А впереди у нас еще Урал.
В окна наперебой тянутся женщины, у них на глазах слезы испуга и радости вместе. Они выкрикивают фамилии родных, близких, но еще не было случая, чтобы кто-то откликнулся из нашего вагона. Еще не было случая, чтобы кто-то сказал, что такого-то он встречал, знает. Велика Россия. Велик и ее фронт.
— Майора Уткина нет здесь?— слышим мы в окно женский голос.
— Здесь! Здесь я!.— вдруг кричит наш комбат.— Сюда, сюда к окну!
— Здесь! Здесь он!— оживился весь наш вагон.— Давай ее к тому окну!
Сразу стало тихо за окнами. Мне видно, как толпа расступается, пропускает к вагону молодую женщину, она натыкается .на людей, смотрит в наше окно расширенными глазами, губы ее застыли в ожидающей, как будто виноватой улыбке, гребень сполз с волос. Она ничего не замечает и только гладит ладонями оконное стекло.
— Не сюда!— кричат ей из вагона и с платформы.— Следующее окно! .
Следующее окно майора. Я слышу долгую, колющую тишину. Потом мне видно, как женщину бережно уводит под руку высокий седой старик в полотняном мятом костюме. Он, наклонившись, что-то говорит ей, а она потухшим, потерянным взглядом рассеянно скользит вдоль окон нашего состава. Этот взгляд ни на чем не останавливается, ни за что не цепляется, наверное, он просто уходит в конец состава, где сужаются и постепенно исчезают рельсы, которые приведут еще не один состав на эту платформу. И не один майор Уткин прибудет сюда в санитарном поезде, и не одно извещение доставят почтовые вагоны.
Медленно, осторожно поплыла за окном назад толпа. Мы лежим засыпанные цветами, словно покойники. Одна только разница, что покойники не едят и не курят.
Бойцы предупредительно угощают комбата шоколадом, печеньем. Я слышу его голос. Он будто бы извиняется сам перед собой, бормочет:
— Мало ли Уткиных на свете… И что это я? Тоже мне Леонардо да Винчи… Расстроил только женщину.
Он долго шелестит хрустящей оберткой.
— Алеша,— спрашивает комбат,— а твоя какая фамилия?
— Грибков,— говорю я.
— Да, Грибковых тоже многовато,— успокаиваясь, подытоживает он.— А сколько лет?
— Восемнадцать исполнилось.
— Тебя где ранило?
— Тоже под Ельней.
— Какой дивизии?
— Сотая. Генерала Русланова.
— Значит, я был ваш сосед слева. Покажись-ка, Какой ты? Может, где и встречались.
— Я не могу повернуться.
— Ну так сейчас перископ придумаем,— смеется он.— Зоя, сестра Зоя, поставьте-ка перед Алешей свое зеркальце, а я скомандую, как наводить.
В зеркальце все прыгает. Стены, потолок, длинный ряд носилок сзади меня и вдруг совсем близко худое, заросшее и очень белое лицо в очках.
— Это вы?.
— Я,— отвечают мне губы.— А это ты? Совсем мальчишка.
Рядом с его подушкой командирская фуражка. В ней какие-то документы, письма, торчит рукоятка пистолета.
— Пистолет не отобрали?
— Нет, он именной. Не дал,— улыбается майор.
— А куда вас ранило?
Майор молчит. И очень тихо в вагоне. Зеркальце в руках сестры поднимается выше. Я вижу худые руки поверх одеяла., В пальцах крошится печенье.
— Круче зеркало — прошу я сестру. Зеркальце в ее руках дрожит, и вдруг я все понял: там, где должны быть ноги,— плоское одеяло.
Зеркальце шлепается на подушку, торопливо вдоль носилок пробирается к тамбуру сестра Зоя.
— Мальчишка,— уже сердито кричит майор,— пацан! Для осколков, что ли, мы вас растили? Тебе-то чего там надо было? Без вас бы обошлись.— Он закашлялся.— Добровольцы сопливые!
— Мне обидно.
— А чего же вы без нас драпанули от самой границы?
Чей-то рассудительный, примиряющий голос:
— Не драпанули, а изматывали силы противника. Так, товарищ майор?
— Долго вы там изматывали да наматывали,— злюсь я,— пока наш добровольческий комсомольский батальон не помог вам взять Ельню.
— Какой герой, скажете на милость,— усмехается боец, с рыжими ресницами. Он нащупывает в пилотке листок для курева.— Какой герой! Козьма Прутков! Один такой чуть меня не застрелил.
Он встает, у кого-то прикуривает, потолок дымом полирует, оглядывает носилки с ранеными. Головы свесились, готовы слушать.
— Значит, так было. У нас на отделение один ручной пулемет. А к нему три коробки с дисками. Мы отступаем. Винтовку еле несу, а тут подбегает один такой,— он кивает на. меня.— «Приказываю,— орет,— нести эту коробку!» А в той железяке три диска с патронами. А на кой ляд нести, когда все бегут? Майоры и те на ходу с петлиц свои шпалы срывают.— Он машинально трогает пилотку в том месте, где след от звездочки, продолжает: — «Приказываю,— орет,— тащи диски!» Я ему встречь говорю: у нас, мол, десять человек. Чего же на одного все валить! Бросай все и спасайся. А он за пистолет, орет, словно резаный: «Все по очереди несут, а я вот еще пулемет на себе тяну. Тащи, предатель, или застрелю!»
Дурак дураком. Дай в руки одному такому заряженный пистолет, так сто умных под кровать залезут. Взял я коробку, несу. А впереди гладкое место, как дедушкина плешь, сквозь простреливается. Думаю, не проползти мне с коробкой— тяжелая. Хана будет и мне и коробке. А еще утром нам акурат приказ Сталина зачитывали: мол, отступая, ничего врагу не оставлять. Я эту коробку у сосны песком присыпаю, а он тут как тут со своим пистолетом. «Предатель!»— орет. И пистолетом мне ухо сверлит. Аж палец на спуске побелел.
Я ему встречь объясняю: мол, когда будем наступать, я эту коробку найду, место, мол, запомнил. А он пулемет с плеча. Плюхается рядом, сошки растопырил. «Подавай,— орет,— диски! Сейчас и начнем с тобой наступать. Я за первый номер, ты — второй». Сунул я ему диск, он заряжает, а кругом все как есть бегут, спасаются, А тут и немец показался. Дал он очередь и орет: «За Зину, за маму!» Словно тронулся, Я от него ползком. Думаю, не погибать же сейчас из-за его девки и старухи всей Красной Армии.
Кое-кто в вагоне смеется. Рассказчик замолчал, приободренный, огляделся, закончил мысль:
— Такая мелкота только путалась в планах высшего командования. Майор прав: сидели бы уж себе на печке, пока не призовут. Верно, товарищ комбат?
Майор не отвечает,
— А тебя и призывать не надо,— говорю я.— Больше бы пользы было.
Кругом смеются.
— Какой ершистый,— крутит он головой,— Таким дай волю…
— А я бы и пистолет дал,— медленно говорит майор.— У меня сын такой же…
Все надолго смолкают.
За окном темнеет. Проплывают мимо электрические огни поселков, полустанков. Электрический свет в окнах домов, яркие фонари: мы видим впервые после начала войны. Сейчас санитары не маскируют окна нашего вагона. Словно огромная сказочная ладонь сгребла и отбросила далеко назад фронт, окопы, бомбежки. Здесь, где проносится наш поезд, яркий свет, наверное там кино, показывают прямо на открытых площадках, мороженое продают. Очень хочется мороженого. Я бы его не ел все, а только половину. Остальное — на лоб. Жарко, душно
Скоро подкрадется ночь. И это самое страшное. Ночью мы все стонем. Все, даже боец, раненный в руку.
Пришла Зоя. Помахала, над лицом газетой-веером, поцеловала в лоб, прошла к другим.
Мне на живот Зоя положила пакет с документами. Это значит, на ближайшей большой станции меня снимут: дальше везти нельзя.
Поезд замедляет ход. Опять нас потряхивает на стрелках. В окно видны огни. Много огней. Мы прямо в них входим, обволакиваемся
Наш врач покрикивает на санитаров, командует, какие носилки снимать в первую очередь.
Задержался около меня, пощупал пульс, одеяло подоткнул:
— Ну вот и приехал, Алеша. Здесь хороший госпиталь.
Поезд резко: дергается, тормозит. Кругом застонали раненые.
— Я же просил машиниста — ругается комбат.— Неужели нельзя ему объяснить?
Поезд встал. И сразу за окном какие-то люди, переругиваясь, забегали с фонарями. Внизу под нами деловито постукивает металл о металл. Звук умолкает, и уже вновь его слышно в другом месте.
Около меня нерешительно топчутся два дюжих санитара в пилотках, в белых халатах, советуются:
— Лучше заходи, Максим, в голова, а я за плечи. Пройдем.
Кто-то кричит нам в окно:
— Хирурга Богданова к главврачу!
Поправляя белый колпак на голове, вдоль прохода озабоченно торопится наш доктор.
— Постойте, товарищ военврач.— Это голос комбата.— Сержанта Грибкова обязательно следует снимать?
— Да, необходимо срочно показать специалистам,
— А я?
— Вас повезем дальше.
— Снимайте меня вместе с ним.
— Я не имею права, майор.
В окно опять, но уже раздражительно кричат:
— Военврач капитан Богданов! Ну где же вы?
Наш доктор торопливо скрипит к тамбуру сапогами.
— Ну, Максим, берись…
Меня поднимают, дергают, задевая концами носилок, несут.
— На место! Поставьте носилки на место!— рядом с моим ухом кричит комбат.
Носилки закачались. Кажется, меня сейчас уронят.
— Не озоруй, не озоруй,— испуганно говорит санитар, тот, что в моих ногах.— Мы что? Нам приказано. Не озоруй!
— На место, или буду стрелять! Считаю до трех. Раз! Два! Ну?!
Меня опять водружают к окну.
Санитары на цыпочках покидают вагон.
Неслышно плавно трогается наш поезд. Станционные огни все реже заглядывают к нам в окна и наконец, как бы удовлетворив свое любопытство, исчезают. Поезд, тяжело раскачиваясь, набирает ход. Сзади меня чей-то сухой командный голос:
— Я приказываю сдать пистолет. Вам дадут расписку. Слышите?
Встречный длинный поезд заглушает слова, а когда он стих, мне видно, как вдоль прохода сердито удаляется военный в белом коротком халате внакидку.
…Утро. Всех раненых нашего вагона сгрузили прямо на широкую цементную платформу. Мои носилки рядом с комбатом. У него на животе фуражка, из нее по-прежнему торчит рукоятка пистолета ТТ.
Носилки обходит наш врач. Он сгорбился, осунулся. Сейчас лицо у него желтое, даже зеленое и как будто липкое. Он склоняется над майором, хочет улыбнуться: