Нонка из кухни встревает:
— А куда вы Гогу дели? Он ведь ваш товарищ. Такой вежливый… Всегда «здрасьте» скажет.
— Ну, и здоровайся с ним сколько влезет. Тоже мне, Гога — гладиатор. Целуйся с ним.
— Все ясно,— говорит Нонка,— слышу голос моего братца. А как поживает твоя Ларисочка?
— Не будем отвлекаться,— встает Лидочка.— Давай, директор, пиши список артистов.
Я пишу, все мне советуют, помогают. Вот что у нас получилось:
«Действующие лица: Спартак — Сергей Бахиля.
Гречанка Эвтибида, из-за которой погиб Спартак,— Лариса Шатрова.
Крикс, полководец армии Спартака — Евгений Кораблев. Граник, полководец армии Спартака — Михаил Жаров. Сын Спартака — Славик.
Сулла, враг Спартака — Лева Гоц (узнать насчет очков). Валерия, любовь Спартака — Лидочка Кудрявцева. Кассий, враг Спартака — Гога из «дом пять». Шпион — граф де Стась Квашнин. Восставшие гладиаторы — все ребята нашего двора. Враги Спартака, римские легионеры — все ребята из «дом пять».
Знатные римские женщины — Зина и Клава со двора кинотеатра «Кадр».
— А ты, Алеша, чего будешь делать?— спрашивает Славик.
— Я директор. Директор не снимается.
— Правильно,— подтверждает Лидочка,— директоры не участвуют, только их жены снимаются. Ну, все как у мамы в театре.
Славик отбирает из моих рук карандаш, старательно затачивает с двух сторон.
— Значит, завтра в школу,— недоумевает Женька.— И куда только делись эти каникулы?
— Как — куда?— удивляется Лидочка.— У нас есть аппарат, есть киносценарий и есть деньги на пленку. Чего же вам еще? Вот будут летние каникулы, и начнем съемку «Спартака».
В дверь кто-то стучит. Нонка там разговаривает, потом к нам в комнату. Конверт на свет рассматривает.
— Странно,— бормочет она,— вот уже и письмишки появляются. Это тебе, Алешенька.
На конверте четким почерком мой адрес, и внизу: «Директору киностудии «Плющихфильм» Алеше Грибкову». А вверху: «3 а к а з н о е».
Упал на стол листочек. Лидочка подхватила, читает:
— «Дорогие ребята! Окончились ваши каникулы… Как отдохнули? Что с вашим кино? Я сейчас в командировке у наших шефов, в колхозе. Рассказала мальчишкам про вас, про ваше кино. Они не верят: говорят, что киноаппарат можно сделать только на заводе. А я разозлилась. Повела их в кузницу. И прямо на железках доказала, что все можно построить…
Сейчас им рисую всякие «мальтийские кресты и грейферы». Сама ничего не понимаю, а они схватывают. Если можно, пришлите им письмо. Пробуду еще с неделю. Сейчас готовимся к весеннему севу. Хорошо бы ваш «Плющихфильм» на один день стал студией документальной кинохроники. А?
Выйдут в поле тракторы, а на них рядом с отцами колхозные ребята. И еще колхозный оркестр организовали. Горнист перед началом сева протрубит на поле сигнал «Слушайте все!». Пойдет первым трактор, который ребята сами отремонтировали. У него прямо на борту написано: «Спартак». Еще у них есть трактор «Овод» и «Но пасаран!».
Алеша, большой привет всем ребятам. А Славика спросите, сколько будет 7X9?
До скорой встречи! Наташа.
И еще: сейчас уже, считайте, апрель, А двадцать второго » числа, в день рождения Владимира Ильича, вас будут принимать в комсомол. Ясно? Ну, то-то! Целую вас. Наташа».
Я письмо держу, все молчат. Женька просит:
— Давай-ка еще раз. Я прочитал еще раз.
— Ура!
— Ха-ха!
— Банзай!— вскакивает со стула Мишка.
— Мировецки!— сказал Славик и приуныл. Лидочка его утешает:
— Тебе же приятно будет, что твои друзья комсомольцы,— ерошит она чубчик Славика.
— А вы тогда меня не бросите?— осторожно косится Славик.
— Ну, что ты,— целует его Лидочка.
— А на свои собрания пустите?
Лидочка нетвердо обещает.
— А я все равно проберусь,— упрямо решает Славик,— вы и не заметите.
— Ну, и молодец,— говорю я.
Славик повеселел, нам подмигивает:
— А знаете, можно настоящую цепь в «дом пять» найти. Там собака к конуре прикована. Ее Тигр зовут, но она дворняжка. Совсем не страшно.
В комнату Нонка с учебником заглядывает:
— Вы чего тут шумите?
— На письмо, читай! Нонка прочитала:
— Ну, и чего вы орете?
— Нас всех в комсомол будут принимать! Сама Наташа пишет.
— Всех?— переспрашивает Нонка.
— Ну, вот только Славика пока нет, а так всех,— оглядываю я своих друзей. Довольная Нонка тоже всех нас осматривает, пошла в кухню.
— Алешка, пойди на минутку,— говорит она из-за двери,— тебе сколько было велено купить керосина?
Я сразу в кухню. Сегодня моя совесть чиста.
— Три литра!— кричу я.— Проверь, пожалуйста!
— Тише,— говорит Нонка и усаживает меня,— а если Мишу не примут?
— Чего?
— Тише,— повторяет Нонка и на дверь оглядывается.— А если Мишу не примут? Что вы будете делать?
Я все понял. Как-то вдруг холодно стало в нашей кухне.
— Не знаю, Нонка… Может быть, Наташа… Ведь же она сама письмо писала. Ну, всех, значит, и Мишку?
Она учебник вверх ногами листает, трет пальцами виски.
— Ну ладно, иди к ребятам.
— А керосин, Нонка?
— Иди ты со своим керосином… Все равно знаю, что меньше покупаешь. Мама заметила, да молчит. Все на свое кино. Катись!
— Чего ты такой, Алешка?— спрашивает Женька.
— Да вот насчет керосина…
— Чудак,— говорит Мишка,— керосин же сразу по уровню заметят. Лучше вес… картошка… Только потом сам чисть и тоньше срезай.
— А мне Валька Дзынь рассказывал,— делится Славик,— купил крыжовник, побрил его настоящей бритвой и получился виноград.
Мы все хохочем. Мишка громче всех. …К концу подходят наши каникулы. Еще денек, и все. Снова в школу.
…Окончился наш короткий отдых. Еще полдня и ночью снова выступаем на передовую. Сейчас до нее совсем близко. Грузовики уже не потребуются. В клубе от приглушенных взрывов снарядов начал подрагивать занавес с серебряными звездами.
Григорий Иванович появляется хмурый, сумрачный. Проверил наше оружие, снаряжение. Отругал Женьку за стертую складкой портянки ногу.
По улице села медленно тянутся повозки, машины с ранеными. В них бойцы все больше в синих брюках: ленинградский комсомольский добровольческий.
И вот мы снова в окопе.
Окоп совсем свеженький, необстрелянный. Никаких полочек для патрон, никакой маскировки.
На дне окопа Пончик нашел девичью косынку, а я — Туфельку с оторванной подошвой.
Григорий Иванович поясняет.
— Девчата наши копали. Студентки из Москвы.
По рукам от бойца к бойцу пошли вдоль окопа косынка и эта рваная туфелька.
Не знаю, кто что подумал. А мне вспомнилась Лидочка.
Впереди окопа снова деревня. Там опять фашисты. Изредка посылают мины, и больше ничего. Наверное, готовятся к атаке.
Мы тоже готовимся. У нас в окопе появились бронебойщики с длинными противотанковыми ружьями. Связисты протянули к нам телефонный провод. Новенькие станковые пулеметы густо замаскированы вдоль всего окопа. Около них спокойные, неторопливые, знающие себе цену пулеметчики-кадровики.
Пулеметы застыли стволами в сторону деревни.
Даже невооруженным глазом видны тропинки, что петляют от изб до дверей белого здания с большими окнами. Наверное, это школа. Каждое утро шагала с книжками по этим тропинкам детвора. Каждое утро до двадцать второго июня. А сейчас у них каникулы. И неизвестно, когда они кончатся.
Если смотреть в бинокль и четко его настроить — видно, как заросли тропинки. Где же вы, мальчишки и девчонки из этой школы? Или в подполах прячетесь, а может, ушли с родителями к партизанам? В одном окне что-то темное, круглое. Может быть, глобус? А что же сейчас в этой школе?
В классе Пелагея Васильевна спрашивает, кто и как провел каникулы.
Гога рассказывает, как он много читал, какие он делал выписки из классиков, в каких побывал театрах и даже успел посетить какую-то выставку, где любовался чудесными полотнами.
— Какими полотнами?— спрашивает Женька.
Гога говорит, что вот так вдруг сразу ему не вспомнить. Нужно подумать.
— Так,— говорит Пелагея Васильевна,— кто еще расскажет о своих каникулах?
Встает Лариска. Она рассказывает нам, как попала на «закрытый концерт». Там сидели очень большие люди с папиной работы, и для них пел очень известный тенор.
Женька фыркает. Пелагея Васильевна хмурится.
— Так, хорошо,— говорит она,— кто еще? Класс молчит, переглядывается.
— Вот ты, Алеша?— спрашивает Пелагея Васильевна. Женька меня толкает: мол, вставай.
— А у нас, Пелагея Васильевна, чечетка на фанере была и еще одна девочка здорово читала из «Княжны Мери». А вообще мы построили киносъемочный аппарат, и у нас теперь есть пленка и сценарий. И еще, Пелагея Васильевна, Наташа из райкома письмо прислала, говорит, что нас всех примут в комсомол.
— Подожди, Алеша,— садится она за нашу парту,— какая чечетка? Какая фанера?
Тут Женька, Лидочка, Мишка. В общем, все начали в один голос. Я хочу объяснить, а они сами объясняют.
— Вот письмо, Пелагея Васильевна, почитайте!
— Ну-ка, потише, ребята,— говорит она и разворачивает письмо.
Я угадываю, где она читает. В каком месте? Вот сейчас до конца дойдет. А может быть, не все поймет? Встала, пошла к своему столу, пенсне сняла и сразу какая-то не такая. Сидит, мелом руки пачкает.
— Вот вы и выросли,— просто говорит она. Потом долго доску осматривает. А на этой доске царапин, зигзагов полно. Когда-то она была совсем новенькая, а потом мы ее мелом расчертили, замучили. Одни из нас несмело елозили, другие громко точки ставили. Сколько на ней на переменках разных карикатур рисовали. Потом тряпкой сотрем и вроде все хорошо. Правда, мел исчезает, а царапины — никогда.— Вот вы и взрослые,— повторяет Пелагея Васильевна. И крошится мел на ее все то же новое платье.— Миша,— говорит она,— давай-ка к доске.
Мишка у доски. То на нас, то на доску спокойно смотрит и выжидательно на Пелагею Васильевну.