— Сколько ей сейчас лет? — спросил Ксавьер.
— Девять.
— Два года назад, — его взгляд прожег дыру на моей щеке, и я поняла свою ошибку.
Мое отречение произошло пять лет назад. Я фактически признаю, что нарушила условия раскола семьи.
Вивиан, Изабелла, Алессандра, а теперь еще и Ксавьер. Кроме Реи и самой Пен, людей, знавших, что я общаюсь с сестрой, можно было пересчитать по пальцам одной руки.
Эта мысль должна была привести меня в ужас, но что-то в Ксавьере приглушало мои обычные опасения. Интуиция подсказывала мне, что он умеет хранить секреты, и, хотя я не доверяла своей интуиции на сто процентов, когда речь шла о нем, он поделился достаточно личными деталями, чтобы я была готова отдать ему эту часть себя без особого сопротивления.
Тем не менее я подняла подбородок и встретилась с ним взглядом, осмеливаясь продолжить его мысль.
— Да.
Ксавьер не дрогнул под моим пристальным взглядом.
— Ей почти двузначное число, — сказал он. — Большая дата.
Итак, как чувствует себя девятилетка? Ты почти перешла на двузначное число.
У меня сжалось горло. Я так давно не обсуждала Пен ни с кем, кроме Реи, что разговор о такой простой вещи, как ее возраст, подрывал мое самообладание. Моя тайна бурлила во мне годами. Ей нужен был выход, и каким-то неожиданным образом я нашла его в Ксавьере Кастильо.
Он не стал расспрашивать о Пен или о том, как долго я с ней общаюсь. Он не спросил, общаюсь ли я с кем-то из семьи еще. Он вообще ни о чем не спрашивал.
Он просто смотрел на меня этими темными, бездонными глазами, и невидимая сила, которая привела меня сюда, снова дала о себе знать, побуждая довериться ему и хоть раз полноценно впустить кого-то в свою жизнь.
Мое самосохранение всячески сопротивлялось.
Моменты связи — это одно. Открыться кому-то — совсем другое.
К счастью, от принятия решения меня спасла знакомая тень, промелькнувшая по полу.
Я выпрямилась, переходя в рабочий режим, в то время как Ксавьер заметно напрягся.
— Твой отец, — Эдуардо сразу перешел к делу. — Он проснулся.
Они оставили меня наедине с ним.
Моему отцу было не до толпы, поэтому доктор Круз заставил всех остальных остаться в коридоре, а я… ну, я не знаю что мне делать.
У меня уже давно закончились слова, которые можно было бы ему сказать.
Тем не менее я подошел к кровати, и мое сердце забилось в тревожном ритме, когда его темные глаза остановились на мне.
— Ксавьер.
От его тонкого, как бумага шепота по моему позвоночнику пробежал холодок. Когда я видел его в последний раз, он мог нормально говорить, и я мог притвориться, что статус-кво все еще не нарушен. Даже если статус-кво был отстойным, по привычке в нем можно было найти утешение.
Но это? Я не знаю, что делать с этим человеком или ситуацией. Должен ли я простить и забыть, потому что он был смертельно болен? Разве последние мгновения его жизни перечеркнут мгновения моей, что он превратил в ад? Что должен сказать сын родителю, которого должен был его любить, но ненавидел?
— Отец, — я заставил себя улыбнуться. Но получилась гримаса.
Его измученный взгляд прошелся от моей копны волос до носков моих кроссовок. Затем он поднялся и остановился на моих трениках.
— Esos pantalones otra vez. — Опять эти штаны.
Моя челюсть сжалась. Конечно, первое, что он сказал за несколько месяцев, было связано с его неодобрением моего выбора. Статус-кво живет и дышит.
— Ты меня знаешь, — я засунул руку в карман и небрежно улыбнулся. — Я стремлюсь вызвать недовольство.
— Ты — наследник Кастильо, — огрызнулся он по-испански. — Веди себя соответственно, особенно… — приступ кашля разорвал его легкие. Когда он наконец стих, он хрипло вздохнул и продолжил. — Особенно когда через неделю я покину тебя.
Рука в моем кармане сжалась в кулак. Отец впервые признал свою смертность, и мне потребовалась вся сила воли, чтобы не вздрогнуть.
— Мы уже не раз говорили об этом, — сказал я. — Я не собираюсь возглавлять компанию.
— Тогда что ты собираешься делать? Вечно жить на мои деньги? Вырастить еще одно… — он снова кашлянул. — Вырастить еще одно поколение дегенератов, которые превратят семейное состояние в ничто?
Мониторы пищали от его учащенного сердцебиения.
— Повзрослей, Ксавьер, — жестко сказал он. — Пришло время… — на этот раз приступ кашля вывел его из строя на целую минуту. — Пришло время тебе хоть раз стать полезным.
— Ты хочешь, чтобы я, тот, кто не хочет и никогда не захочет работать, стал генеральным директором? Отец, предполагается, что у тебя хорошее деловое чутье, но даже я могу сказать, что это не самая лучшая стратегия.
Его кашель перерос в слабый смех.
— Ты? Генеральный директор Castillo Group, как сейчас? Нет. Я бы лучше поставил во главу пса Лупе. — Глаза отца скользнули к закрытой двери. — Эдуардо обучит тебя. Это твое наследие.
Моя рука болела от силы, с которой я ее сжимал.
— Нет, это не так. Оно твое.
Возможно, это грубо — спорить с умирающим человеком, но именно такими были наши отношения до самого конца: он пытался втиснуть меня в форму, в которую я не вписывался, а я сопротивлялся.
Было время, когда я пытался. До смерти мамы я проводил с ним все свое время, будь то на футбольном матче или в его офисе. Я жил мечтами, поглаживаниями по голове, общением по поводу общего будущего. Я собирался продолжить семейное наследие, и мы собирались править миром.
Это было до того, как мы стали злодеями в историях друг друга.
— Твое или мое — все равно, — рот моего отца искривился, эта мысль не нравилась ему настолько же, насколько мне.
Я смотрел в окно на сады. За ними лежала Богота, Колумбия и весь мир.
В нашем доме традиции были тюрьмой, в которую не попадало ни одно изменение, и никто не мог выйти. Я был к выходу ближе всех, но ярмо страха привязало меня к земле, как проклятие привязывает духов к смертным.
Я пробыл здесь всего один день и уже задыхался. Мне нужен был глоток свежего воздуха. Хотя бы один.
— Твоя мать оставила тебе письмо. — Пять слов. Одно предложение.
Это было все, что нужно, чтобы разрушить мою защиту.
Мое внимание вернулось к кровати, на которой сияла удовлетворенная улыбка отца. Несмотря на физическую слабость, он снова контролировал ситуацию и знал это.
— Она написала его, когда ты родился, — сказал он, и каждое слово обрушилось на меня, как валуны в лавине. — Она хотела подарить это письмо тебе на двадцать первый день рождения.
В ушах звенело, пока последствия его слов не обрушились на меня и не взорвались. Грибовидные облака взвились в воздух, лишив меня возможности дышать.
Все ее вещи были уничтожены в огне — фотографии, одежда, сувениры. Все, что могло напомнить мне о ней, исчезло.
Но если она написала мне письмо… мой отец не стал бы упоминать о нем, если бы оно не было в целости и сохранности. А если оно было в целости и сохранности, значит, частичка ее жизни продолжала жить.
Я сглотнул эмоции, разгоревшиеся в горле.
— Мне уже далеко за двадцать один.
— Я не помню. Это было так давно, — его голос угасал. У нас оставалось не так много времени до того, как он снова отключится, но мне нужно было знать о письме. Как оно не сгорело вместе с остальными ее вещами? Где оно было? И самое главное, что в нем было?
— Она хранила его в одном из наших сейфов, — еще один хриплый вздох. — Сантос нашел его, когда приводил в порядок мои дела.
Сантос был нашим семейным адвокатом.
Сейф объяснял, почему письмо было в целости и сохранности, но порождал еще массу вопросов.
— Когда он его нашел? — тихо спросил я.
Как долго отец скрывал это от меня и почему решил рассказать именно сейчас?
Он отвел взгляд.
— В верхнем ящике моего стола, — прохрипел он. Его глаза опустились, а дыхание стало более медленным.
Предчувствие впилось в меня зубами, когда я уставился на его распростертую фигуру. Он был кожа да кости, настолько хрупкий, что я мог бы переломить его пополам одной рукой, но, как и подобает Альберто Кастильо, даже со своего смертного одра он оказывал на меня неоправданное влияние.
В комнате было жутко тихо, несмотря на мониторы, и холодок тянулся за мной, когда я наконец повернулся и вышел.
Моя семья разошлась по залу, устав ждать. Только доктор Круз и Слоан остались за дверью.
— Я проверю твоего отца, — сказал доктор, достаточно проницательный, чтобы уловить мое переменчивое настроение. Он проскользнул в палату, и дверь закрылась за ним с тихим щелчком.
На лице Слоан промелькнуло беспокойство. Она открыла рот, но я проскочил мимо нее, прежде чем она успела вымолвить хоть слово.
В коридоре воцарилась странная подводная тишина, заглушившая все звуки, кроме стука моих шагов.
Тум. Тум. Тум.
В конце коридор разделялся на две стороны. Левая вела в мою спальню, правая — в кабинет отца.
Мне следует вернуться в свою комнату. Я был не в том состоянии, чтобы читать письмо, и какая-то часть меня беспокоилась, что никакого письма не было. Не думаю, что отец затеял какую-то нездоровую игру, в результате которой мои надежды рухнут.
Я повернул налево и успел сделать два шага, прежде чем болезненное любопытство нажало на кнопку повтора отцовского признания.
Твоя мать оставила тебе письмо. В верхнем ящике моего стола.
Я остановился и зажмурил глаза. Проклятье.
Будь я умнее, я бы не клюнул на его наживку. Но это был мой шанс снова обрести хотя бы частичку матери, и даже если он лгал, я должен был знать.
Я направился в другой конец коридора и вошел в его кабинет. Верхний ящик был не заперт, и, когда я открыл его, в животе у меня забурлила липкая смесь из ужаса, предвкушения и тревоги.
Первое, что я увидел, — золотые карманные часы. Под ними, прислоненный к темному дереву, лежал пожелтевший конверт.
Трясущейся рук