Вышел прогулять собаку кудрявый мальчишка. Овчарка с силой тянула повод, старалась скорее все обегать, все обнюхать.
Потом она кинулась к нам, и самые нетвердые из моих подданных с криком «Банзай!», «Виват!» и «Мама!» бросились врассыпную. Я остался. Просто тогда я еще не знал, что короли тоже убегают.
— Ну, давай знакомиться,— сказал мальчишка, протягивая руку.— Женька.
Подумал, добавил:
— Женька Кораблев. А тебя?
Сзади овчарка с интересом обнюхивала мои штаны, и я почему-то забыл свое имя.
— Хороший песик,— задумчиво сказал я,— Как его зовут?
— Король. А тебя?
Овчарка потянула в сторону, занялась нашим ведром-короной. Я вспомнил:
— Меня Алешка. Грибков Алешка.
— А что вы тут на рогоже делали? Я из машины заметил,— спросил Женька.
— Посвящали в короли.
— Кого?
— Ну меня.
— Зачем?
— Ну, так положено. Кто самый сильный во дворе, тот и король.
Женька подумал, сказал серьезно:
— Лучше быть вождем гладиаторов Спартаком. Или Чапаевым. А королей всегда революции свергают.
Он сердито потянул повод, крикнул:
— Король! Цыц! Оставь ведро! Я тебя! Сядь сюда! Овчарка виновато посмотрела, завиляла хвостом, покорно уселась у ног хозяина.
— Вот видишь,— засмеялся Женька,— все как у людей. Он опять помолчал, потом потеребил свои кудри:
— Знаешь, Алешка, раз ты король, ты должен знать, какие полезные ископаемые есть в твоих владениях.
— Это зачем?
— Вот мне нужна глина. Красная, а лучше белая. Есть у тебя?
— Для чего?
— Лепить. Я лепить люблю.
— А что лепить?
Хочешь, тебя вылеплю. Я бюст Шмидта лепил, того, что с «Челюскина», и Максима Горького.
— А Чапаева можешь?— осторожно спросил я.
— Могу.
— Тогда пойдем.
Я повел его за помойку. Здесь была чудесная, послушная пальцам белая глина. Когда-то мы натаскали ее со стройки теперь уже построенного Женькиного дома.
А на следующий день произошло вот что. Женька начал лепить. Мы стояли за его спиной и молчали. Просто удивительно все получается. На нашей скамейке лист фанеры, на ней большой ком белой глины. И вот из этого кома получилось знамя. У Женьки пальцы тонкие, сильные и очень ловкие.
Сначала из кома вышел толстый блин, а потом появились складки, и вот уже глина как будто и вовсе исчезла, и мы увидели шелковое легкое знамя. Казалось, оно сильно бьется на ветру, стараясь куда-то улететь, но древко упрямо держит его.
Я такое знамя видел в Музее Революции. Его нарисовал художник. Прямо из золотой рамы картины в зал музея неслись три всадника. Один из них в буденновке поднялся на стременах, с силой рвет из ножен шашку, рот у него страшно открыт, наверное он кричит: «Даешь!» А рядом, чуть откинувшись назад и цепко обхватив ногами брюхо коня, развернул во всю ширь мехи гармони кавалерист в белой, наверное, от солнца, гимнастерке. Так и кажется, что ветер врывается в его открытый смеющийся рот, схватывает слова песни «Братишка наш Буденный, с нами весь народ…» и несет эту песню все дальше и дальше в задымленную, пороховую степь.
Третий всадник скачет с красным знаменем. Ему, наверное, труднее всех. Уж очень трепещет это знамя, уж очень напряглись сильные руки знаменосца.
И вот сейчас я опять вижу то же знамя. И хотя оно вылеплено из белой глины, мы все его видим только красного цвета.
Хорошо бы на такую тему дали школьное сочинение! Например: «Красное знамя» или «Атака», а может быть, «Смело, товарищи, в ногу!» Я бы уж постарался, я бы писал да писал. А то ведь нет. Все одно и то же, вроде: «Как я провел лето». Это значит грибы, купанье, удочки…
Мы так увлеклись, что даже не заметили, как подошел Мишка Жаров в новенькой летческой фуражке. На ней, как небо, голубой околыш с красной звездой и золотой птицей на самом верху.
В другое время мы обязательно бы ее по очереди примерили и даже бы лизнули блестящий козырек. А сейчас один только Лева понимающе спросил:
— Отцовская?
— Конечно,— спокойно сказал Мишка и тихо добавил:— Теперь уже отцовская.
Мы позавидовали.
Все-таки хорошо, что у Мишки теперь есть настоящий отец, да еще летчик.
И опять мы молча дышим в согнутую Женькину спину, и снова перед глазами волшебное красное знамя из белой глины, которая еще вчера шариками выстреливалась из наших рогаток.
Меня позвала домой Нонка. На лестнице вынула из волос гребенку, сказала:
— У нас гости. С маминой работы. Дай-ка причешу.
В комнате две женщины и старичок. На столе пакеты. Я попробовал искоса в них заглянуть, но Нонка незаметно повернула их в другую сторону.
— Ну, как, герой?— спросил старичок и стал ощупывать мои мускулы.— Ого! Ничего!
Женщины тоже смотрят на меня и хорошо улыбаются, как будто это у них такие мускулы.
— Не балуешься тут без матери?— спросила одна из них и, нагнувшись, осмотрела мои ботинки.
— Что вы, он у нас послушный мальчик,— засуетилась Нонка.— Давайте, я чай поставлю.
Я ожидал, что сейчас спросят про то, как окончилась учеба и какие отметки. Взрослые это любят. И потому прилежно, как только могу, смотрю на Нонку.
— Ну, как школа? Какие отметки?— весело спросил старичок.
— Ничего,— говорю я,— разные отметки.
— Ой, давайте я все-таки чай поставлю,— заторопилась Нонка.
Теперь улыбаются все гости. Смеется Нонка, весело и мне:
— Всякие отметки,— осмелел я и уточнил:— Всего полно. Так что не в обиде.
Гости пить чай отказались, посидели, поговорили, стали прощаться.
— Сейчас поедем в больницу к матери,— покашлял старичок.— Из профкома мы… Что от тебя передать?
А что я могу ей передать? Слепить что-нибудь из глины? Не успею. Или книжку какую? Есть у меня под подушкой: «Красные дьяволята». Так с ней и сплю.
Достал, протянул старичку:
— Вот! Здесь про наших разведчиков, и про Махно, и про Перекоп.
Он полистал ее, покрутил головой:
— Оставь себе. Записочку лучше черкани.
В записке я сообщил, что во всем буду слушаться Нонку и чтобы мама, милая моя мама, скорее выздоравливала.
— Ботинки-то, ботинки-то у него,— вздохнула одна из женщин.— Какой размер носишь?
Она что-то себе записала, и они опять стали прощаться. Старичок снова потрогал мои мускулы, весело сказал:
— Вот так, брат. Красный дьяволенок. А под Перекопом я сам был… В другой раз приду, расскажу.
— Дядя, а что такое профком?— спросил я. Они все засмеялись.
— Профком? Ну, значит, товарищи…— старичок прокашлялся, помолчал, посмотрел на женщин, хмыкнул:— Профком человеком от рождения до самой смерти ведает. Родился, скажем, человек — профком тут как тут. Помочь надо. Заболел — опять рядом профком, и так всю жизнь. Товарищ, значит.
Они пошли к дверям. И еще долго о чем-то говорили на кухне с Нонкой.
Она вернулась в комнату, удивленно посмотрела на пакеты, на меня и сказала:
— Странно, даже не притронулся.
Потом села рядом и совсем, как мама, тихонько погладила мои волосы:
— Сейчас маме очень помогут фрукты, соки. А денег у нас тютелька в тютельку.
На Плющиху асфальт привезли. Дымит. Вкусно пахнет. Улицу ремонтируют. Не всю, конечно, а около тех домов, где стесался тротуар. У нашего дома в первую очередь.
Замерла густая, словно черное повидло, жижа. Хочешь, рукой потрогай, хочешь, ногой ступи — след будет. А затвердеет асфальт — так на всю жизнь останется твоя рука или твоя пятка.
Рабочие потянули это повидло дальше. Спины согнуты— на нас не смотрят. Мы сразу к теплому асфальту. Печатаем.
Я сначала одну ступню отпечатал. Получается ничего. Как в книге «Робинзон Крузо». Это когда Робинзон увидел след на песке. Женька большим пальцем ноги якорь нарисовал. Гога из дом пять выдавил «Л + Г». А Славик вмял для потомства сразу две ладошки.
Один из рабочих оглянулся, зыкнул на нас. Мы во двор. Следим в щелку ворот. Рабочий подполз на одном колене, локтем пот со лба снял и старательно заровнял деревяшкой все наши следы.
Прячась друг за друга, мы опять подкрадываемся к теплому асфальту, но вдруг сзади сердитый окрик:
— Что же вы делаете? Вредители! Фашисты несчастные! Это инвалид дядя Ваня. Он всегда сидит у своих окон с газетой. Читает и на солнце греется. Рядом его костыли прислонены.
Дядю Ваню не боятся даже самые трусливые мальчишки. Бегать он не может. У него ноги болят. И зимой, и летом дядя Ваня всегда в валенках.
Особенно смелый с дядей Ваней Гога из дом пять. Он подойдет совсем близко к дяде Ване, почти на расстояние костыля, и очень вежливо говорит:
— Иван Иваныч?
— Что тебе?
— Сними штаны на ночь.
И стоит, не бежит. Дядя Ваня только головой покачает и опять в свою газету.
И вот этот тихий дядя Ваня сейчас на нас закричал. Он даже грозит нам кулаком. Он назвал нас фашистами. Я не выдержал:
— Иван Иваныч, сними штаны на ночь, а как день, так опять надень.
— Сам ты фашист,— крикнул Мишка.
— Симулянт проклятый,— добавил Гога из дом пять.
И тут случилось непонятное. Дядя Ваня встал на костыли и заспешил к нам. Я никогда еще не видел таких страшных глаз. Только они одни и были на всем посеревшем перекошенном лице.
Мы врассыпную. Я заскочил во двор, оглянулся: дядя Ваня запутался было в калитке, но вот уже он в нашем дворе отчаянно стучит костылями, хрипит.
Я с разбегу в Женькино парадное, взвинтился на третий этаж, затих. То ли сердце у меня стучит, то ли костыли внизу: не пойму.
Оказалось, костыли. Поднимаются они все выше и выше. Я на цыпочках, не дыша, еще на этаж забрался. Костыли упрямо приближаются. Я еще выше. Прислушиваюсь. Вроде все тихо. Отстал дядя Ваня. Куда же ему? Дом-то семиэтажный. Я присел на ступеньку, отдышался. Заглядываю осторожно в пролет. Внизу дядя Ваня грудью на перила навалился, слышно, как он гулко кашляет. Потом долгая тишина.
И опять стучат, поднимаются костыли. Я не дыша по две ступеньки отмахиваю. Дальше уже некуда. Дальше чердак. На железной двери чердака — замок.