Он миновал винные лавки, отталкивая бутылки и фляги, которые торговцы со всех сторон протягивали ему, прошел через хлебный рынок. Один из булочников, почтительно кланяясь и что-то невнятно умоляюще бормоча, сунул ему в руку аппетитный свежайший бисквит. В его глазах при этом плескался страх, как будто это Мандралиска, а не шедший чуть сзади Гавирал был правителем Зимроэля Виноторговцы и булочники, думал Мандралиска, понимают, где обитает настоящая власть этих мест.
Он откусил бисквит — это была одна из тех небольших круглых булочек, которые назывались здесь лориками; верхнюю сторону украшали хохолком из теста, отчего булочки становились похожими на короны. Хороший выбор, подумал Мандралиска Он съел бисквит в три укуса.
За дальней стороной рынка резко вздымался крутой холм, с вершины которого можно было увидеть, как далеко внизу кипящая река бьется о подножие утеса. Мандралиска зашагал туда. Халефис все так же семенил слева, держась на один-два шага позади. Барджазид поспешал справа Лорд Гавирал, похоже, решил остаться на рынке и не взбираться на холм.
Мандралиска долго стоял и, не говоря ни слова, смотрел на реку Затем вынул шлем из кошеля и положил небольшую кучку металлической проволоки на раскрытую ладонь Барджазид метнул в него встревоженный взгляд, словно испугался, как бы Мандралиске не пришло в голову швырнуть его изделие вниз, в недосягаемую воду.
А граф внезапно обернулся к сувраэльцу.
— Скажите, Барджазид, вам никогда не хотелось убить своего отца?
Тот взглянул, изумленный.
— Мой отец был добрым человеком, ваша светлость. Торговцем шкурами и вяленым мясом из Тола-гая. Мне никогда и в голову не могло прийти…
— А мне приходило по тысяче раз на день Будь мой отец все еще жив, я сейчас надел бы этот шлем, чтобы попытаться немедленно убить его.
Барджазид был слишком поражен, чтобы сразу найти ответ. Они с Халефисом в изумлении уставились на графа.
Мандралиска никогда и ни с кем не говорил о таких вещах. Но, вероятно, за те несколько секунд, когда шлем Барджазида был у него на голове, в его душе что-то приоткрылось.
— Он тоже был торговцем, — продолжал Мандралиска. Он, не отрываясь, глядел в пропасть на дне которой текла великая река, а перед глазами у него проплывало ненавистное прошлое. — Мы жили в Ибикосе, грязном жалком маленьком городишке среди отрогов Гонгарских гор, в сотне миль к западу от Велатиса. Все лето там идет дождь, а всю зиму — снег. Он торговал винами, причем сам являлся своим лучшим клиентом, а когда напивался — а пьяным он был почти всегда, — то мог ударить с такой же легкостью, как и просто посмотреть на тебя. Так он постоянно разговаривал — кулаками. Именно в детстве я приобрел быстроту движений — отскакивая подальше, чтобы он не смог достать меня.
Даже сейчас, спустя почти сорок лет, Мандралиска почти наяву видел перед собой это мрачное лицо, в котором было столько сходства с его собственным нынешним обликом. Длинный костлявый подбородок, стиснутые губы, черные, вечно нахмуренные глаза, сдвинутые брови и безжалостные кулаки, быстрые, как плети пунгатанов, готовые в любой момент рассечь губу, или поставить синяк под глаз, или украсить щеку опухолью. Порой избиения продолжались чуть ли не непрерывно по самой мельчайшей причине, а то и вовсе без причины. Мандралиска мог с трудом восстановить в памяти облик своей бледной робкой матери, но отец, это злобное чудовище, все еще возвышался, как гора, перед его мысленным взором. Это продолжалось годы и годы: проклятья, пощечины, подзатыльники, пинки, тычки, оплеухи — причем не только от него, но еще и от троих старших братьев, которые, подражая отцу, колотили каждого, кто был меньше и слабее, чем они. Ни единого дня не проходило без хотя бы одного ушиба, без большей или меньшей порции боли и оскорблений.
Он стиснул шлем в кулаке и напряг руку…
— Каждую ночь я заставлял себя уснуть, чтобы увидеть, как убью его. Ножом в живот, или отравленным вином, или петлей, или острым колом на дне ямы, вырытой на его дороге; я выдумал полсотни различных способов убить его. И это продолжалось до тех пор, пока я не сказал ему открыто, что разделаюсь с ним, как только получу такую возможность. Вероятно, он сам убил бы меня на месте, но я оказался слишком быстр для него. Он гонялся за мной по всему городу, но затем сдался и предупредил, что, когда я в следующий раз попаду к нему в руки, он разорвет меня на части. Но следующего раза не было. Проезжий возчик согласился доставить меня в Велатис, и с тех пор я не видел Гонгарских гор. Я узнал спустя много лет, что мой отец был убит в пьяной драке одним из завсегдатаев своей лавки. Уверен, что мои братья тоже мертвы. Во всяком случае, очень надеюсь на это.
— И тогда вы поступили на службу к Дантирии Самбайлу? — спросил Халефис.
— Нет, это случилось позже. — Мандралиска теперь говорил совершенно свободно. Он чувствовал, что его лицо пылает. — Сначала я отправился на юг, к побережью, затем на запад, в Нарабаль… Я стремился к теплу, мечтал никогда больше не видеть снега… Потом подался в Тил-омон, к гэйрогам в Дюлорн, повидал множество других мест, пока не очутился в Ни-мойе и прокуратор не выбрал меня в свои кравчие. Я сначала был его телохранителем: он увидел меня в боях на дубинках — знаете, я довольно ловко управляюсь с дубинкой, не хуже, чем с любым другим дуэльным оружием, — и вызвал к себе для разговора, после того как я побил шестерых его гвардейцев подряд. «Мандралиска, мне нужен виночерпий. Согласен на такую работу?» — спросил он меня.
— Разве можно было отказаться от предложения такого человека, как Дантирия Самбайл, — благоговейно проговорил Халефис.
— А с какой стати я должен был отказываться? Или мне следовало счесть эту должность слишком низкой? Я был мальчишкой из самой глухой глуши, Джакомин. Он был властелином Зимроэля, и мне выпала честь стоять у него за спиной и подавать ему вино. Это значило, между прочим, что я постоянно буду рядом с ним, а когда он будет встречаться с сильными мира сего, герцогами, графами, всякими там мэрами или даже с короналем или понтифексом, то мне доведется при этом присутствовать.
— И тогда вы стали при нем дегустатором ядов?
— Это случилось позже, хотя и в том же году. Прошел слух, что один из сыновей кузена прокуратора, который занимал пост регента на Зимроэле, пока Дантирия Самбайл был мал, а потом оказался отставлен на вторые роли, намерен лишить прокуратора жизни. Говорили, что это будет сделано при помощи яда, подлитого в вино. Слухи дошли и до самого прокуратора. Однажды, когда я подал ему кубок с вином, он посмотрел на него, потом на меня, и я понял, что он не доверяет этому вину. Тогда я сказал — по своей собственной воле, и он придал этому очень большое значение: «Господин мой прокуратор, позвольте мне, ради вашей безопасности, попробовать первым». Вы, наверное, понимаете, что я не испытываю никакого пристрастия к вину — из-за отца. Но я отпил его на глазах у Дантирии Самбайла. Затем мы оба немного выждали, но я не упал замертво. После этого я отпивал вино из каждого налитого для него бокала вплоть до конца его дней. Это стало традицией, несмотря даже на то, что больше мы ни разу не слышали ни о каких заговорах против прокуратора. Между нами было нечто вроде уговора, согласно которому я должен был отпить глоток вина, прежде чем подам ему кубок. Я никогда не пил другого вина, кроме того, которое пробовал для Дантирии Самбайла.
— И вы не боялись? — поинтересовался Хаймак Барджазид.
Мандралиска повернулся к нему с презрительной усмешкой.
— Ну, а если бы я умер — какое значение это могло бы иметь для меня? Зато выпавший шанс стоил того, чтобы пойти на риск Неужели та жизнь, которую я вел, была настолько драгоценна для меня, что я не мог рискнуть ею ради возможности стать компаньоном Дантирии Самбайла? Разве жизнь это такая прекрасная и невиданная драгоценность, что мы должны цепляться за нее, подобно скупцам, прижимающим к груди свои мешки с реалами? Я никогда так не считал. Так или иначе, ни в тот раз, ни когда либо позднее яда в вине не оказалось, как вы можете заметить. А я всегда стоял у него за плечом.
«Если я когда-то кого-то любил, — подумал вдруг Мандралиска, — то этим человеком был Дантирия Самбайл».
Могло даже показаться, что они обладали единым духом, разделенным на два тела. Хотя прокуратор успел овладеть всей полнотой власти на Зимроэле еще до того, как Мандралиска поступил к нему на службу, именно Мандралиска настойчиво советовал своему господину принять участие в куда более крупном предприятии и поддержать сына Конфалюма Корсибара, захватившего трон Маджипура. Если бы Корсибар стал короналем и при этом был обязан своей короной Дантирии Самбайлу, то прокуратор Зимроэля стал бы мощнейшей фигурой всего мира.
Что ж, этот план не удался, а сейчас ни Корсибара, ни прокуратора давно уже нет на свете. Дантирия Самбайл проиграл, и с этим уже ничего не поделаешь. Зато он, Мандралиска мог принять участие в новых играх. Он нежно погладил шлем, который держал в руке.
Да, он мог продолжать играть в другие игры. Ибо они составляли единственный смысл его существования. Он один видел истину, которую другие то ли не могли, то ли не решались принять. Какое-то время ты живешь и играешь в игру под названием жизнь; в конце концов она неизменно заканчивается проигрышем, а дальше уже ничего нет. Зато все время, пока длится игра, ты стремишься выиграть. Огромные богатства, роскошное имущество, величественные дворцы, празднества, пиры, плотские удовольствия и все подобное не значило для него ничего, даже меньше чем ничего. Они не имели никакого смысла ни для внешнего мира, ни сами по себе и служили лишь показателем того, насколько хорошо ты играешь. Даже обладание властью само по себе было вторичным явлением, скорее средством, нежели целью.
Единственное, что имеет значение, это победа, думал он, пока ты еще в состоянии ее добиться. Чтобы играть и выигрывать, пока не придет время окончательного и неизбежного поражения. И если это значило пойти на риск выпить яд, предназначенный для прокуратора, — если такой была цена вступления в игру, — то этот риск, несомненно, оправдывался той наградой, которую можно было получить! Пусть другие носят короны и заполняют подвалы сокровищами. Пусть другие окружают себя жеманничающими женщинами и напиваются до бесчувствия искрящимся вином. Он в подобных веща