогда. Я занят: никак не застегивается нижняя пуговица кафтана. Ну и шили же при Иване Грозном!
— Помоги застегнуть,— прошу я.
— Что ты еще сказал?
— Да вот эта пуговица не застегивается. Кругом хохот.
А тут влетает красный Славик.
— Алеша, сейчас начнется, скорей!
Начинается последнее действие песни про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова.
— Где ты все ходишь?— ахает Лидочка.— Ведь сейчас начинается погибель моя.
Около — Пелагея Васильевна, старается быть спокойной, но у нее не получается.
— Ребята, Алеша и Гога, Слушайте меня. Сейчас последнее действие. Соберитесь, ребята. Вот ты, Гога, опричник, царский слуга. Но ты… как бы тебе сказать… тоже человек. А вот тебя, Алеша, обидели…
Она вдруг оборачивается, сердится.
— Тише вы!
Стихли молотки. Рядом ребята на цыпочках проносят декорацию.
— Ты, Алеша, сейчас будешь не купец. Ты человек. И тебя обидели. Понял?
Я киваю.
Откуда-то появился взлохмаченный, мокрый наш вожатый Гриша. У него в руках огромный кривой гвоздь.
— Хорошо, хорошо все получается,— ободряет он нас,— только учитесь на «отлично».
— Ребята, по местам,— спокойно говорит Пелагея Васильевна.— Все у вас идет хорошо.
Женька мне бороду свою отдал, а себе прилепил бумажную.
— Я сейчас буду на втором плане,— объясняет он,— а ты v самого края. У меня не заметят.
Занавес пока закрыт. Мы с Гогой стоим друг против друга. Он показывает, куда мне сейчас ударит.
— Прямо в грудь, в твой крест,— говорит Гога, раскачивая кулак.— А ты мне вот сюда, в левый висок, только не очень. Понял, Алешка?
Я молчу. Почему-то подумалось о Нонке. Наверное, ей сейчас приятно было увидеть на сцене свою косу.
— Ты оглох?— спрашивает Гога.— Бей, но не сильно. Так Пелагея Васильевна просила. Помнишь?
Вдруг заскрипел, задергался наш занавес. Началось.
Гога Женьке кланяется, вызывает на кулачный бой любого бойца. Потом я в круг выхожу и тоже Женьке кланяюсь. Женька бровями поводит, лыжной палкой в полу точки делает, хмурится. Все опричники ему в рот смотрят.
Ну, значит, приготовились мы к драке, то есть к кулачному бою. Сказали друг другу все слова, какие надо, и приготовились. Богатырский бой начинается.
Гога размахивается, а я грудь подставляю. Ударил он. Ударил сильно. Не знаю, как я устоял. Гога в зал смотрит, прошелся, подбоченясь, по сцене, опять встал напротив.
А потом вдарил и я. Показалось мало — вдарил еще. А тут захотелось и еще. Он даже не защищается — только пятится в угол и все кричит:
— Так нельзя… Это не по Лермонтову…
— Это фольклор,— говорю я.
Женька сигает со своего трона, разнимает нас, а тут заскрипел, задергался занавес. На сцене Наташа, Пелагея Васильевна, моя мама, Костя и еще кто-то.
— За что ты его?— волнуется Костя и уводит меня за руку.
— Где тут у вас курить можно?— оглядывается он.
— В уборной.
Здесь, в уборной, много старшеклассников. Увидали Костю, смутились, папиросы в рукав, незаметно дым разгоняют.
Костя не спеша закуривает, старшеклассники переглянулись, приободрились.
— За что ты опричнику наподдал?— спрашивает меня редактор «Третьего звонка».
— Обидел…
— Тебя?
— Нет, не меня. Сестру…
Он молчит, потом, что-то вспомнив, весело смеется:
— Ну, и правильно сделал.
Костя отводит меня к окну, хмуро спрашивает:
— А чем он Нонку обидел?
— Да не Нонку, а косу ее.
— Какую косу?
Я рассказал всю историю с Нонкиной косой. Костя заторопился:
— Пошли скорее, ведь сейчас последнее действие. По лестнице он поднимается сзади меня, бормочет:
— А я и не знал, что у нее коса была… Интересно… По перилам съезжает Славик:
— Алеша, скорее. Я за тобой. Начинается.
У входа в зал мы расстаемся. Костя к зрителям, я на сцену.
— Сейчас ты косу не увидишь,— говорю я.— В последнем действии Алена Дмитриевна не участвует. Сейчас моя казнь будет.
— Эх, ты,— сокрушается Костя,— все позабыл… Давно читал.
Я так и не понял, что его больше волнует: моя казнь или Нонкина коса.
Пелагея Васильевна с нами шутит, подбадривает:
— Ну, теперь уж осталось немного. Постарайтесь, ребята.
Она гладит меня по голове. Почему-то очень щекотно и прохладно. Не хочется, чтобы она отняла руку.
Женька уже восседает в своем кресле, торопится, жует яблоко, изучает наконечник лыжной палки.
— Алешка,— говорит он,— посмотри в зал. Как наши зрители? Живы?
В дырочку вижу маму, Нонку. У окна Костя. Рядом с ним на подоконнике Наташа. У Наташи лицо серьезное, озабоченное. От внимательно слушает. Костя ей что-то на руках показывает, объясняет. Потом блокнот вынул, торопливо в нем чертит. Наташа задумчиво кивает, жмурится, смотрит на сцену. Мне кажется, прямо на меня в дырочку на занавесе. И опять она склонилась к Косте. Смотрит в его блокнот.
Нонка беспокойно ерзает, на окно оглядывается.
«Так тебе и надо,— думаю я.— Все-таки Костя лучше всех».
Началась моя казнь.
Женька бьет в пол своей палкой, шелестит бумажной бородой. Подавился яблоком, никак не выговорит:
Отвечай мне по правде, по совести,
Вольной волею или нехотя,
Ты убил насмерть мово верного слугу,
Мово лучшего бойца Кирибеевича.
Что ему ответить, я и сам не знаю. Стою, помалкиваю. Женька посохом в пол вдарил. Тут я сразу вспомнил свою роль,— и дальше все пошло по классику.
В общем, меня казнили. Потом дали занавес, опять его открыли — мы все стоим и раскланиваемся. .
Никогда в жизни нам никто не аплодировал, а вот сейчас все хлопают, улыбаются. Что-то кричат. Больше всех старается Славик. Все время кричит «бис!» и весело хохочет.
В пионерской комнате мы переодеваемся, разгримировываемся. Здесь Наташа, наш беспокойный вожатый Гриша и, конечно, Славик.
Наташа интересуется, как идут дела с нашим кино.
— Плохо,— говорю я,— новой пленки нет, а старая надоела.
— Рисовать будем, по кадрикам,— говорит Женька.— Мультфильм, значит.
Наташа задумывается, по очереди оглядывает нас, молчит. Женька торопливо объясняет ей, что значит мультфильм, что значит делать картину по кадрикам. Она рассеянно слушает, думает о чем-то своем.
— Вот что, ребята,— говорит Наташа.— Давайте снимать свой фильм. Я вот сейчас в зале беседовала с вашим Костей. Он верит в постройку самодельного киносъемочного аппарата. Даже берется вам помочь.
Она опять оглядывает нас, улыбается:
— Артисты вы хорошие… только Алеша иногда увлекается… Сами будете сниматься, сами делать декорации. Художники у вас есть,— она кивает на Женьку,— руки у вас со шрамами, с железом знакомы.
— А что для этого надо?— растерянно спрашиваем мы. Наш вожатый Гриша тут как тут:
— Учиться на «отлично».
Мы поморщились: опять за свое. Что мы, маленькие? Наташа недовольно хмурится, поддерживает Гришу:
— Чтобы построить аппарат, нужно знать физику, математику. Чтобы проявлять пленку, нужна химия.
— Без знания литературы и русского языка вам не написать сценарий,— добавляет Пелагея Васильевна.
Мне почему-то становится тоскливо. У ребят тоже лица кислые. В самом деле — как только мы пошли в школу, еще семь лет тому назад, нам все время и в школе, и дома, и во дворе — все, кому не лень, твердят одно и то же: «Учитесь на «отлично». Ну, просто надоело слушать.
Дворничиха тетя Дуся двор подметет, к нам подойдет и начнет:
— Вот не хотите, как я, метлой махать — учитесь «на отлично».
Наш участковый дядя Карасев идет мимо по своим делам, обязательно остановится, спросит:
— Как учеба, шалопаи? Давайте у меня чтоб на «отлично». Вот так.
Дома мама вздыхает:
— Ну, что тебе мешает учиться на «отлично»?
И так каждый день одно и то же. Мы уже привыкли к этим словам, и не знаю, кого как, а меня они уже не задевают.
Сейчас Славик смотрит на Наташу, тяжело вздыхает.
— Ты что, Славик?
— Да ну, все одно и то же,— щурится на свет мальчуган.— Хоть бы кто-нибудь сказал: «Учись, Славик, плохо» — я бы тогда все наоборот делал. Ведь правда, так интереснее?
Наташа смеется. Смеемся и мы.
Гурьбой спускаемся в раздевалку. У нас стало привычкой подавать Пелагее Васильевне пальто. Когда в первый раз это сделал наш культурный Женька, мы все очень поразились. Гога определил это как подхалимаж. Но на следующий день Женька схлопотал плохую отметку по литературе, и Гога удивленно пожимал плечами: