И вот далеко-далеко, над тысячами лиг разметавшихся облаков я увидел, как каплями опадает луна. А за ней, за Луной, возвышались башни Каркосы. Смерть и адская бездна, куда он был послан по моей слабости, изменили его для всех, но не для меня. Теперь я слышал его голос, растущий, разрывающий пространство невыносимым сиянием, и упал, залитый волнами пламени. Тогда я погрузился внутрь и услышал, как Король в желтом шепчет моей душе: «Страшно впасть в руки Бога живого»[18].
Желтый знак
Кровавый пусть решит рассвет
Судьбу сердец,
Когда погибнет звездный свет, –
Всему конец.
I
Есть множество вещей, которые невозможно объяснить. Почему некоторые музыкальные аккорды заставляют меня думать о багряных и золотых оттенках осенней листвы? Отчего, когда я слушаю «Мессу» Шарля Гуно, мои мысли блуждают в пылающих глубинах девственно-серебряных пещер? А когда в шесть часов вечера я иду по ревущему, суматошному Бродвею, то перед глазами моими встает картина безмятежного Броселианда?[19] И я вижу тогда, как сквозь весеннюю листву просачивается солнечный свет, вижу, как Сильвия с нежным любопытством склонилась над зеленой ящеркой и бормочет: «Подумать только, и ты создание божье».
Впервые я увидел церковного сторожа со спины. Я равнодушно смотрел, как он входит в храм[20], и обратил на него не больше внимания, чем на любого другого мужчину, идущего по Вашингтон-сквер. Помню, я закрыл окно, вернулся к себе в студию и позабыл о нем. А ближе к вечеру – это был теплый вечер – я вновь открыл окно и высунулся наружу, чтобы вдохнуть свежего воздуха. На церковном дворе стоял человек, я вскользь глянул на него точно так же, как утром. Полюбовавшись площадью с играющим фонтаном, наполненный смутными впечатлениями о деревьях, аллеях, няньках с младенцами, воскресных гуляках, я направился было к своему мольберту. Напоследок мой безучастый взгляд нашел человека внизу, на церковном дворе. Его лицо было обращено в мою сторону, и я непроизвольно высунулся, чтобы рассмотреть его получше. В этот миг он поднял голову и встретил меня глазами. Почему-то мне вспомнились гробовые черви. Кто бы ни был этот человек, он производил впечатление жирного белого опарыша, настолько сильное и тошнотворное, что, наверное, мое лицо исказила гримаса, потому что он дернулся, словно личинка в сердцевине каштана.
Я вернулся к мольберту и жестом попросил модель принять нужную позу. Поработав некоторое время, я убедился, что испортил рисунок, схватил мастихин и снял слой краски. Цвет тела получился желтоватым, нездоровым, и было непонятно, как это вышло, – в студии было вполне благоприятное освещение. Тэсси оставалась прежней, у нее был нежно-розовый здоровый цвет кожи, и поэтому я нахмурился.
– Я сделала что-то не так? – спросила она.
– Нет, просто я испортил руку. Не пойму, как я умудрился написать такую дрянь, – ответил я.
– Значит, я плохо позирую? – огорчилась она.
– Что ты, вовсе нет.
– Я не виновата?
– Конечно нет, это только моя ошибка.
– Мне очень жаль, – сказала она.
Я разрешил ей отдохнуть, пока счищал тряпкой со скипидаром неудачное пятно на холсте. Она отправилась выкурить сигарету и полистать «Французский курьер».
То ли со скипидаром было что-то не так, то ли на холсте был дефект, но чем больше я тер, тем дальше расползалось это гангренозное пятно. Я вгрызался в него, как бобр, но только ухудшал все дело. Словно инфекция расползалась от одной конечности к другой, изменился цвет груди, да и вся фигура была, очевидно, повреждена. Я энергично работал мастихином, тер скипидаром, скоблил поверхность и думал, что сделаю с Дювалем, продавшим мне негодный холст. Но вскоре понял, что дело было не в холсте и не в красках.
«Значит, из-за скипидара, – сердито подумал я. – Или дневной свет ослепил меня, и теперь я плохо вижу». Я позвал Тэсси. Она подошла и склонилась над моим стулом, выпуская кольцо табачного дыма.
– Что ты наделал? – воскликнула она.
– Это все из-за скипидара, – прорычал я.
– Что за отвратительный цвет? – продолжила она. – Ты считаешь, что у меня тело похоже на сыр с плесенью?
– Нет, не считаю, – сердито сказал я. – Ты видела когда-нибудь, чтобы я так писал?
– Нет!
– Ну вот!
– Да, наверное, правда, из-за скипидара, – согласилась она и, накинув кимоно, подошла к окну.
Я тер и соскребал до изнеможения, а потом схватил кисти и, выругавшись про себя, швырнул их прочь. Мой рассерженный тон достиг ушей Тэсси.
– Ну отлично! Будем ругаться и портить кисти! Ты три недели писал, и что теперь? Какой смысл рвать холст? Что вы за люди, художники!
Мне стало стыдно, как всегда после таких вспышек, и я отвернул испорченный холст к стене. Тэсси помогла мне промыть кисти, а потом протанцевала к своей одежде. Из-за ширмы она сыпала рассуждениями о моей полной или частичной потере самообладания, а затем, решив, очевидно, что с нотациями покончено, попросила меня застегнуть ей пуговицу, до которой не дотягивалась.
– У тебя все пошло наперекосяк, когда ты вернулся от окна и заговорил о том ужасном человеке, который стоял у храма, – объявила она.
– Да, он, наверное, проклял картину, – зевнул я и посмотрел на часы.
– Шестой час, я знаю, – сказала Тэсси, поправляя шляпку перед зеркалом.
– Не хотел тебя так долго задерживать, – извинился я.
Высунувшись из окна, я с отвращением отшатнулся, потому что тот бледный человек по-прежнему стоял на церковном дворе.
Тэсси заметила мое движение и тоже выглянула из окна.
– Это тот человек, который тебя расстроил? – прошептала она.
Я кивнул.
– Лица не видно, но он и вправду кажется каким-то толстым и мягким. Ты знаешь, – продолжала она, поворачиваясь ко мне, – он напомнил мне один кошмарный сон. А может быть, это был и не сон вовсе? – задумчиво спросила она, рассматривая свои изящные туфли.
– Откуда мне знать, сон или не сон? – улыбнулся я.
Она улыбнулась в ответ.
– Ты там тоже был, – сказала она, – я подумала, вдруг помнишь об этом?
– Тэсси, Тэсси! Зачем ты тешишь мое самолюбие рассказами о том, что я тебе снился?
– Но это правда, хочешь, расскажу?
– Давай. – Я закурил.
Тэсси облокотилась о подоконник и заговорила, очень серьезно:
– Это было прошлой зимой. Я лежала в постели и ни о чем таком особенном не думала. В тот день я позировала тебе, устала и никак не могла уснуть. Часы пробили десять, потом одиннадцать, потом полночь. Наверное, я все-таки уснула, потому что не помню больше боя часов. Едва я сомкнула глаза, как будто кто-то заставил меня подойти к окну. Я встала, открыла створку. И мне стало очень страшно. Снаружи все изменилось, почернело и стало неуютным. Потом до моих ушей донесся шум колес, и мне показалось, что я именно этого ждала. Очень медленно по улице двигался экипаж. Когда он проехал под окном, я поняла, что это катафалк. И вот когда я затряслась от страха, конюх поднял лицо и взглянул прямо на меня. Очнувшись, я обнаружила, что стою у окна, дрожа от холода, а катафалк исчез. Этот сон повторился еще два раза в марте, и когда я проснулась, то снова оказалась стоящей у открытого окна, причем в мокром платье.
– И где же я был в твоем сне? – спросил я.
– Ты лежал в гробу, но ты был не мертвый.
– В гробу?
– Да.
– Откуда ты знаешь? Ты же не могла меня увидеть в катафалке?
– Нет. Но я знала, что ты там.
– А перед этим ты случайно грибов не ела? – засмеялся я, но девушка прервала меня испуганным вскриком и отпрянула от окна.
– Эй, да что с тобой?
– Тот человек внизу, на церковном дворе… Он и вел катафалк.
– Чепуха какая-то, – сказал я, но глаза Тэсси были наполнены ужасом.
Я выглянул в окно. Человека там не было.
– Ну ладно, Тэсси, не будь глупышкой. Ты сегодня слишком долго позировала, вот и разнервничалась.
– Думаешь, такое лицо можно забыть? – пробормотала она. – Я трижды видела, как под моим окном проезжает катафалк, и каждый раз конюх поворачивался и смотрел на меня. У него было такое белое лицо… и рыхлое. Он выглядел мертвым. Как будто умер давно.
Я усадил девушку и налил ей бокал марсалы, уселся рядом с ней и попытался ее успокоить.
– Послушай, Тэсси, – сказал я, – а поезжай-ка ты в деревню недели на две, вот тебе и перестанут сниться катафалки. Ты целыми днями позируешь, а ночью, конечно, нервы у тебя на пределе. Так дальше нельзя. Тем более что, окончив работать, ты отправляешься куда-нибудь на пикник, в Эльдорадо или на Кони-Айленд, а потом утром, невыспавшаяся, снова едешь сюда. Не было никакого катафалка. Маленьким девочкам снятся глупости.
Она слабо улыбнулась:
– А как же этот человек на церковном дворе?
– Может, он болен чам-то, обыкновенный человек, ничего особенного.
– Клянусь тебе, мистер Скотт[21], этот человек внизу и тот, что ехал в катафалке, – одно и то же лицо!
– Ну и что с того?
– Значит, ты думаешь, я видела катафалк на самом деле?
– Ну, – уклончиво сказал я, – не исключено. В этом нет ничего такого.
Тэсси поднялась, вытащила кусочек жвачки из надушенного платочка и закинула ее в рот. Затем натянула перчатки и непринужденно попрощалась со мной:
– Спокойной ночи, мистер Скотт.
II
На следующее утро посыльный Томас принес мне «Геральд» и кое-какие новости. Здание церкви по соседству продали. Я возблагодарил за это небеса. Я сам католик и всегда доброжелательно относился к прихожанам местной церкви, но с трудом переносил проповеди пастора, каждое слово которого эхом разносилось под сводами храма, как будто прямо в моей студии; кроме того, он вещал таким гнусавым голосом, что это оскорбляло мои эстетические чувства. Ко всему прочему, меня раздражал органист, этот демон в человеческом обличье