— Грибков,— попросил директор,— расскажи-ка нам, дружок, о чем ты сейчас подумал.
Я сбивчиво передал свои мысли. Класс тихо слушал. И вот тут начал рассказывать сам директор. Он медленно прохаживался, говорил задумчиво, очень необычно и очень понятно.
Мы не услышали, а скорее увидели, как разные руки держали эти деньги. Одни — белые в перстнях небрежно кидали их на блюдо официантов, другие — заскорузлые, мозолистые, пахнущие стружками, олифой, известью, тщательно ощупывали эту бумажку в подкладке пиджака, возвращаясь из города в родную деревню. Может быть, эти руки строили в городе, на Плющихе дом миллионеру Червякову, а может быть, Таганскую тюрьму.
Порой эта бумажка, плотно свернутая во много раз, молниеносно переходила из рук в руки и исчезала в кармане чиновничьего вицмундира. Эту же бумажку брали из полковой казны руки, еще пахнущие порохом и ружейным маслом. Так бывало после расстрелов демонстраций забастовщиков.
Может быть, эта бумажка прошла через руки царского прокурора, потребовавшего смертной казни лейтенанту Шмидту и его товарищам. Может быть, ее торопливо прятал под рясу поп Гапон. А потом она терпеливо дожидалась в сейфах Временного правительства того, кто выдаст Ленина. Так и не дождалась бумажка нового хозяина. И вот сейчас она гуляет по нашему классу — немая свидетельница далекого прошлого моей Родины, бумажка 1904 года рождения.
Вот что мы узнали на том уроке истории. Никто из нас тогда не услышал звонка с урока. Директор положил обратно в карман эту бумажку и вышел из класса своей обычной озабоченной походкой.
Мы еще долго сидели тихо. Только Женька ерошил свои кудри, потом сказал:
— Вот это да! Вот это он знает!
Потом к нам в класс бочком зашел Славик и пожаловался, что директор отобрал у него старинные деньги.
И вот сейчас на нашем организационном совещании мы рассказали Славику всю историю с его деньгами и о том, что мы узнали на уроке, который вел директор нашей школы.
— Пожалуй, директор нужен, все-таки он в школе еще завтраками ведает,— согласился Славик, сомнительно оглядел нас и добавил: — Только хороший. Давайте выбирать.
— Директоров не выбирают,— сказал Лева,— а их рекомендуют.
— Кто?
— Ну, кто-то свыше. Райком, или райсовет, или наркомат.
— Позвоним Наташе,— просто решает Славик.— Она ведь в райкоме.
Звоним Наташе. Все ей рассказали о том, как мы распределили на студии обязанности и попросили рекомендовать директора.
— Чтобы все было солидно,— говорю я в трубку.— Как в настоящих киностудиях.
Она долго смеется. Мне слышно, как она с кем-то переговаривается и там в глубине комнаты тоже громко смеются.
— Вы что же, сами не знаете, кто у вас может быть старшим?— весело говорит Наташа.— Напроситесь. Вот возьмем да и пришлем вам какого-нибудь чудака с Дорогомиловского рынка, из палатки. Он вашему киноаппарату мигом ноги приделает.
— Мы ведь серьезно, Наташа,— говорю я.
— И я серьезно. Ну уж, если вы так хотите… Дай-ка ребятам трубочку.
Я передал трубку Женьке. Он чему-то долго поддакивал и смотрел на меня. Потом трубку взял Лева, засмеялся, сказал: «Ну, конечно!»— и тоже посмотрел на меня. Мишка сказал: «Порядок!»— и передал трубку Лидочке. Она слушала, довольная, с чем-то соглашалась и строго осматривала меня с ног до головы. Славик взял трубку, солидно в нее посопел, скачал: «Мировецки!»— и тут же объявил, что он согласен .,
…Так я стал директором киностудии «Плющихфильм».
…Мы с Левой пишем сценарий. Рядом у нас на столе настоящий сценарий фильма «Чапаев», (Левина мать принесла из библиотеки.) Как все в нем просто, понятно и доступно. Но пот мы начали писать первый эпизод «Мятежа».
Просидели весь день, а на бумаге только получилось вот что:
«МЯТЕЖ»
фильм о гражданской войне (по роману Д. Фурманова)
Посвящается нашей Красной Армии
Действующие лица: комиссар, коммунисты, мятежники.
Часть 1.
Шел 1920 год…
Крупный план: фанерная вывеска «Штаб и политотдел». По пей грохочут приклады винтовок. Вывеска падает. Взлетает испуганная стайка воробьев. Вдали горящие дома (потом, вспомнив нашего участкового, «горящие дома» Лева выбросил), плачущая девушка прижимает к груди ребенка. Ребенок плачет крупными слезами. Старик утешает девушку: «Вот скоро вернутся наши…» и тоже плачет».
На этом мы остановились.
Лева внимательно рассматривает свою верхнюю губу, потом объявляет, что пока мы доберемся до сути, то израсходуем всю пленку. Вот тогда начнутся настоящие слезы. И еще Лева говорит, что мне, как директору, не мешало бы об этом побеспокоиться.
Мы подумали и решили, что старику нечего плакать, а нужно идти в партизаны. Хоть будет кашу варить и то дело.
Лева сначала согласился, а потом опять начал прикидывать: сколько же уйдет пленки на такой подвиг?
Мы сценарий в сторону. Подсчитываем наши кинопленочные возможности.
— Давай-ка все выясним,— предлагаем мы друг другу. Начали выяснять. В общем, дело обстоит так: пленка идет со скоростью двадцать четыре кадра в секунду. Это просто ужас, как пожирает пленку киноаппарат ради какой-то секунды. Секунда считается так: «раз и два». А за этот «раз и два» летит двадцать четыре кадра! Если растянуть их в длину, то получается…
Меряем линейкой один кадр кинопленки. Получается шестнадцать миллиметров. Множим на двадцать четыре и задумчиво смотрим друг на друга.
— Триста восемьдесят четыре миллиметра пленки в одну секунду!
Тоскливо отнимаю ноль, сообщаю:
— Это значит, тридцать восемь сантиметров пленки за секунду.
— Бери уж полметра,— раскрашивает Лева красивыми штрихами сценарий.— А в фотомагазине полтора метра пленки — это рубль тридцать.
— Слушай, а чего они могут сделать в одну секунду?
— Кто?
— Ну, наши герои… .
— А черт их знает…
Я прикидываю, советуюсь:
— Слушай, за секунду он в партизаны не уйдет?
— Кто?
— Ну, дед наш..
— Конечно, не уйдет. Ему думать надо…
— Давай выбросим… Сэкономим.
— Давай!
Выбросили. Помолчали.
— Слушай,— говорю я.— А нужна ли эта девушка со слезами?
— Я тоже о ней думаю,— ежится Лева.— Знаешь, Алешка, ну сколько она там проплачет? Секунду? А ведь это же метры пленки.
— Может, чуть всхлипнет,— предлагаю я.— Всхлипнет, и все.
Лева раздумывает, взвешивает.
— Это же почти полметра… И еще, Алешка, учти, что женщины никогда ровно секунду не плачут…
Я припомнил всех женщин, которые при мне плакали, и согласился.
Помолчали. Повздыхали.
Ну, вот и сэкономили,— сказали мы вместе с Левой.
— Чего бы такое еще??— спрашиваю я.
— Да, чего бы такое еще?— соглашается Лева и задумчиво шевелит пальцами.
— Слушай,— говорю я,— давай подсчитаем, что мы имеем.
— В каком смысле?
Ну, в смысле денег. … .
Прикинули. Вместо денег — одна тоска.
Помалкиваем.
И вдруг меня осеняет.
— Слушай,— говорю я,— сейчас весна. Так?
— Так,— кивает Лева.
— Все тает?
— Тает.
Влезем на крышу и скинем по лопатке. Ну, как?
— Влезем,— говорит Лева,
— Сколько за крышу?
— За какую?
— Ну, за нашу.
— Надо спросить управдома.
— Иди спроси.
…Нажимаем кнопку у дверей, где живет управдом. Открывает маленькая девочка, пряник сосет. Тянет нас за куртки:
— Заходите,— постояла, подумала:— А у меня две макушки. Вот, пошли посмотрим. Только надо к свету.
Мы рассматриваем при тусклой лампочке две макушки. Потрогали. Сказали:
— Молодец.
— Ну, чего же вы? Пойдемте.
Какая-то тетка сердито прошла с большим тазом. Мы посторонились. Тетка в кухне чего-то мешает, руки об халат вытирает и опять булькает в тазу сильными руками.
— Это тетя Настя,— поясняет девочка.— Жена Иван Ивановича. Она только с работы. Она добрая. Ну, пойдемте.
— Слушай, девчулька, где тут управдом живет?
— А вот же дверь,— смеется девочка,— вы рядом стоите.
— Войдите!
Сидит серый человек. Сидит спиной. Повернулся скрипуче. Нас осматривает:
— Ну?
— Вот мы снег будем сбрасывать.
— Кто мы?
— Я и Лева.
— Ну?
— Что «ну»?
— Сбрасывайте. Мы переминаемся.
— Надо бы условиться…
— О чем?
Лева очки трогает, я стенки разглядываю, заодно и потолок: почему-то неловко говорить о деньгах.
— Сколько заплотите?— решаюсь я. Управдому вдруг весело:
— Не заплотите, а заплатите. Слова «плота» нет, а есть «плата».
— Понимаем,— угрюмо говорит Лева.
— Это все неважно,— говорю я,— сколько денег за все крыши?
— А зачем вам деньги?
Мы стараемся понятно объяснить, для чего нам нужны деньги. Рассказываем о нашем кино. Он вдруг перебивает:
— С этим кино вы еще пожар наделаете. Кто вам его разрешил?
— Райком,— говорим мы.
— Какой райком?
— Ну, райком комсомола, наш, Киевский…
Он в ухе ковыряется, думает:
— Ну, так…
Мы рассказываем о метрах пленки и сколько будет стоить. двадцать четыре кадра в секунду. Он молчит, кивает, кажется, все понимает, и вдруг смеется:
— Я в ваши годы бесплатно снег скидывал. Полезно для здоровья.
— А как же кинопленка? У нас ведь кино?
— А для чего вам сдалось это кино? Только зрение портить,— он подмигивает,— в темноте девчонок целовать. А?
Лучше бы сделали стол для домино. Это дело. Я доски дам. А?
— Нет,— говорит Лева,— нам снег нужно сбросить, Нам деньги нужны.
Туг скрипнула дверь, входит девочка с двумя макушками. Уцепилась за занавеску и на нас смотрит одним глазом, а другой прячет за пестрый ситец.
— Оборвешь штору,— громко говорит управдом.— Иди гуляй себе…
Она ушла.
— Деньги — это вред,— шевелит управдом губами и задумывается. Все эти штучки-трючки с вашим кино — ерунда одна, Другие школьники уроками занимаются, учатся на «отлично». А у вас какие отметки? Вот у тебя какие?— вдруг спрашивает он меня.