н:
– Мы проиграли! Проиграли!
Мимо двигался потрепанный конец батальона, похожий на призрак поражения. Уэст застонал. Вдруг из темных рядов выскочила фигура и позвала его по имени. Увидев, что это Трент, Уэст закричал. Трент схватил его, побелев от ужаса:
– Сильвия?
Уэст не мог произнести ни слова, ответила Колетт:
– Сильвия! Они обстреливают квартал!
– Трент! – крикнул Брейт, но того уже не было, и догнать его было невозможно.
Обстрел прекратился, когда Трент пересек бульвар Сен-Жермен. Вход на Рю-де-Сен был перекрыт грудой дымящегося кирпича. Повсюду снаряды пробили глубокие воронки в тротуарах. Кафе превратилось в кучу камней и стекла, книжный магазин разбомбило от крыши до подвала, а маленькая пекарня, в которой давно уже ничего не пекли, теперь представляла собой груду кирпича и жести.
Он перелез через дымящиеся развалины и поспешил к Рю-Турнон. Пожар на углу освещал улицу, а на стене банка, под разбитым газовым фонарем, сидел мальчишка и писал кусочком угля:
ЗДЕСЬ УПАЛ ПЕРВЫЙ СНАРЯД
Буквы зарябили в глазах у Трента. Убийца крыс закончил писать и отступил назад, чтобы полюбоваться работой, но, увидев человека со штыком, заорал и бросился бежать. Когда Трент, шатаясь, пересек разрушенную улицу, со всех дыр и щелей в развалинах навстречу к нему выбегали женщины и проклинали его. Сначала он не мог найти свой дом, потому что слезы слепили его. Ощупью он нашел стену и добрался до двери. В сторожке консьержки горел огонь, там лежал мертвый старик. Ослабев от пережитого, Трент на минуту оперся о винтовку, а затем, схватив факел, бросился вверх по лестнице. Он хотел позвать Сильвию, но язык почти не ворочался во рту. На втором этаже он увидел куски штукатурки на лестнице. На третьем в полу зияла дыра, и поперек лестничной площадки в луже крови валялась консьержка. Следующий этаж был его. Их. Дверь свисала с петель, в стенах зияли дыры. Он прокрался внутрь и без сил опустился на кровать.
Две руки обвились вокруг его шеи. Заплаканные глаза заглянули ему в лицо.
– Сильвия!
– О Джек! Джек! Джек!
На смятой подушке рядом с ними заплакал младенец.
– Они принесли его мне. Он мой, – всхлипнула она.
– Наш, – прошептал он, обнимая их обоих.
Снизу лестницы донесся встревоженный голос Брайта:
– Трент? Все хорошо?
Улица Нотр-Дам-де-Шам[51]
И день, когда от горя не рыдаем,
Счастливым мы наивно почитаем.
I
Эта улица не была фешенебельной, не была убогой. Пария среди улиц – улица без лица. Считалось, что она была расположена за пределами аристократической авеню де л’Обсерватуар. Студенты Монпарнаса только свой квартал считали богемным и презирали чужие. Жители Латинского квартала, подходившего к улице с северной стороны, смеялись над ее респектабельностью и гнушались прилично одетым студенчеством, которое там обреталось. Там обычно мало посторонних, разве что иногда студенты Латинского квартала пересекали улицу между улицей де Ренн и Булье, да еще по выходным после обеда являлись с визитом в приют монастыря рядом с улицей Вавен немногочисленные родители и опекуны. В остальное время улица Нотр-Дам-де-Шам была пустынна, как бульвар Пасси. Самый респектабельный ее участок находился между улицей де ла Гранд-Шомьер и улицей Вавен. По крайней мере к такому выводу пришел преподобный Джоэл Байрам, когда они вместе с Гастингсом бродили по ней. Гастингсу это место показалось довольно приятным в ясную июньскую пору, и он уже раздумывал выбрать его, когда преподобный Байрам с возмущением отпрянул от креста, стоящего у монастыря.
– Иезуиты, – пробормотал он.
– Ну и что? – устало сказал Гастингс. – Кажется, ничего лучше мы уже не найдем. Вы же сами говорите, что в Париже торжествует порок – по-моему, мы на каждой улице сталкиваемся с иезуитами или с чем-нибудь похуже. – Через минуту он повторил: – Или с чем-нибудь похуже. Впрочем, я бы и не заметил этого, если бы вы не предупреждали меня по доброте душевной.
Отец Байрам поджал губы и огляделся. Солидная обстановка очевидно произвела на него впечатление. Затем, хмуро глянув на монастырь, он взял Гастингса под руку и повлекся через улицу к железным воротам – на их синем фоне белела цифра 201бис. Ниже было напечатано объявление на английском языке:
1. Носильщикам стучать один раз.
2. Слугам стучать два раза.
3. Посетителям стучать три раза.
Гастингс трижды нажал на кнопку электрического звонка. Аккуратная горничная провела их через сад в гостиную. Дверь в столовую была открыта, из-за стола поднялась полная женщина и направилась к ним. Гастингс успел мельком увидеть за завтраком молодого человека с несоразмерно большой головой и нескольких чопорных пожилых джентльменов, прежде чем дверь закрылась и полная женщина вплыла в гостиную, принеся с собой черного пуделя и аромат кофе.
– Плезир видеть вас! – воскликнула она, переходя с французского на плохой английский. – Мсье американ? Конечно́. Мой пансион для американ сюрту[52]. Здесь спик англе, сетадир[53], персональ, слуги спик, плюзома[54], а литл[55]. Я рада, что вы станете здесь пансьонер…[56]
– Мадам… – начал Байрам, но его сразу прервали.
– Ах да, я понимаю, боже мой! Вы не спик франсэ, но хотите лёрн[57]. Мой муж спик франсэ с пансьонер. У нас есть на данный момент семья американ, которые лёрн франсэ у мой муж.
Тут пудель зарычал на Байрама, и хозяйка тут же его легонько хлопнула.
– Вату![58] – воскликнула она, притворно сердясь на собаку. – Вату! Ах ты гадкий! Гадкий!
– Mais, madame, – сказал Гастингс, улыбаясь, – il n’a pas l’air très féroce[59].
Пудель убежал, а хозяйка воскликнула:
– Ах, какая прелесть! Он спик франсэ как истинный парижанин!
Преподобному Байраму удалось вставить пару слов и собрать более или менее подробную информацию о ценах.
– Это действительно пансион серьё[60], у нас клиенты зе бест, действительно пансион семейный, все живут как дома.
Они поднялись наверх, чтобы осмотреть будущую комнату Гастингса, проверить пружины у кровати и договориться о еженедельной доплате за полотенца.
Отец Байрам казался удовлетворенным. Мадам Маро проводила гостей до дверей и позвала горничную, но, когда Гастингс вышел на посыпанную гравием дорожку, его спутник и наставник на мгновение задержался и вперился в мадам своими слезящимися глазами.
– Вы понимаете, – сказал он, – это в высшей степени воспитанный юноша, его характер и нравы безупречны. Он молод и никогда не жил за границей, никогда не бывал в больших городах. Его родители просили меня как старого друга семьи, живущего в Париже, позаботиться о том, чтобы он не попал в дурную компанию. Он будет изучать живопись, но родители были категорически против, чтобы он поселился в Латинском квартале, зная о царящей там безнравственности.
Его прервал звук защелкиваемого замка, он поднял глаза, но не успел заметить, как за дверью гостиной горничная игриво хлопнула по руке большеголового молодого человека.
Мадам кашлянула, бросила убийственный взгляд за спину и просияла улыбкой, глядя на преподобного Байрама.
– Вам очень повезло, что вы пришли здесь. Вы не сыщете пансион солидно, иль нон экзистэпа[61], – убежденно заявила она.
Так как добавить больше было нечего, отец Байрам присоединился к Гастингсу у ворот.
– Надеюсь, – сказал он, поглядывая на монастырь, – что ты не вздумаешь связываться с иезуитами.
Гастингс тоже взглянул на монастырь – мимо серого фасада шла хорошенькая девушка. Ей навстречу шел какой-то молодой человек с этюдником. Энергично жестикулируя, он что-то сказал ей и крепко пожал руку. Они оба рассмеялись, и каждый пошел своей дорогой.
– До завтра, Валентина, – прокричал молодой человек на прощание.
«Валентина, – подумал Гастингс, – какое странное имя», – и двинулся за преподобным Джоэлом Байрамом, который шаркающей походкой направлялся к ближайшей трамвайной остановке.
II
– Вам нравится Париж, мсье Астан? – спросила мадам Маро на следующее утро, когда Гастингс вошел в столовую пансиона, разрумянившийся после купания в небольшой ванне наверху.
– Уверен, что понравится, – ответил он, удивляясь собственному упадническому настроению.
Горничная подала ему кофе и булочки. Он скользнул рассеянным взглядом по большеголовому молодому человеку и скромно ответил на приветствия чопорных пожилых джентльменов. Кофе он не допил и задумчиво крошил булочку, не обращая внимания на сочувственные взгляды мадам Маро, которой хватило такта, чтобы его не бескокоить. Вскоре вернулась горничная, на подносе она несла две чашки шоколада. Чопорные пожилые джентльмены незаметно косились на ее тонкие лодыжки. Горничная поставила шоколад на столик у окна и улыбнулась Гастингсу. Затем в комнату вошла худенькая молодая девушка, за ней шла ее точная копия, только старше. Они заняли столик у окна. Обе явно были американками. Гастингс не рассчитывал на радушный прием соотечественников, но был разочарован тем, что на него даже не взглянули. Он покрутил нож в руках и уставился в свою тарелку.
Худенькая молодая девушка оживленно щебетала. Она прекрасно сознавала присутствие Гастингса и была готова благосклонно ответить на его внимание, но все же чувствовала свое превосходство над ним. Ведь она провела в Париже три недели, а он, как можно было заметить, еще не успел распаковать чемодан. Она благодушно препиралась с матерью, сравнивая достоинства Лувра и Бомарше. Участие матери в этом обсуждении сводилось к восклицаниям «Ах, Сюзи!»