– Вы все знаете, – начал он, – что сегодня моей жене исполняется девятнадцать лет…
Фэллоуби принялся с энтузиазмом раскачивать над головой свой бокал, приводя в шок Одиль и Колетт, своих соседок, а Торн, Уэст и Герналек трижды успели наполнить бокалы, прежде чем стихла буря аплодисментов, которые вызвал тост в честь Сильвии.
В честь именинницы трижды наполнились и осушились бокалы, и снова поднялся Трент:
– А теперь выпьем за республики-близнецы: Францию и Америку!
– За республики! За республики! – загудели все разом и выпили вино под крики: «Да здравствует Франция! Да здравствует любовь! Да здравствует нация!» Затем Трент, улыбнувшись Уэсту, произнес новый тост:
– За счастливую пару!
Сильвия наклонилась и поцеловала Колетт, а Трент поклонился Уэсту. Говядину съели в относительном спокойствии, и, когда отложили часть для стариков-консьержей, Трент воскликнул:
– Выпьем за Париж! Пусть город восстанет из руин и сокрушит захватчиков!
И вновь раздались радостные крики, заглушив на мгновение монотонный стон прусских пушек.
Наконец зажгли сигареты и трубки. Трент прислушался к болтовне, прерываемой всплесками женского смеха и тоненьким хихиканьем Фэллоуби, и сказал Уэсту:
– Сегодня ночью будет вылазка. Я видел хирурга-американца, он как раз собирался отправиться туда и попросил поговорить с вами, ребята. Любая помощь будет ему очень кстати, – потом понизил голос и заговорил по-английски: – А я завтра утром поеду на машине скорой помощи. Опасности, конечно, нет, но лучше, чтобы Сильвия не знала.
Уэст кивнул. Торн и Герналек, услышав это, вмешались и предложили помочь, и даже Фэллоуби, поколебавшись, присоединился к ним.
– Хорошо, – быстро сказал Трент. – Ну и хватит об этом. Тогда завтра в восемь, в штабе «Скорой помощи».
Сильвия и Колетт, которым было не по себе от того, что мужчины говорили по-английски, потребовали объяснений.
– О чем обычно говорят скульпторы? – воскликнул Уэст со смехом.
Одиль укоризненно взглянула на Торна, своего жениха, и сказала с достоинством:
– Вы не французы, эта война – не ваше дело.
Торн смиренно принял ее слова, но Уэст притворился возмущенным:
– Стоит человеку заговорить о красоте греческой скульптуры на своем родном языке, как его начинают подозревать!
Колетт закрыла ему рот рукой и, повернувшись к Сильвии, прошептала:
– Они тут все такие лгуны!
– По-моему, слово «скорая помощь» на обоих языках звучит одинаково, – заявила Мари Герналек. – Сильвия, не верь Тренту.
– Джек, – прошептала Сильвия, – пообещай мне…
Ее прервал стук в дверь.
– Войдите! – крикнул Фэллоуби.
Трент поспешно открыл дверь и выглянул наружу. Затем, извинившись перед остальными, вышел в коридор и закрыл за собой дверь.
Вернулся он посмурневшим.
– Что там, Джек? – спросил Уэст.
– Что? – свирепо повторил Трент. – Я тебе скажу что. Я получил депешу от американского посла, чтобы тотчас явиться и подтвердить, что подлый вор и немецкий шпион на самом деле наш соотечественник и коллега-художник!
– Не ходи! – предложил Фэллоуби.
– Тогда они его сразу пристрелят.
– Ну и пусть, – прорычал Торн. – Вы, ребята, знаете, кто он?
– Хартман! – уверенно выкрикнул Уэст.
Смертельно бледная Сильвия вскочила с места, но Одиль обняла ее и насильно усадила на стул: «Ей дурно, принесите воды!»
Трент побежал за водой. Сильвия немного отпила и с помощью Мари Герналек и Трента пошла в спальню. Это был сигнал к расставанию. Все пожали руку Тренту, пожелав Сильвии скорейшего выздоровления. Когда Мари Герналек прощалась с ним, она избегала его взгляда, но он сердечно поблагодарил ее за помощь.
– Полагайся на меня, если что, Джек, – попросил Уэст, уходя самым последним, а затем поспешил вниз, чтобы догнать остальных.
Трент перегнулся через перила, прислушиваясь к их шагам и болтовне. Хлопнула нижняя дверь, и в доме воцарилась тишина. Он помедлил, глядя в темноту и кусая губы, потом пробормотал: «Я сошел с ума», зажег свечу и пошел в спальню. Сильвия лежала на кровати. Он склонился над ней, пригладил кудри.
– Тебе лучше, дорогая?
Она молча подняла на него глаза. То, что он в них прочел, заставило его похолодеть. Он сел, закрыв лицо руками. Наконец она заговорила изменившимся, напряженным голосом, какого он никогда раньше не слышал. Он выпрямился в кресле и опустил руки, прислушиваясь к ее словам.
– Джек, наконец-то пришло время. Я так долго боялась, молчала! Ах, как часто я лежала ночью без сна с этой тяжестью на сердце и молилась, чтобы умереть раньше, чем ты узнаешь обо всем. Ведь я люблю тебя, Джек, если ты уйдешь, я не смогу жить. У меня был мужчина до тебя, Джек, но с того самого дня, когда ты нашел меня плачущей в Люксембурге и заговорил со мной, я была верна тебе во всех помыслах и поступках. Я полюбила тебя с первой секунды и не смела признаться, боясь, что ты уйдешь. И с тех пор моя любовь росла, росла и… О, я очень страдала, но не смела тебе сказать. Ты не знаешь худшего… Для него сейчас… Господи, да какое мне дело! Он был таким жестоким, таким жестоким! – Она закрыла лицо руками. – Нужно ли мне продолжать? Рассказывать тебе… Ты не представляешь, Джек…
Он не шевелился. Глаза его казались мертвыми.
– Я… я была так молода, ничего не понимала. А он говорил… говорил, что любит меня…
Трент встал и ударил по свече сжатым кулаком. В комнате наступила тьма. Колокола церкви Сен-Сюльпис пробили час. Сильвию било в лихорадке:
– Я должна закончить… Ты ни о чем не спрашивал… А потом было слишком поздно… И мой ребенок, который связывает меня с ним, навсегда будет между тобой и мной! Ради этой жизни он не должен умереть. Его не должны застрелить ради того, другого.
Трент сидел неподвижно, но мысли его неслись потоком. Сильвия, маленькая Сильвия, которая делила с ним его студенческую жизнь, которая безропотно переносила тоску и голод осады, стройная голубоглазая девушка, которую он так нежно любил, которую дразнил и ласкал, которая иногда даже раздражала его своей страстной преданностью… Неужели это та же Сильвия плакала там, в темноте?
Он стиснул зубы. Пусть он умрет… Пусть умрет… Но тогда ради Сильвии и ее ребенка, да, тогда он должен пойти… Он знал, что должен сделать. Но Сильвия… Теперь все изменится. Смутный ужас охватил его, когда все было сказано между ними. Дрожа, он зажег свечу.
Она все так же лежала на кровати. Кудри обрамляли ее лицо. Маленькие белые руки она прижимала к груди. Он не мог ее оставить, но и остаться не мог. Он и не догадывался раньше, что любит ее. Она была для него просто товарищем, эта девушка, его жена… А теперь оказалось, что он любит ее всем сердцем, теперь, когда слишком поздно. Зачем? Потом он подумал о том, другом существе, которое связывало ее навеки с тем, кому угрожала казнь. С проклятьем он бросился к двери, но она не открылась, наверное, он сам и запер ее, когда вошел. Тогда он вернулся, опустился на колени перед кроватью, зная, что даже ради спасения своей жизни не посмеет оставить то, что стало смыслом этой жизни.
III
Было четыре часа утра, когда он вместе с секретарем американской миссии вышел из тюрьмы, где держали приговоренных к смерти. Горстка людей собралась вокруг кареты посла перед тюрьмой. Лошади били копытами по обледенелой мостовой. Кучер съежился на козлах, укутавшись в меха. Саутуорк помог послу сесть в экипаж и пожал руку Тренту, поблагодарив его за приезд.
– Как этот негодяй смотрел на вас, – сказал посол. – Ваши показания не сделали ему чести, но шкуру спасли. По крайней мере, на время. И предотвратили осложения.
Посол вздохнул:
– Мы свое дело сделали. Теперь пусть докажут, что он шпион, и мы умываем руки. Поедем, господин Саутуорк. И вы тоже, господин Трент.
– Мне нужно сказать пару слов господину Саутуорку, я его не задержу, – поспешно сказал Трент. – Прошу вас, помогите мне. Вы же знаете историю этого мерзавца. Знаете, что у него в квартире находится ребенок. Перенесите его ко мне. Если Хартмана застрелят, он будет жить у меня.
– Понимаю, – серьезно сказал Саутуорк.
– Вы немедленно поедете за ним?
– Немедленно, – ответил он.
Их руки встретились в теплом рукопожатии. Саутуорк забрался в экипаж, жестом приглашая Трента следовать за ним, но тот только покачал головой и попрощался. Карета покатила прочь.
Он взглядом проводил экипаж до конца улицы и направился к своему кварталу. Однако, пройдя несколько шагов, остановился и повернул в противоположную сторону. Какое-то смутное впечатление, возможно, вид приговоренного, вызывало в нем тошноту. Он чувствовал потребность в уединении и тишине, чтобы собраться с мыслями. События этого вечера потрясли его до глубины души, но он все забудет, все-все, и вернется к Сильвии. Быстрый шаг на какое-то время отодвинул горькие мысли. Когда он остановился под Триумфальной аркой, вся горечь, несчастье этого дня и всей его попусту растраченной жизни вернулись с новой силой. Лицо пленника, искаженное ужасной гримасой страха и ненависти, расплывалось тенью перед его глазами. Он бродил взад и вперед под огромной аркой. Чтобы занять свой ум, всматривался в лепные скульптурные карнизы, но пепельное лицо Хартмана его преследовало. Как он скалился от страха!.. Разве от страха? Может быть, на его лице был написан триумф? При этой мысли Трент дернулся, как человек, которому нож приставили к горлу, и заметался по площади, пытаясь справиться со своим состоянием.
Было холодно, но щеки у него горели от злого стыда. Стыда? Но почему? Потому что он женился на девушке, которая имела неосторожность сделаться матерью? Любил ли он ее? Стремился ли он в самом деле к этой богемной жизни? Он заглянул в свою душу и прочел в ней все пороки прошлых лет. Тогда он закрыл лицо от стыда, и в такт тупой боли, пульсирующей в голове, сердце выстукивало историю его будущего. Позор. Стыд. Очнувшись от летаргии, которая ненадолго заглушила горечь его мыслей, он поднял голову и огляделся. На улицы внезапно опустился туман. Триумфальная арка задохнулась под его тяжестью.