В тот вечер я, как обычно, прогуливался по Вашингтон-сквер, размышляя о событиях этого дня. Никакого выхода я не находил. Отступать было некуда, и я учился смотреть будущему в лицо. Я не был хорошим человеком, даже порядочным меня нельзя было назвать, но мне и в голову не приходило обманывать себя или Тэсси. Единственная любовь моей жизни была похоронена в залитых солнцем лесах Бретани. Была ли она похоронена навсегда? Надежда кричала: «Нет!» Три года я прислушивался к голосу надежды, три года ждал легких шагов у себя на пороге. Забыл ли я Сильвию! Нет! – кричала надежда.
Я сказал, что не был хорошим человеком. Это правда, но не был и опереточным злодеем. Я вел легкую, безрассудную жизнь, не отказывался от удовольствий, которые жизнь мне предоставляла, сожалел об их последствиях, иногда горько сожалел. Единственное, к чему я относился серьезно, не считая рисования, было утраченное, если не исчезнувшее в бретонских лесах.
Сожалеть о произошедшем сегодня было поздно. Что бы ни управляло мной: жалость, внезапная нежность к ее печали или жестокое стремление к удовлетворению собственного тщеславия, – теперь все стало на свои места, и поскольку я не собирался ранить невинное сердце, то мне было понятно, что нужно делать. Пылкость и сила, глубокая страсть, о которой я даже не подозревал, несмотря на весь мой воображаемый жизненный опыт, поставили передо мной выбор – следовало либо принять ее, либо отослать от себя.
То ли из-за того, что я не люблю причинять другим боль, то ли из-за того, что я нисколько не похож на мрачного пуританина, не знаю, но я не хотел принимать на себя ответственность за этот бездумный поцелуй и на самом деле даже не успел подумать о последствиях, когда открылись врата ее сердца и поток чувств хлынул на меня. Люди, которые никогда не забывают о своем долге, находят угрюмое удовольствие в том, чтобы сделать несчастными всех вокруг и себя самих. Но я таким не был. Я не посмел оттолкнуть ее. После того как буря утихла, я сказал, что для нее было бы лучше любить Эда Берка и носить простое золотое колечко, но она даже слышать об этом не хотела. Я подумал, раз уж она решила полюбить человека, за которого не сможет выйти замуж, то лучше бы это был я. По крайней мере, я относился бы к ней с бережной любовью, и ее безрассудное увлечение не причинило бы ей ненужных страданий. Вот почему я принял решение, хотя и знал, что исполнить его будет трудно. Я вспомнил, чем обычно оканчиваются платонические отношения, и вспомнил, с каким отвращением думал об этом. Понимая, что, будучи человеком беспринципным, я брал на себя слишком большую ответственность, и все же ни на секунду не сомневался, что она будет со мной в безопасности. Если бы на месте Тэсси была какая-нибудь другая девушка, мне бы и в голову не пришло чем-то жертвовать ради нее. Я представил себе, как все будет развиваться дальше. Либо ей все это быстро надоест, либо она будет настолько несчастной, что мне придется жениться на ней или уехать прочь. Если я женюсь на ней, она определенно будет несчастной. Она была слишком неподходящей для меня женой, а я, в свою очередь, был неподходящим мужем для любой женщины. Вся моя прошлая жизнь не давала мне права жениться. Если я уеду, она тяжело это перенесет, но в конце концов оправится и выйдет замуж за какого-нибудь Эди Берка, впрочем, может быть решится на какую-нибудь безрассудную глупость. С другой стороны, если я ей надоем, то перед ней вновь откроется жизнь с прекрасными перспективами на Эди Берка, обручальные кольца, пухлых младенцев, квартирку в Гарлеме и бог знает чем еще.
Прогуливаясь среди деревьев у Арки Вашингтона, я пришел к мнению, что в любом случае она найдет во мне доброго друга, а дальше будь что будет. Я вернулся домой и переоделся в вечерний костюм, потому что в маленькой записке, оставленной на комоде, было написано: «В одиннадцать за тобой придет такси». И подпись: «Эдит Кармайкл, Метрополитен-театр».
В тот вечер я ужинал, вернее, мы вместе с мисс Кармайкл ужинали в «Солари». Когда рассвет начал золотить крест на Мемориальной церкви, я ступил в Вашингтон-сквер, оставив Эдит в Брансуике. В парке не было ни души, когда я шел по аллее от статуи Гарибальди к дому Гамильтона, но, проходя мимо церкви, я заметил фигуру, сидящую на каменных ступенях. При виде белого одутловатого лица по спине у меня пробежал озноб, и я ускорил шаги. Он что-то произнес вслед, то ли предназначенное мне, то ли он просто бормотал под нос, но внезапно во мне вспыхнул яростный гнев от того, что это существо посмело ко мне обратиться. Я едва не повернулся, чтобы ударить его тростью по голове, но прошел дальше и, войдя в «Гамильтон», направился в свою квартиру.
Долго я метался по кровати, пытаясь избавиться от звука его голоса, но не мог. Его бормотание наполнило мой мозг, как густой жирный чад или запах гниения. И пока я метался, его голос во мне становился все более отчетливым, и я начал понимать слова, которые он произнес. Медленно проявлялся смысл этих звуков, и наконец я осознал его.
– Ты нашел желтый знак?
– Ты нашел желтый знак?
– Ты нашел желтый знак?
Я был в ярости. Что он хотел этим сказать? Проклиная его, я повернулся и заснул, но, проснувшись, выглядел бледным и измученным, потому что сон прошлой ночи повторился, и он беспокоил меня сильнее, чем я думал.
Я оделся и спустился к себе в студию. Тэсси сидела у окна, но, когда я вошел, она поднялась и потянулась ко мне за невинным поцелуем. Она выглядела такой изящной и милой, что я вновь поцеловал ее и сел перед мольбертом.
– Так, где эскиз, который я начал вчера? – спросил я.
Тэсси слышала меня, но ничего не ответила. Я принялся рыться среди груды холстов.
– Поторопись, Тэсс, нельзя пропустить утренний свет.
Среди холстов эскиза не было, и я огляделся вокруг. Тэсси стояла возле ширмы, одетая.
– Что случилось? – спросил я. – Ты хорошо себя чувствуешь?
– Да.
– Тогда поторопись.
– Ты хочешь, чтобы я позировала, как… всегда?
И тут я понял. Нас ждало новое осложнение. Разумеется, я потерял лучшую обнаженную модель, которую когда-либо видел. Я взглянул на Тэсси. Щеки у нее были пунцовыми. Увы! Увы! Мы ели с Древа познания, так что Эдем и райская невинность ушли в прошлое, по крайней мере для нее. Наверное, она заметила разочарование на моем лице, потому что сказала:
– Я буду позировать, если хочешь. А эскиз тут, я спрятала его за ширму.
– Нет, – сказал я. – Мы начнем заново.
Я пошел в гардероб, выбрал мавританский костюм, покрытый блестящей мишурой. Это был настоящий костюм, и очарованная Тэсси удалилась за ширму. Когда она вышла оттуда, я был поражен. Ее длинные черные волосы были перехвачены надо лбом бирюзовым венцом и ниспадали до самого пояса. На ногах красовались вышитые остроконечные туфли, а юбка, причудливо расшитая арабесками из серебра, открывала щиколотки. Темно-синяя жилетка, расшитая серебром, и короткая мавританская рубашка, усыпанная бирюзой, удивительно ей шли.
Она подошла ко мне и с улыбкой подняла лицо. Я сунул руку в карман и, вытащив золотую цепочку с крестом, продел ей через голову.
– Она твоя, Тэсси.
– Моя, – запнулась она.
– Твоя. Теперь садись позировать.
В ответ она с лучезарной улыбкой убежала за ширму и явилась оттуда с маленькой коробочкой, на которой было написано мое имя.
– Я собиралась отдать ее тебе, когда пойду домой, – сказала она. – Но не утерпела.
Я открыл коробку. На розовой подушке внутри лежала булавка из черного оникса с инкрустированным золотым символом или буквой. Буква не была ни арабской, ни китайской, как я потом выяснил, она вообще не принадлежала ни к одному из черловеческих языков.
– Вот, я хочу подарить тебе это на память, – робко сказала она.
Я был раздосадован, но сказал, что вещица мне очень нравится, и пообещал всегда ее носить. Она пристегнула булавку под отворотом моего пальто.
– Тэсс, это глупо – покупать такую дорогую вещь, – сказал я.
– Я ее не покупала, – засмеялась она.
– Тогда откуда она у тебя?
И она рассказала, что нашла эту вещицу возле Аквариума в Бэттери-парке, что размещала в газетах объявления о пропаже, но в конце концов потеряла надежду найти владельца.
– Это было прошлой зимой, – сказала она. – В тот самый день, когда мне впервые приснился страшный сон про катафалк.
Я вспомнил о своем сне прошлой ночью, но ничего не сказал.
И вот мой уголь летает над новым холстом, а Тэсси неподвижно стоит на подиуме для моделей.
III
Следующий день у меня не задался. Перетаскивая холст в раме с мольберта на мольберт, я поскользнулся на натертом полу и тяжело упал на оба запястья. Руки были так сильно растянуты, что я не мог держать в руках кисть и бродил по мастерской, впиваясь глазами в незаконченные наброски и рисунки. Наконец отчаяние охватило меня, я закурил, разминая большие пальцы.
В окна стучал дождь, он стучал по крыше церкви, своим мерным шумом доводя меня до нервного срыва. Тэсси сидела у окна с шитьем, время от времени поднимала голову и смотрела на меня с таким невинным состраданием, что я устыдился своего раздражения и стал искать себе занятие. Все газеты и книги в библиотеке были мной уже прочитаны, но я подошел к книжным шкафам и принялся локтем раскрывать дверцы. Каждый том я помнил по цвету и осматривал их все, медленно обходя библиотеку и насвистывая, чтобы поднять себе настроение. Я уже собирался вернуться в студию, когда мой взгляд упал на том, переплетенный змеиной кожей, он стоял в углу верхней полки крайнего нижнего шкафа. Я не помнил этой книги и снизу не мог разобрать бледную надпись на корешке, поэтому позвал Тэсси. Она вышла из студии и забралась наверх по раскладной лесенке, чтобы достать книгу.
– Как называется? – спросил я.
– «Король в желтом».
Я был ошарашен. Кто ее туда положил? Как это могло произойти в моей квартире? Я давно решил, что не открою этой книги и ни за что не куплю. Боясь, как бы любопытство не заставило меня открыть ее, я даже не заглядывал в книжные магазины. Если бы мне и хотелось прочесть ее, то ужасная трагедия молодого Кастанье